ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1.

Теперь ее именем не удивишь. Кто не знает историю ягодной броши для Жаклин Кеннеди? Кто, после порции скандалов в британской прессе 1990-х, не знает, что в феврале 1945-го было предсказано Черчиллю поражение на выборах (сбылось 26 июля 45-го)? Да это мелочь, ведь тогда же, в феврале 45-го, в Ялте, бессонной, но счастливой ноченькой, — плывущему от жирка Уинни наша пророчица шепнула в утешение: «Премия Нобелевская» (прикусив ему ухо). И тоже — сбылось. Черчилль получил премию в 1953-м.

А ее укоризны — и даже, говорят, щипки за бока — Любови Орловой? После них звезда кинематографа але-оп! — в Швейцарию, и не ради Чарли Чаплина (с которым, конечно, увиделась), а ради ножа хирурга — убрать сало с боков, убрать возраст сорокалетний. Хотя могла обойтись огуречным соком, талой водой, диэтой с мясцом перепелиным плюс ерунда бабья в придачу — чулочки в ажуре или порхнуть пальчиками по окаменевшим губам молодого смазливца с Мосфильма.

Такие, во всяком случае, рекомендации дала ей пророчица. Вы уже прокричали ее золотое имя? Ну конечно! Лёля Шан-Гирей! Из-за нее Лаврентий Берия похудел на двенадцать кило, — только зря: разве могла достаться такому?..

2.

Понятно, к ее биографии приклеились журналисты. Шан-Гирей по числу публикаций обскакала болгарскую бабку Вангу. К тому же Шан-Гирей не только угадывала будущее, она еще сделала куда более земное дело — продиктовала «Золотые правила неотразимой женщины». Наверняка вы слышали о них. Нет? Ну тогда, согласитесь, стоит прочитать эту книгу. (Стоп! Не пролистывайте в конец — прятать там «Золотые правила» глупо.)

Журналисты были увлечены поиском «Золотых правил» больше, чем поимкой Снежного Человека. Шедевром объявил «Золотые правила» Артемий Блаженков, а Марк Дотошник кричал в прямом эфире, что «Золотые правила» — никакие не золотые, а деревянные. Вслед за «Золотыми правилами» само имя Золотой туфельки стало нарицательным. Если капризную называют Принцессой на горошине, то обворожительную — Золотой туфелькой.

Телевизионные бла-бла-бла забиты теперь не анекдотами про Вольфа Мессинга, а Лёлей Шан-Гирей. В шутку или всерьез, но поговаривают, что с фотографий несусветной давности (ну, например, 1930 года) она пьянит современных мужчин, что продюсер Олег Карст захирел (от чувств, разумеется), когда случайно ее фотографию увидел. Здесь я вынужден пожалеть, что данное издание биографии Шан-Гирей публикуется без иллюстраций.

А ведь месяца не проходит, чтобы глянцевая обложка не вспыхнула улыбкой Шан-Гирей, которую надоело сравнивать с улыбкой Джоконды. Шан-Гирей миллион раз объявляли первой красавицей ХХ века. Ну и пусть, что не кинозвезда. Мэрилин Монро покажется рядом с Шан-Гирей кривлякой. Я не говорю о фигуре. Мэрилин — почти булочка. Шан-Гирей — быстрый ветер. Мэрилин любит (пардон, любила) ломать фигуру в талии (чуть вперед, играя удивление, еще и уперев пальчики в розовые коленки, или, наоборот, в сторону, заваливаясь в фальшивый обморок). Но с какой, простите, целью? Да чтобы скрыть то, от чего плачет каждая дурнушка: фигуру-гитару!

Педанты заскрипят: ну так с Шан-Гирей не все просто. Тихая преподавательница французского? — по официальным данным. И любовница всех боссов за железным занавесом! — по неофициальной молве. Да и с внешней стороны занавеса — вспомните хоть Уинни. Следила за талией... Секреты ощипки бровей знала до того, как салоны красоты проросли в любой подворотне... Не зря шуры-муры с архитектором Мельниковым — на крыше дома-термоса которого был единственный в Москве 1930-х солярий... А вы не можете объяснить сумасшедшую бронзу ее скул? Лезете со старомодной Ялтой?..

Преподавательница французского? Шуточка про то, что любить умела по-французски, избита. Но вот караимский приворот — не пробовали? Шан-Гиреи как-никак владели Крымом. Кто-то вспомнит совсем детский фокус: Лёля околдовала молоденького посланника Люксембурга Антуана Роланжа на рождественском приеме в московском посольстве в декабре 1936-го просто потому, что они пили шампанское из одного бокала — губы макали по очереди. И Антуан путешествовал губами по стеклу, чтобы съесть поскорее помаду улыбчивой Лёли, для него, впрочем, princesse Helene* . Если еще прибавить, что в тот вечер на ней был белый тюрбан с пером, синее платье а-ля либр** с голой спиной — в Москве 1930-х! — а также бабушкина горжетка и хрипотца наигранной простуды, можно понять, отчего запьянел посланник...

А мания Миши Айвазова из-за Лёленьки Шан-Гирей? Чего не обещал он своей королеве! — лишь бы сопровождать к морю... Отдельный пляж в Сочи (с просеянным вручную нежным песочком), тихую дачу чуть выше пляжа в мандариновой роще и на веранде шэз-лонг, жаркое из фазана, а паюсную икорку, Лёленька, будете не есть, а накладывать на щечки — для нежности! — Пац! — она влепила пощечину — Что-что? разве мне требуется косметика, жалкий армянчик?!

Разумеется, он стал заикаться, употевать — а вам приятна перспектива остаться наедине с Лолой Вазгеновной (супруга) и жамканым портфелем канцелярской крысы? — сказку живую навсегда упустить... (А с Лёлей, эх, он сразу таял — достаточно было сказать «вы самый (пауза обязательна), самый обходительный мужчина из тех, кого я встречала» — пункт шестой из «Золотых правил».)

И тогда Михаил Бабкенович сделал такой кульбит, что в лондонской «Таймс» и парижской «Матэн» пропечатали: на Тверской открыл ресторан с сорока видами коктейлей, десертов, мороженого и даже маседуана!

Он, в Москве, где иностранщину травили как клопов, пропихнул название с американским акцентом — «Коктейль-холл»! Упомянем в скобках, что Михаил Бабкенович был правой рукой колбасного министра Анастаса Микояна, и если над Мишей сгущались тучи — к примеру, подозревали во вредительстве в том же 1938-м — а отчего в яслях-садах сплошная рыжая разлилась диспепсия? — он не терялся, он посапывал и выкручивался просто — вы с колбаской испробуйте, а уж чай я вам с секретом заварю — полчашки коньячишки для настроения...

