I ОРЁЛ НАД БАШНЕЙ

I

ОРЁЛ НАД БАШНЕЙ

10 марта 1813 года под звон полуденных колоколов всех церквей в округе над самой высокой башней Фракнойского замка взвился княжеский стяг. Вытканный на его голубом поле орёл был увенчан золотой короной, в когтях одной лапы он держал три алые розы и грозный меч — в другой.

Колокольный звон плыл над равниной от Шопрона до Оросвара. Однако жители окрестных деревень с опаской поглядывали на развевавшийся на холодном мартовском ветру стяг.

И что это заставило нежданно-негаданно прикатить сюда князя Миклоша Эстерхази? — гадали «подданные» (даже в документах они назывались «Untertan»[4]). Уж, конечно же, не охотиться приехал он: на полях ещё полным-полно снега, местами и коню по брюхо. А зимние забавы — коньки, катание на санях — давно позади. На озере Фертё ещё, правда, держится ледок, но слабенький — не толще яичной скорлупы. Или, может, от военной напасти надумал укрыться князь в своём крепком замке? Тоже едва ли. Великий Наполеон уже бежал из Москвы. А теперь мечется по Европе от города к городу, ищет прибежища. Да только никто из бывших верных союзников императора не хочет пустить его к себе. Так что едва ли князь Миклош Эстерхази сейчас боится французов и станет искать укрытие от них в своём замке.

Сотни мужицких глаз устремились на украшенный коронованным орлом флаг: хорошего от этой птицы и не жди. Интересно, что плохого принесла она на своих крыльях из Вены?

Его сиятельство князь Эстерхази принял в рыцарском зале Фракнойского замка Карпера — своего доверенного, директора венской канцелярии князя, и управляющих имениями. Князь говорит тихо, заставляя слушающих затаить дыхание:

— Мы на пороге принятия важных решений. Славная война его величества против Бонапарта тяжким бременем легла на наши плечи. Мы потеряли много крови… (князь полуприкрыл веки, как бы воскрешая в памяти образ крепостных Эстерхази, отдавших свои жизни в битвах за родину)… И много денег. Сейчас мы должны применить всю возможную строгость и все меры наказания, чтобы хоть как-то восполнить наши весьма ощутимые потери…

Для княжеских управляющих это был сигнал к действию. Со всей строгостью они набросились на подданных.

Старого приказчика Дёрдя Листа, отца четырнадцати детей, отдавшего службе всю свою жизнь, уволили без предупреждения, с удержанием гарантийного денежного залога в сто пятьдесят форинтов, с принудительным выселением из служебной квартиры!..

По ослизлому глинистому просёлку от Кишмартона до Надьмартона шагал Дёрдь Лист. К кому же теперь податься? Две старшие дочери сами бедствуют. К третьей, замужней, не хочется идти из гордости, остальные — сами ещё дети. Сын Антон, выучившись на часовщика, перебрался в Вену — не поедешь же к нему с целой оравой ребятни. С шурином Ференцем Майерхаймом поссорились из-за пустяка. Остаётся одно: ехать к старшему из сыновей, к Адаму Листу. Адам два года как женился. Живёт в Доборьяне с женой и сынишкой. Может, он примет на недельку-другую родного отца?

У большака постоял, подождал: не проедет ли мимо какая попутная подвода.

Быстро смеркалось. Но вот зашлёпали по дорожной грязи копыта, заскрипели ржавые колеса…

— Эй, земляк, далеко путь держишь? — спросил он возницу.

— В Доборьян, — ответил приглушённый туманом голос.

— Не подвезёшь?

— А чего ж, садись.

Дёрдь Лист вспрыгнул на козлы к вознице, и телега затарахтела дальше, к Доборьяну.

Девять часов вечера для встающих чуть свет селян — позднее время. Но приказчик Доборьянского овцеводческого хозяйства Адам Лист ещё сидел за столом и читал. Окно его комнаты всегда было освещено: он допоздна засиживался по вечерам — читал французские книги, писал, проверял счета или учил какой-нибудь новый язык.

От отца Адам Лист унаследовал широкие плечи, мечтательную натуру, от покойной матушки — в девичестве Барбары Шлезак — тонкие черты лица, энергичность и настойчивость. В двенадцать лет Адам упросил родителей отпустить его учиться в Братиславскую католическую гимназию. Учился, работая там же, в гимназии: топил печи, чистил обувь богатым гимназистам, помогал повару на кухне. После нелёгких четырёх лет учёбы в гимназии в 1795 году отправился к францисканцам. Монахи католического ордена не придавали особого значения происхождению: сын бедного приказчика может со временем стать и каноником и прелатом, а то, чего доброго, и епископом. И он изучал теологию по сочинениям святого Августина и Фомы Аквинского, латынь и древнееврейский, постигал католическое богослужение. Но в конце концов в подростке заговорила кровь Листов! Надоело ему унижаться, подчинять себя жестокой дисциплине, лицемерить. Адам Лист взбунтовался и был выдворен из стен францисканского монастыря.

Упорный юноша подал заявление в университет имени Петера Пазмани, к тому времени переведённый из Суботицы в Братиславу[5].

За год в университете Адам Лист выучил настоящий язык Клопштока, Гердера и Лессинга. С наслаждением изучал историю, и риторику, и французский. Раз в неделю он посещал Ференца Риглера, известного братиславского органиста. Риглер обучал Адама Листа композиции четырёхголосных хоралов, началам гармонии. Ученик проявил способности и в искусстве контрапункта.

Но в университете довелось проучиться всего лишь год. Раньше, ещё в гимназические годы, всегда чем-то помогали из дому. Теперь, после смерти матери, посылки из дому прекратились. Мачеха считала их излишним баловством.