Но при чем здесь Шан-Гирей и неразделенные чувства к ней Миши Айвазова? Да при том что он по-собачьи выведывал про ее детство, и она сболтнула, как здорово в Ницце в 1912-м было лопать мороженое с фруктовыми финтифлюшками на веранде с пальмами и шепотом моря... А маседуан — это дюжина слоев живых ягод между слоями желе — лучшее средство, когда губы горят от поцелуев...

Вот и сотворил Михаил Бабкенович все так, как она рассказала. Научить варганить какао-шуа с щекочущим шлейфом корицы или кларет-коблер, который делает смеющимися самых сердитых дам, или даже черри-бренди-флипп (а черт знает что это!) — оказалось самым простым из всех препятствий. Зато любого иностранного сукиного сына можно теперь после Красной площади, после Большого театра затолкать в «Коктейль-холл» — пусть глотает маседуан из багровой клубники с виноградинами...

Но первой туда вошла Лёля Шан-Гирей — и смеялась, и хлопала в ладоши — «Всё, как я хотела?» (от поцелуя в измученную лысину Михаила Бабкеновича воздержится).

Еще бы не всё! Столики на двоих, окна — льдины пятиметровые, пританцовывающие от ветерка вентиляции люстры... Где-то — невидимый оркестрик, с десертами — официант (тоже армянской наружности — хихикнула Лёля), лестница забегает на второй этаж, там — словно каюты лайнера в океане с лампочками-свечами, словно палуба над мурлыкающей волной... Как не поблагодарить? — Лёля сама — зря, что ли, Михаил Бабкенович для нее расшибался? — покормит его с ложечки — за маму... за папу... за Лолу Вазгеновну (кха! чуть не удавится виноградиной)... за Мишеньку... за Лёленьку... — порх! — на сырой от ночного дождичка тротуар — и улетит! Разве трудно поймать на Тверской таксомотор?..

3.

Ну хорошо: пророчества... Глаза — тлеющие уголья... (Кстати, пункт второй «Золотых правил»). А вспомните еще, что Лёля танцевала — кто еще так кружил вальс в Нескучном саду? — даже знаменитая Галочка Фридман искусывала губы от злости. И шептала, булькая слезами: «Ды данцуешь... данцуешь... Леленька... как майский ведерок...» А Лёля, приобняв Фридман, пела ей: «Ну птичка Галочка, быстрая скакалочка! Не знаешь, что меня учил танцевать Павел Матвеевич Буже? Он кричал: «Держи вашу спинка€! Держи спинка€!». Я вальсирую и будто слышу, как он кричит «спинка€». Поэтому взгляд у меня отрешенный и мой партнер думает, что я мечтаю с ним (она посмотрела на Антуана — люксембургский посланник всюду бегал за ней) оказаться на необитаемом острове. Но фокс ты стучишь лучше, Галочка, лучше меня... Сколько туфелек тебе приходится сменить за лето? Четыре пары?..» — «А-а-а!..» — Галочка прощала подруге ее превосходство за лесть и падала на грудь с рыданием. «Вот мы вытрем слезки, и Антоша угостит тебя пломбиром...» — «Я не блачу... Я бросто брущу...» — «Ты хочешь пломбира два шарика или три?» — «Не бадо бломбира! Я здану коровой! Я и так жирна и сдабдываю четыре бары туфель, а ды не одной!..»

Но, между прочим, в ночных компаниях — когда стучать фокстрот или даже легко летать в вальсе никак не получится из-за психоневрологического сна соседей, — Лёля негромко пела, прося чуть подбренчать на гитаре или на верхней октаве простуженной пианинки. Черт с ними, с соседями! Мы просто сидим за столом... Я не обижусь, если вы жуете салат с крабами...

Разумеется, «Черные очи» и «Голубые глаза», разумеется, «Марфушу» и «Мою Марусечку», а «Татьяна, помнишь сны золотые» пела так, что присутствующие мужчины начинали тихо гореть... Потом, под утро, после застолья, они совсем не тихо отталкивали друг друга от вешалки, чтобы подать Лёле манто и, Бог даст, получить благосклонность сопроводить ее до ступенек подъезда по просыпающимся арбатским переулкам. Она жила в боковой комнатенке коммунальной квартиры-кишки в Нащокинском. Но даже счастливцы, ставшие оруженосцами Лёли на одно утро, не могли расхвастаться, что поднялись к ней.

Уж такие правила, — подыхали они от страсти, — а чего вы хотели от смолянки? Барышня из Смольного института благородных девиц... Награжденная бриллиантовым шифром! Бриллианты, впрочем (прибавляли осведомленные) не получила — из-за войны с 1915 года давали только свидетельство, а камушки шли на нужды армии... И цитировали ее слова с восторгом: «Чупаху слитками золота укрась — чупахой останется! Настоящая женщина в пустой комнате найдет что-нибудь — всех удивит!..».

И удивляла. Лентой в своих золотых, нет, скажем лучше — огненных волосах. Яркой, страшной, как будто с вшитым внутрь заклинанием. (А ведь правы были московские дурочки — в 1919-м Лёля подарила такую ленту своему жениху — Борису Скосыреву — с упрятанным внутрь текстом девяностого псалма, а в 1935-м — нет, не жениху — просто Юрочке Олсуфьеву.) Или, допустим, живую розу вплести в прическу — ей одинаково шли и белые (тайны девичьей мечты) и алые (омут цыганской страсти). Если нет живых роз — Лёля знала секрет старомодный (парафин, что ли, напыляла на лепестки?) — и в ее прядях расцветал сад в пору крещенских морозов — желто-солнечные, пьяно-бордовые, цвета слоновой кости, цвета губ негритянки...

«Разве это не чудо, — плескал руками Немирович-Данченко на юбилейном вечере Художественного театра в 1938 году, увидев Лёлю в ложе для иностранных гостей (мерси опять-таки Антуану Роланжу), — на улице валит снежище наш русский, а тут французская роза, — и, сделав ладони рупором, прокричал: — Же ву салю, роз франсез!* » — «Да она русачка русее не бывает», — хохотнула рядом Ламанова (царица моды в Москве 1930-х). «Как же ее фамилия?» — рыкнул Немирович. «Хан-Гирей» — «Са бьен сюр фамий рюс**...» Надо ли упоминать, что Немирович пригласил Лёлю (и, покрякав, Антуана с ней) на дружеский ужин истинных мхатовцев («Будет совсем немного у меня — человек двадцать — двадцать пять, — гудел Немирович в нежное Лёлино ушко. — Э ву веритабль роз де нотр кампань сэк вьейаярд* — га-га-га!»)

Кстати, с Ламановой в ту пору Лёля была хорошо знакома. Не без взаимных выгод. Ламановские мастерицы («девчуши-побегуши») к именинам удивляли Елену Александровну (это вообще-то Лёля) каким-нибудь опьяняющим платьем — как вам, к примеру, накидка из вязаных фруктов с имитацией капель росы из дымчатой нити? Платье «пур шоке жён ом»** (в котором Лёля появилась в люксембургском посольстве) мы уже вспоминали. Но, между прочим, фразочку «лучше всяких платьев женщина без платьев» Лёля не произносила — это творчество Фридман.

Ну а Надя Ламанова (Надя? разве в семьдесят лет называются как-то по-другому изящные дамы?) недели прожить без Лёли не могла, ведь Лёля приносила пачку парижских журналов — и тут ностальгия царицы мод начинала прыгать, как пробка по столу от вскрытого на радостях шампанского!

— Я всегда говорила — у Коко Шанель кривые ноги, а Поль их почему-то не прятал, хотя меня учил прятать все дурное в каждой женщине. Он был ею ослеплен. Но потом (злорадно) она стала плыть в бедрах — и он скроил эти глупые семенящие юбки — будем как японки-цветочки, как гейши — да он внимание отвлекал от жира на ее боках! — пусть лакомятся коленками, которые перехвачены обуженной тесьмой. Еще и кимоно вздумал притащить в Европу... Ну а мы — повернись-ка — мы нарисуем татарские, нет, крымские шаровары — если бы ты отважилась пройти с голым животиком, как царица Шамаханская...

— Наденька, разве я трушу? С животиком так с животиком.

— Этот осел Каганович завопит, что мы разлагаем молодежь. А что сам через служебную дырку лазает в Вахтанговский, всех истискал? Я хочу сшить тебе платье с трехметровым шлейфом. Помнишь, у тебя было похожее, когда в тебя влюбился Маяковский? Кстати, кто тебе шил?

Лёля знала, если признается: «Я сама — и придумала, и шила» — Ламанова укажет ей на дверь, Ламанова пуще того — с сердечным свалится.

— Кто? Надо вспомнить... Да еврей с Сухаревки (нет, это глупо).

— Еврей? С Сухаревки? (Холодно.) Там евреев сроду не было.

— Ме-ме-ме. Действительно. Но так это был племянник нашего институтского учителя танцев Буже...

— Не знаю такого...

— Он умер, бедняжка, когда ему было всего двадцать... (взгляд Ламановой быстрый) два...

— Отчего? (С облегчением.)

— А-а-а... (Покрутит платок.) Застрелился. (Почему бы ему не застрелиться, если он никогда не существовал?)

— Господь с тобой! (Сочувственно.) Из-за женщины, конечно? (Лёля лишь вздохнет.) Ну — о мертвых плакать, о живых — радоваться. (Ламанова развеселится.) Ты видела, как Владимир Иванович ел тебя глазами? (Немирович.)

— Я думала, ему нравится семга.

— Фуй! Ты хоть знаешь, с чего начинается его день? С раздумий, какой актрисульке задрать юбку. Говорит: гимнастика лиц немолодого возраста. Говорит: область под юбкой покамест свободна от указаний... кха... свыше... Ну а ты, Лёлька, долго будешь самой капризной невестой Москвы?

— Лет, может, тысячу. (Потанцует пальцами по столу.) Я хочу дождаться возвращения Бори.

— Разве он не женился на французской пышке?

— Фиктивный брак (Слегка обиженно.)

— Я слышала, он кутил с американочкой?

— Надя, как будто вы не знаете мужчин (С бесенятами в глазах.)

— Испанки ему тоже нравятся? Он ведь в Испании сейчас?

— Нет. Он ищет... — я в сомнениях, могу ли сказать вам... — Пчи-чи-чи-чи — защелкает страницами журнальчика.

— Ну да, скажи лучше своей Галке Фридменштейн...

Пчик — захлопнет:

— Он мне свадебный подарок ищет...

— Что же? Кольцо? Диадему? И сам намерен пересечь границу? Думает, не сцапают?

— Ф-ф-ф-ф... (Лёля зашепчет Ламановой на ухо.)

— Ой, Лёленька! Я смеюсь над этим театром! Паспорта... фотографии... Тебя-то он вывезет в гости к своей французской дуре в чемодане? Или калачиком свернешься в шляпной коробке — кха-ха-ха! Впрочем, фигура у тебя прелестная...

— Знаете, Наденька, какое условие я поставила? Когда соглашусь выйти за него?

— И? (Надменно.)

— Когда он подарит мне то, что не может получить ни одна женщина... Разве что невеста какого-нибудь султана...

— Это в тебе говорят татарские корни, кха-ха...

— А в старушке Европе уже никто не сумеет сделать такого подарка... Еще лет двадцать назад могли бы. Догадались, Наденька?

Ламанова посмотрела на Лёлю рассерженным сфинксом:

— Я думаю, Лелюшка, думаю.

Лёля захохотала:

— А если... — Ламанова изъела Лёлю глазами, — а если жирафу?

— Да, Господи, жирафу может потребовать любая парижская глупышка...

— Что тогда? Слона?

— Зачем мне слоха-ха? Скушать?

— Лёленька (вкрадчиво), давай в холодно-горячо...

— Пожалуйте.

— Итак, слон — холодно?

— Ну конечно. Слону у нас холодно.

— Собственная вилла?..

— Виллой не удивишь...

— Не удивишь?

— У Светланы С. вилла имеется. Мне Миша Айвазов разболтал. Он инспектировал доставку туда сахарных персиков...

— Я бы от персиков не отказалась. (Думает, загибает пальцы). Вилла — холодно... А яхта? Яхту не хочешь?

— Яхта — тоже холодно. И потом, если я получу Борин подарок, то яхты, или виллы, или еще какая дребедень будут к нему прилагаться...

— О-о, Лёлька, ты измучила старуху... Я не знаю, о чем мечтает такая фантазерка, как ты... Волшебное кольцо с тремя слугами? Лампа Аладдина?

— Было бы неплохо. Но я реалистка. Я не требую чуда. Я хочу того, что втайне хочет каждая женщина. Просто они боятся признаться, а я не боюсь...

— Гарем из молоденьких лордов? — это требовать к свадьбе жестоко.

— Ха-ха-ха...

— Тысячу слуг?

— И так будет.

— Но теплее?

— Если вам хочется.

— Зна-аю! — закричит Ламанова. — Зна-аю!

— И? (Лёля улыбнется с ядом.)

— Остров! (Торжествующе.)

— Остров? Это — теплее...

— Ага! Тогда дворец на острове!

— Еще теплее. Хотя, конечно, необязательно остров и не дворец...

— Лёлька — мучительница! Лёлька — палач! Я не догадаюсь никогда!..

— А! — Лёля порхнет ручкой. — Я сказала ему... что смогу обвенчаться, если... он...

— Ну?!

— Подарит...

— Не тяни!

— Царство!.. — она закипит смехом. — Да-ха-ха... так-ха-ха... я сказаха-ха-ха!.. По крайней мере — половину.

Ткните в энциклопедии имечко Бориса Скосырева — ну? — проняло?

4.

И здесь спотыкаются биографы Лёли Шан-Гирей. Не слишком ли весело — спрашивают они — не слишком ли свободно болтала? В 1930-е, когда из-за чепухи поскальзывались в пасть Лубянки! Явно не обошлось без двойного дна.

Разве дворяночка после 1917-го могла бы без нехороших последствий вышагивать в платьях со шлейфами или — немыслимо! — голой спиной? («Просто вздохните, если вам задают нескромный вопрос» — пункт четвертый «Золотых правил».) Как она вообще оказалась в штате переводчиков иностранных дел? («Вздохните еще раз, если вам снова задают нескромный вопрос, и, после паузы (пауза обязательна), посмотрите с легким укором» — пункт четвертый подпункт «а» «Золотых правил».)

Почему ее видели во время ночных развлечений в доме Максима Горького? (У горьковского секретаря открылась плешь из-за того, что Лёля обварила его: «Пшел вон, холуй!». Или последнее словцо испеклось на слог короче? Среди дворянок случались ценительницы самородной речи...)

А билет на правительственную трибуну во время летного парада на Ходынском поле? (Впрочем, Лёля туда не поехала — разве не глупо торчать два часа с задранной головой, глядя на тарахтелки в воздухе? — говорила она.) А котиковое манто (подношение отчаявшегося Миши Айвазова) с леопардовой оторочкой, которое вызвало завидки Любови Орловой? — вот, кстати, и повод был у них для брудершафта и женских секретиков (как Орлова это именовала). Да черт с ними, с секретиками, но интересно другое: правда ли, что Ромен Роллан приносил Лёле кофий в постель?

Как не принести? — прибежал бы жеребчиком, милёнок, если бы на пурпурных подушках раскинулась она — Лёля! — она — Шан-Гирей! — волосы — пляшущие змеи, глаза — в ночь озёра, на левом плече — ах, на левом! — россыпь родинок, как сердоликов в коктебельской гальке. И кожа ее — это все Макс Волошин напридумывал — цвета пылающего песка в Лисьей бухте...

Макс увидел Лёлю в 1927-м: она играла роль скромницы — умела прикрывать стыдливо веки, если мужчины сдавливали ей запястье (ох, мужчины!) — вот только и гадать, вернее, разгадывать по лицу, тоже умела — и ей было невесело из-за того, что темная черточка у губ Макса, пепел седины, а еще печаль долгая во взгляде — все это знаки... Нет, не говорила про дату (он умер в 1932-м), но шепнула, глядя на его любимого пса: «Тутошние пакостники отравят вашего песика...». Макс захохотал вулканически, а так и случилось: чабаны, сожрав двух овечек, свалили на пса — и затявкали все, особенно коммунистический активистик...

Кстати, Макс обожал фотоаппарат — и снимал свой чудо-дом, гостей дома, горы вдали дома, брызги морские, летящие в дом... Кто-то шикнет: зачем вспоминать баловство, если есть его акварели? Да ради нее — Шан-Гирей... Фотокарточек с нею почти дюжина, но, говорят, Макс сделал чуть не сорок. После смерти Макса вдова перетрясла архив: к черту рыжую! — кричала она — вместе с шоколадными ляжками!

Нашелся доброхот — Валя Маленко — архивист с курячьей шеей из Феодосии: тайный поклонник Елены Александровны Шан-Гирей — он упас ее образ на снимках — белое облачко, как он выражался, облачко над Коктебелем.

Вот — перед нами ликующая компания на веранде: волхвующий Макс в снежной хламиде (алые пятна обжорства не сигналят в коричневых тонах старого фото), его Маруся (с надменными губками музы), Ася Цветаева, Сева Бормотун (поэт-марсианин — рекомендовался), Эжени Герцык, Андрей Белый, подпираемый плетеным креслицем, — с водянистыми, как крымские медузы, глазами, и Лёля с бочка — про таких особ пишут мемуаристы — «неустановленное лицо»... Неустановленное, зато прекрасное.

А снимок на шаланде? Лодку абордировало человек двадцать: гогочут, таращатся в камеру, но царит, разумеется, Макс (слегка испотевший), почему-то злая Маруся, художник Жорж Дандулин (Макс его выставит с дачи за то, что лез по винограду в спальню к Лёле) и Лёля — в колониальном платье беззаботной барышни, которая не кропала стихи, не выходила на этюды, не заламывала рук над роялем, не шептала строчки Ницше — так в чем ее колдовство?

Да когда входила — все вдруг делали — але-оп! — головы поворачивали на нее, поперхнувшись, — а что она? Надменничала? Думала: я королева солнечная? Нет, просто «магнит-девчонка», как хихикнула Ася Цветаева. К слову, их обеих в профиль запечатлел Макс: та самая фотография, где Ася демонстрирует греческий нос (спрятанный за нашлепку подорожника — прыщичков загарных остерегалась), и прижавшись к ней — щека в щеку — Лёля, с улыбкой ундины — ей улыбка шла не меньше, чем бриджи.

А разве не хороша она на отдельном портрете: Макс уговорил Лёлю позировать в качалке — а когда согласилась наивно — толкнул лапищей — качалка полетела, делая у-ух! — полетела Лёля в ней, хохоча, но не забывая, впрочем, благовоспитанно придержать у коленей порывающееся спорхнуть платье...

Я люблю еще снимок другой: Лёля смотрит на Кара-даг — редкая возможность убедиться в леонардовской линии ее профиля и быстроте локонов, похожих на водопад Джур-джур. Но откуда печаль у новорожденной Венеры? Да от того, что видела (как видят глазастые непогоду), когда приключится смертное с тем, на кого смотрит. «Что она, ведьма, выглядывает?» — подшептывала Маруся Волошина. «Зрачки ее — колодцы — тянут в себя» (это восторги Андрея Белого — он любил положить ей голову на колени и тихо плакать).

Лично мне по душе Лёля — слегка кокетка. В шляпке с противосолнечным козырьком — лицо спрятано, и только губы шаловливые говорят что-то: может, шер ами* ? Лёля лежит на берегу, перебирая пальчиками пену морскую (Макс, чтобы сделать кадр, измочился по пояс в хламиде).

Или вот Лёля иная — щекой прижимается к стволу старой оливы — ветви слетают на ее плечи, а после на руки, сплетаются с наготой, бронза ее кожи доказывает правоту библеистики, а не Чарли Дарвина: уж Лёлю Бог точно слепил из пасхального цвета глины. «Других он лепил, ги-ги-ги, из дерьма», — еретичествует Ася Цветаева. «Кого-то из мыла» (тоже мнение) «Нет, Лёля, — гудит Макс, — из пены морской! И шасть прямо к нам на веранду...» Только Валя Маленко молчит — в темноте полуночной веранды он упивается облачным очертанием Лёли: кабы только щиколотку тронуть губами... Не знает он, что она видит, как кошка, и потому кладет ему на губы горячую ладонь...

5.

Найдутся люди земные, спросят: жила-то Туфелька Золотая на что? Не актриса, не передовик производства, не рационализатор (как доярка Дуня Паздук, внедрившая в 1930-е механическую дергалку вымени), не супруга вождя — с какой стати стучать каблучками, кружить головы дуралеев?

Или все-таки Туфелька — куртизанка, которой за улыбку отваливали больше, чем иным ударницам матрацного труда? Вспомните хоть Немировича-Данченко, сувенирами которого Лёля уставила четыре полки: там пудреница с гагачьей пуховкой, ангелочки в обнимку — намек понятен? — музыкальная шкатулка, наигрывающая бразильскую песенку (даю сразу перевод): «Уэх, как жарко, донна Хелена! В твоих объятиях забыть себя! Пусть стонут чайки, донна Хелена! Но мне приятней любить тебя! Красоток черных ласкают в Рио, а я ласкаю, уэх, тебя!». Пора перевести дух? Нет, вспомните еще батальон вазочек с восковыми розами («В память о первой встрече, — пришептывал Немирович, — когда я увидел розу в снежной Москве!»), всякую мелочь вроде золоченого мундштука (Лёля, вправду, в ту пору курила — предпочитая вишневые пахитоски), зеркальце с лицом Джоконды за стеклом («Фи!» — поморщилась Лёля) и даже — вот лис, пронюхал! — фарфоровая Золушка, которой паж надевает башмачок...

А что получил? «Когда был жив дедушка, генерал Шан-Гирей (да врала Лёля — генерал был смертельно ранен еще в Русско-турецкой, до ее рождения), он просил меня перед сном поцеловать в обе щечки три раза — по-православному — а иначе заснуть не мог (потушила свет)... Пцоп... пцоп... пцоп...» Мхатовцы гоготали: Немирович двадцать минут просидел в темноте! — вожделея: сейчас, сейчас... случится... («Неожиданные поступки только украшают истинную женщину» — пункт восьмой «Золотых правил».)

Лёлю тем временем Антуан (рыцарь верный) мчал по Кремлевской набережной в «Метрополь» — в зал ресторана под сияющей нежно-изумрудной крышей «Морского дна» — «Плю бель витраж де вотр азиатик Моску. Мэ плю бель брийант де се витраж се ву Лиолиа, нес па?»*  — «Тю э жантий, мон шери»* * — (и потрепала по щечке).

6.

Ну, конечно, смеялась, пригубливая вино, дразнила завсегдатаев ресторанных: разве конферансье Гаркави не посылал ей записку «Божественная, позвольте вываляться в пыли у Ваших пяточек»? А Юра Олсуфьев — художник и фантазер (смеем думать, что Лёля воспринимала его серьезнее, чем «жениха» Боречку Скосырева), итак, Юра не упрашивал научить танцевать? (Впрочем, его всегда, сопя в щеки, отпихивал Немирович.) И неужели маршал Тухачевский не смотрел на Лёлю в «Савое» своими чуть водяными глазами? — не все же о новых танках мечтать — и поднимал в ее честь шампанское в молчаливом тосте...

Дразнила спутниц их дешевых — достаточно было повести бронзовым плечиком, с которого упадала покорная чернобурка (нет, не угадали, не подношение Миши Айвазова, берите выше — самого Микояна), впрочем, предпочитала огнёвку — потому что это шан-гиреевский цвет: пьяное пламя...

Кстати, Зинаида Райх предложила мену: боа-огнёвку из Лёлиного гардероба на свою шубку из красного волка. Лёля не согласилась. Дело не в том, что красный волк — не волк, а крашеная кошатина, просто знала — тут другая интрига. Севушка Мейерхольд четвертый, кажется, раз уговаривал Лёлю поступить к нему в театр — увидел, как Лёля выстукивает чарльстон в «Метрополе» с Роланжем — «Мои пр-римы, — чуть каркал гений, — так тан-нцевать не мог-гут. Елена Александровна, — качнул головой, — соглашайтесь. Я сделаю вас звездой!» Даже щеки у него размалиновели. А Лёля? Щурилась. Милостиво кивала. И Райх затаила: ясно, какие танцы привиделись муженьку. Хотела выцарапать у Лёли боа, а после тыкать Севушке в лицо: «Ты не понял — она торговка! Вприпрыжку за моей кошкой — сама кошка драная!».

Да это мелочи. Вглядчивых другое интересовало. Если чаровница из «Метрополя» — не прима мейерхольдовская, то почему такие шу-шу, когда она (ах, улыбка, ах, чертовка) входит, бамкнув зеркальной дверью? Ну, разумеется, спутники под стать: Антуан — двухметровой породы с синими глазами, а еще брильянтик на мизинце, или Мишенька Айвазов — пусть семенит ножками, но благополучие излучает, как парфюм, — денги, фрюкты, лебяжий пюх — или Константин Мельников — архитектор: да за его усики, за его белую шляпу — любая удавилась бы... И правильно. Разве не хорошо выпить чаю в плетеных креслах на крыше его дома в Кривоарбатском? И смешно же, когда щекочут коленки!..

А Капабланка? Весной 1935-го москвички (ни бум-бум в шахматах!) сахарно сплетничали, что Капабланчик-смуглянчик профукал партию с Ласкером только по той причине, что... не смотрел на доску! головой крутил! Искал в зале жену свою (кстати, русскую, из белогвардеек) Оленьку Чагодаеву? Черта с два! Оленьки и близко не было (в Петровском пассаже скупала оренбургские шали, у бывшего Елисеева — черную кавиар кастрюлями), а была другая — незнакомка в кремовой шляпке — ну да, Лёля... Лица из-под шляпки не разобрать: лишь поманивала Капу нижняя полоска губ со смешком — неужели не разглядел королеву московскую?

Ласкер нудел в мемуарах: Капабланка изумил — всегда джентльмен, он вдруг бахнул стулом, выпрыгнул, «мерси а во парти»*  не сказал — и скачками, скачками орангутаньими по лестнице!.. Если бы Ласкер увидел слезинки в глазах Капы, то уж наверняка простил... А Капа на Волхонке стоял и смотрел, как чудная bella donna северных стран с золотыми прядями (шляпку — порх! — на сиденье) машет ему из авто. Это неженатый Ботвинник ее увозил — и гордился, что станет учить Лёлю шахматам — наивненький, да? Она вспомнила на Арбатской площади, что не купила тетушке капель дуремьяновых («И такие бывают?» — удивлялся Ботвинник) и, шляпку нацепив, исчезла.

7.

Но если бы Лёля только стучала каблучками, вряд ли ее вспоминали бы теперь. И даже ее красота (да, я осмелюсь произнести эту ересь) — еще не окончательный повод для бессмертия. Загадка-то не в том, что рыжие искры волос шлепали по губам кавалеров — и они пьянели, — прищелкнет пальчиками — пчик! — и скачут за Лёленькой на четвереньках... А в том загадка — какие светляки летели у нее в зрачках или, если без метафор, секреты парапсихологии.

Валя Маленко, например, просто фиксировал в дневнике: «Мы сидели у Макса на веранде, было ужасно душно. Макс с багровым и потным лицом (хоть выжимай) объяснял, что это Кара-джил (черный ветер), который идет из сухих крымских степей, и дождя не будет месяц. А море делается похоже на зеленое болото. «Ха-ха, — какие ужасы, — все обернулись изумленно на Лёлю, это она заговорила, — а я захочу: и дождь пойдет!» Макс расхохотался, а Бугаев заскулил «Лёленька, помилосердствуйте... Мы измучились из-за жары... Зачем насмешничаете...» И вдруг — да, сначала она выставила руку — белую, как у Афродиты, ломкую, как у ириса — из-под крыши веранды — и мы услышали, сразу услышали шу-у — быстрый ветер — а после — пям-пям-пям — полило! Дождище! «Лёлька — глазастая, — говорила Маруся потом, — первая тучку приметила. У нас тучки прячутся на Кара-даге, а потом — прыг — и выливаются». Только Макс вечером в темноте Бугаеву шептал: «Борис, ведь ты видел — никакой тучки не было. И потом не было! А падало прямо из чистого неба!».

Смешнее «пустяки». К примеру, никто не удивился, когда Лёля «спасла» Марусю Волошину (свою ненавистницу) — у Маруси унесло в водопаде Джур-джур оба ботинка — а Лёля протянула из рюкзака запасную пару Марусиных туфель. «Как хорошо, милочка, что у нас один размер», — загудела Маруся (туфли собственные не признала!) Все засмеялись. «А босичком? — как я», — Макс скинул сандалету и поставил ногу на прожаренные камни — вя-я! — взвизгнув, запрыгал. После в беседке шептал Бугаеву: «Ты ножки их (многозначительно) видел? У Маруси — размерчик тридцать девятый с половинкой. А у Лёли?» — «Да Господи! — догадался Бугаев — ну не тридцать же девятый у Золушки?!».

Сначала списывали на предусмотрительность (немыслимую в поклоннице фокстрота). Мелочи — а все-таки приятней с зонтиком, чем, как прочие, бежать мокрыми курицами под ливнем: но кто же знал, что синее до ломоты небо и прокаленное солнце сгинут вдруг — все замажет черными полосками — и захрипит гром? А вот Лёля, получается, знала.

Или, к примеру, случай с удушьем. Йод или бинт у всякой найдется в походной суме — но пилюля с эуфиллином! — у Лёли нашлась — и посиневший было Валя Маленко (наглотался ядовитой пыльцы) вздохнул наконец чисто.

Предусмотрительность... Да не про то, что каждая может предусмотреть. Когда Маяковский вызвался обучать Лёлю на бильярде (приобнимая за плечи), — Лёля, улыбнувшись, истерла в карманце мел в порошок — ах, хорошо — в глаза похотливцу!.. А про то, что судьбы могла разглядеть. Алисе Коонен скажет: откройте — поднимет ей рукава — кожу. Коонен смутится. Откройте руки — станут крыльями, солнцами, маяками... Во всех ролях с обнаженными руками выходила после Алиса...

Пригласительный билет Антуана Роланжа на самолет «Максим Горький» изорвала — он думал, ревнует, что без нее. А когда бухнулся 18 мая 1935-го самолет, когда урны с прахом отнесли в Новодевичий — почти понял. Спросил: знала? Лёля растянула ему щеки — вот глупыш: женщины — дурочки: что могут знать?

В 1947-м многих уберегла от денежной реформы. Месяца за четыре шепнула: тратьте! Хватило ума послушать. Да черт с ними, с деньгами! Жизнь-то подороже. В октябре 1941-го, когда начальство улепетывало из Москвы, Лёля брякнула: «Оська победит!». Говорят, ее арестовали. Ну и отпустили, конечно. Старший чин распекал шушеру: «Вы что?! Не слышали — Иосиф Виссарионович победит!».

Понятно, за ней наблюдали. Еще с 1930-х вились люди в кепочках. Был дан инструктаж: смотреть и слушать («в ресторанах икру не жрать!»), слушать и смотреть («официанток не сискать!»). Вот поэтому и входила в «Метрополь» Лёля — бамкнув дверью зеркальной — в боа-огнёвке, с улыбкой слегка насмешливой — ей ли, княгине Шан-Гирей, не знать, что мышата, цокочущие за ее шлейфом, превратились в коней гривастых, в серых яблоках? И даже кучер-крыс на облучке: плывущий жиром с глазками приблескивающими... Что, фамилию назвать?

8.

Если бы — думали они — «объект Венера» (кодовое обозначение Лёли) сама согласилась на них... кх-а... ну вы понимаете... Если бы в ней проснулось чувство... кх-а... долга. Спросите: в чем трудность? Поприжать — и любой добровольно... Только уже знали (проконсультировавшись с Вольфом Мессингом): способности парапсихологические Елены Александровны Шан-Гирей — дикие, как лошади степные, — и летают, куда взбредет. Она сама — птичье перо в вихрях воздуха... Борису Скосыреву говорила, что, если он обвенчается с другой, судьба принесет его в Москву против воли — так и вышло. Но ведь не хотела Лёля, не хотела, чтобы он приехал в арестантском вагоне...

А история с Галочкой Фридман? Ну уперла Галочка подарок Антуана Роланжа для Лёли — королевы фокстрота — туфли крокодиловые с двумя жемчужинами! — но разве Лёля мстительная, разве была рада, когда у Галочки ноги распухли? — ни дать ни взять свекольные две котлеты!

На «Мосфильме» болтали, что половина кинопленки «Встречи на Эльбе» (1949 год) с Любовью Орловой оказалась загубленной опять-таки из-за... Лёльки! За неделю до съемок на даче у Орловой праздновали именины Гришеньки Александрова, пили крымское, глотали крымских мидий — компания небольшая — Игорёша Ильинский, Фая Раневская, Боренька Ливанов, Андрюша Файт (он смешил пробками, наколотыми на вилки, — ну Чарли Чаплин!), еще грузинчик, который всегда в эпизодах играл Сталина, какие-то красотки из Художественного театра («Люблю эффектную мебель», — шепнула Орлова), ну и Лёля, разумеется. Виноват был Гриша. Шампанское, что ли, запузырилось? Для начала Гриша пообжимал коленки молчаливых красоток (они жеманились и делали «вух, вух»), потом стал разглагольствовать о конкурсах красоты, которые, жаль, ах, жаль, у нас не проводятся. «Впрочем, — хитренько улыбнулся Гриша, — с победительницей всё ясно. За тебя, Люба! Виват!»

Дзянк! — весело стукнулись бокалами все. Не думаю, что Лёля обиделась — у нее никогда не было идефикс со своей красотой. Ей хватало полтазика хладной водицы утром — и солнечную улыбку на весь день. Кстати, пункт первый из «Золотых правил Шан-Гирей». Что тут удивительного? — буркнут скептики. Вся Америка улыбается. А вы, например, хоть знаете, кто научил Америку улыбаться? Ведь когда соскребывали скальпы с индейцев, не улыбались еще? (Во всяком случае, не солнечно). Научил модельер Жаклин Кеннеди — русский малый Олег Кассини. Где бы он был, если бы Лёля за ним не приглядела в начале 1920-х. Есть его воспоминания — и там главка о Шан-Гирей — «она ласкала, а может, пьянила своей улыбкой». Только стоп! А то выболтаем прочие пункты. К тому же варианты правил расходятся, мне, например, по душе — «танцующая улыбка».

Вернемся к Орловой. Что дальше-то? А-а-а... Скандалище. Липкие сплетни. Москва исшушукалась. Слышали? У Орловой в новом фильме — тени фиолетовые у глаз — утопленница! А рот — слышали? — темной ямкой — старушачий! Нос, извините, — хрящ оглоданный! Слышали, Фаечка поддела? — «Лю-юбонька, — и крокодилья улыбка Раневской, — я и не зна-ала, что ты жидо-о-овочка... Или игра пры-ыроды?»

Уф. Сначала валили на главную гримершу Асю — пьет, как сапожник! краски ворует! вместо первой красавицы намалевала бе потрепанную! Александров топал ногами, Ася рыдала. Потом — на пленку. Из собачьего, — кричал Александров, — помета вы пленку нам состряпали! Подавайте пленку иностранную! (Но-но, объяснили, но-но...) А если в самом деле с Любочкой что не так? Жирок выполз с бочков. Складки злые над губками — а сами губки — Бог мой! — подвяли.

Тут кинулась Орлова к ворожее Лёле: что делать?! Да ничего. Лёля умела успокаивать. В Серебряном Бору поплавать. По соснячку на велосипеде. Да влюби в себя Володьку восемнадцатилетнего («Лёля!» — Орлова даже разрумянится), влюби — Лёля была строга, — но Гришеньке не изменяй! На велосипеде — ха-ха-ха — умчишься от оленя юного. Вот откуда прославленные фото Орловой в взившемся платье-колокольце... По-девчоночьи (в сорок семь-то лет!) обнимает руль, закусив губки и пшеничную прядь. Ее запечатлел печальный Володька Золомофейтер.

Да, губки подвяли — но неужели Лёля стала бы подленько интриговать против Любочки? Силу парапсихологическую тратить на женскую чепуху? Никогда. Ветер гневный налетал не по ее воле — особенность неприятная (осторожно докладывали те, которые к Шан-Гирей были приставлены). Потому следовало быть крайне осмотрительными.

Вспомним, Лёля не желала (тем более не ворожила!), чтобы маршал Буденный (хоть хрыч казарменный) на приеме у американского посла, выйдя в сад Спасо-Хауса, на рыжей дерьмяшке поскользнулся, герой, изгваздался. Ну да: дышал сивухой Лёле в лицо: «Ты, красуля, совсем спелая для меня!». Прибавлял (это слышала Олюша Бокшанская): «Когда, красуля, прыгнешь ко мне на матрацик?». Но при чем тут спаниэльчик Мими, который пахучие кучки валил под кусты без всякой парапсихологии? Бокшанская, впрочем, уверяла — Лёля потянула Буденного за ус, шикнув: «Ты, дедуля, сейчас пойдешь в сад нюхать флер-д’оранж... И вернешься кра-си-вый... Тють!»

Но кто верит Бокшанской? Разве с ней соглашались, когда она растелефонила басню про лучший (чем тот, что напечатан) вариант полета Маргариты на метле? И читал его, актерствуя и присверкивая глазами, Макочка (Михаил Булгаков), когда на вечерний чай под абажуром зашла она — Лёля. Никто не видел, а Бокшанская видела, как Лёлька влила караимского ликерца в чашку Маке. Но, спрашивается, почему капли не подействовали? Почему ниточками к себе не привязала? Шиловской милостиво царя писателей — Маку Булгакова — отдала?

Ах, глупенькая Бокшанская. Как ни весело было, когда Мака учил Лёлю попыхивать папиросками по-писательски (хмуря брови, пальпируя подбородок, разогревая уши, ощипывая вихры), как ни щекотно, когда в полутьме прихожей — вспомни шалости студенческие! киевские! — клал ладони свои на Лёлины плечи, нет, прижимал лопатки под платьем — как ни счастливо, когда его твердые, грустные губы трогали щеку, прощаясь, и даже — по взаимной неосторожности — губы его вели «до свиданья» по ее распунцовым губам — но знала тогда пророчица Лёля, что счастье Мака найдет в хохотунье Шиловской. Даже шепнула Маке: «Будешь ждать, милый, двадцать шесть лет... Потерпишь?». Ну еще бы не потерпеть, раз в земле будет лежать... Лёля гладила ему лоб — и не говорила такого. А он смеялся — думал, Лёленька намекает на супружеский союз, а она — о печатании его «Мастера». И о том, что на эти двадцать шесть лет любительница кавалеров Шиловская станет монахиней. Разве может она, Лёля, в таком случае пожелать что-нибудь для себя? Даже Маку Божественного?

Недоброжелатель Лёли — журналист Марк Дотошник теперь бестактно иронизирует: «Что же наша красавица не воспользовалась пунктом шестым из «Золотых правил неотразимой женщины»? Там ясно сказано — «Почему бы не сразить его домашней наливкой? А пирожное парфе он не слопает? Где, боже ты мой, ты научилась так готовить? Мясом! Мясом кормите мужчину! Он добреет. И размякает. Он любит вас». Не произнести ли короче: путь к сердцу — через желудочный сок?»

А ведь это были дни (нет, ночи), когда Лёля — плакала. Не было бравады, когда утешала подруг: «Я знаю, девочки мои, что такое слезки в подушку... И люблю ваши слезки больше, чем алмаз «Шах».

Дотошник и здесь не дремлет: он тиражирует слух о похищении Еленой Шан-Гирей... алмаза «Шах»! Да, из Оружейной палаты, да, из Алмазного фонда...

И зачем ей «Шах»? — если Борис Скосырев (он прослышал, что к Лёле захаживает красавец-художник Юра Олсуфьев, обещает устроить экскурсию на Сухареву башню, показать кости колдуна Брюса) переслал с дипломатической почтой («Дг’инные носы пог’ицейских меня г’аздг’ажают») через Антуана Роланжа нежно-желтый алмаз «Флорентиец» — тот самый, что до сих пор, к-ха, числится утерянным...

Ищите, ребятки...

9.

Впрочем, чем Усатый не шутит... Почему не расплатиться с Лёлей жирным алмазом? — хоть «Шахом». За сверхоружие — парапсихологический луч — цена умеренная. Но как он действует — этот луч? Вот что Усатого интересовало. «Направыл люч на Лаврэнтиа — и узнял, какиэ мисли у Лаврэнтиа в галавэ. Можыт, он, дарагой Лаврэнтий, таварыща Сталына хочит атравить! — хау-хау-хау — шютка. Или направыл люч на Итлира — и вот Итлир стал лубить ивреев — хау-хау-хау — шютка. Я их сам нэ очэнь. Скажым, стал Итлир любыть Ыльича. Хотя Ыльич — хау-хау-хау — тоже, простыте за слово, — разбавлэнный иврэй. А эсли Сталына? Сталын — не разбавлэнный иврэй. Можыт ли Итлир, абработанный психалагыческими лючами — полубить Сталына — и перейти на иво стороню? Пюф (пыхнул трубкой). Вот — ыстарыческий вапрос. Пюф (трубкой)»

За Шан-Гирей стали приглядывать наверху. Незаметно к себе приближая. Усахаривая подарочками. Бац! — четыре тюка шелковых отрезов от неустановленного доброжелателя. Бац! — свиная морда кассира Большого театра лопнула от счастья, протягивая Лёле контрамарку «на веки вечные». Бац! — полкило икорки, пахнущей свежестью астраханской, преподнесли в мельхиоровой шайке. Бац, бац! — еще полкило, еще полкило. Скажете, она все устроила парапсихологически — в том-то и дело, что нет... Ее усахаривали анонимно, но с намеком — пусть догадается, чего от нее, к-ха, ждут... Должна догадаться — гипнотизерка! Бац! — провели телефон в ее комнатушку в Нащокинском. (Ламанова весьма удивилась, когда услышала голос Лёлечки в трубке). А заодно (потирал лапы кучер-крыс) прослушивать удобнее (телефон на дополнительное ухо настроили)...

Ясно, как случилось, что дворянка Шан-Гирей оказалась в штате дипломатических переводчиков? И не в сером жакете с серым лицом стояла у стеночки, шепча в начальственное ухо, а с брошью на демоническом лифе, с насурмленными бровями, с улыбкой плутовской, но ведь медовой! Котяра Молотов первый понял, что улыбка, а еще слегка усмиренные колером пылающе-рыжие пряди и глаза-огни, от которых душа — ха-а! — обмирала в ладонях «скромной переводчицы» — это и есть сверхоружие. Какого еще рожна?

Марк Дотошник утверждал, что пакт Молотова — Риббентропа — дело рук... Шан-Гирей. Риббентропа очаровала — вот он клякнул подпись не там, где надо. На Лёлю, на Лёлю немец обалделый смотрел. Ну и конечно — алмаз «Шах» сиял у нее на челе... Только подвирает журналишка, потому что всегда на Лёле был медальончик семейный с Девой Марией и иконкой махонькой, — на счастье Валей Маленко преподнесенной в коктебельские дни...

Валя Маленко тогда же щелкнул смешное фото — Лёля, дурачась, держит губами виноградину — делает губами «о» — и хочет хохотать, но нельзя выронить ягоду — машет рукой на своего папарацци! — почти школьница, девочка, плясунья фокстрота... Если б еще услышать, как напевает любимый романс. Напрасно его приписывают Вертинскому. Божественный Вертинский был, правда, влюблен (да нет, не в Лёлю — из-за Лёли ему глаза чуть супруга не выцарапала) — был влюблен в романс, но сочинила-то Лёля:

Жили-были туфли-лодочки...

 И они поплыть мечтали.

 Как кораблики и лодочки

 В синие морские дали.

Но хозяйка их любила танцы

 Танцевала туки-туки-тук!..

 И зачем за морем африканцы,

 Если дома — туки-туки-тук!..

Ну а туфельки не унимались:

 Океан мечтали пересечь,

 Даже если сутки не снимались,

 Даже если сутки не присесть.

Плачут лодочки, а все-таки танцуют,

 Им бы кораблями в море плыть,

 И пока хозяйку их целуют,

 Им про танцы хочется забыть.

Только в пыльном ящике, за дверью

 Улыбнутся после стольких мук:

 В нашей жизни знали мы веселье —

 Танцевали туки-туки-тук.

10.