И Адам Лист сдался: поступил на службу в канцелярию князя Эстерхази писарем.

Капувар — венгерский город, И Адаму Листу, уже говорившему на нескольких европейских языках, только тонер), впервые пришлось овладевать своим родным, венгерским. Нелёгкое дело, хотя и до сих пор он всегда считал себя венгром и все письма, заявления и документы подписывал на венгерский манер: «Лист, Адам». Но увы. Языка капуварцев он не знал. Пришлось перевестись во Фракно, затем в Кишмартон.

При дворе герцога в Кишмартоне дирижёр Янош Гуммель[6] приглашает виолончелиста Адама на репетицию, а затем и в придворный оркестр. Иногда Листу дают переписывать поты.

Но Адам Лист мечтает пересесть из задних рядов оркестра в первый, а затем стать вторым дирижёром, откуда уже открывается путь к беспредельному, необозримому…

И вдруг вызов в канцелярию и приказ: отправиться в Доборьян на должность приказчика на тамошней овцеводческой ферме князя.

Доборьян — это как ссылка. Лишь изредка он наведывался в Надьмартон, где служил отец. Вместе они составляли и прошения на меньшую должность, с меньшим жалованьем, только назад, в Кишмартон, где музыка, оркестр, жизнь.

Ответов на его прошения не приходило.

Сельскому человеку не приходится особенно выбирать себе невесту. Женятся на той, которая на выданье.

У отца был в Надьмартоне приятель — мыловар Франц Лагер. А у того в доме воспитывалась сирота, племянница Анна Лагер, уроженка Кремса, австрийского городка на Дунае. Вначале Анна работала в Вене в няньках, в горничных, потом её позвал к себе дядя, ворчливый старый холостяк, — вести хозяйство в доме.

Сватал Аннушку за сына старый Дёрдь Лист. Как требует того приличие, мыловар немного покуражился:

— Выдам, когда сам пожелаю.

Всё же свадьба состоялась 11 января 1811 года, в церкви в селе Лоок. А 22 октября у молодых супругов, Адама Листа и Анны Лагер, родился сын — Ференц Лист[7].

…Около полуночи Лист-старший постучался в окно сыновнего дома в Доборьяне. Обнялись. Сын не спрашивал, отец не объяснял. Сказал только:

— Уволили меня, сынок, со службы.

Анна отвечала:

— Живём скромно. Но всем, что есть, охотно поделимся с тобой, отец.

В январе 1814 года Адама Листа перевели в другое имение Эстерхази, в деревню Больдогассонь. Здесь квартира приказчика состояла всего из одной комнаты с кухней. Сюда отца с его семьёй не возьмёшь. Отцу помог устроиться приказчиком в имение Кобольд к графам Ницким и внёс за него обязательный налог. Позднее отец перешёл к графам Зичи. Сын и здесь навещал его, помогал деньгами, провизией.

Но и самому Адаму Листу тоже служилось у князя нелегко. Канцелярия Эстерхази то и дело перебрасывала его из одного имения в другое.

Лето 1815-го застаёт его снова в Доборьяне. Мыловар Лагер наконец всё же выдал давно обещанное приданое Анны тысячу серебряных форинтов. Канцелярия тоже повысила Адаму Листу жалованье. Теперь можно было иногда даже пригласить к себе гостей.

В одни из погожих дней, взяв выходной, Адам Лист отправился в Шопрон. Оттуда вернулся, всей округе на удивление везя на телеге рояль. Купил за шестьсот форинтов. Теперь каждую свободную минуту он проводил за инструментом. Играл Моцарта, Гайдна, Иоганна Себастьяна Баха. Были здесь и Бетховен, и Клементи, и Душек. Многое играл без нот, по памяти.

Как то вечером, когда Ференцу уже было пора спать, мальчик неожиданно попросил:

— Можно мне ещё немного послушать музыку?

Адам улыбнулся.

— Хорошо, оставайся.

Теперь по вечерам они сидели у рояля вдвоём.

— Ну ты запомнил хоть одну мелодию? — однажды спросил отец.

— Одну? — удивлённо посмотрел на него мальчик. — Я их помню все. — И он звонким голосом очень чисто спел отцу несколько мелодий.

На следующий день родители маленького Ференца в первый раз поссорились.

— Мальчика нужно учить музыке, — сказал отец.

— Зачем?

Наступило долгое молчание. Не потому что Адам не может объяснить Анис, зачем он хочет приобщить сына к музыке: он просто боится взглянуть на себя, на свою жизнь, на свою мечту. Как объяснить этой тихой, покорной женщине, что в нём снова пробудился тот прежний, казалось, навеки уснувший, погребённый уже мечтатель.

Отец Адама — теперь рабочий на сукновальной фабрике в Поттендорфе, сам Адам Лист увяз в доборьянской грязи. Так, может быть, хоть сын?..

Адам Лист, казалось, снова вернулся к жизни. Он учил. Но до чего же странное это обучение: будто он просто помогает сыну вспоминать язык, который мальчик великолепно знал когда-то и лишь чуточку забыл. И нужно было только воскресить в его памяти это забытое.

Некоторое время Адам пытался сдерживать мальчика. Ведь это ненормально, когда ребёнок в восемь лет во сто раз быстрее осваивает то, что едва по плечу другим детям. Но потом отец вдруг замечает, что уже не он руководит мальчиком, а тот увлекает его за собой.

Мать более трезво смотрит на вещи. Ребёнок целыми днями сидит за роялем, перевозбуждён, плохо ест. Теперь родители ссорятся уже каждый день. Адам борется за свою мечту, Анна — за жизнь ребёнка. Однажды вечером мальчик потерял сознание. Так и нашла его мать — лежащим на полу, ничком.

Адам Лист быстро запряг лошадей я ночью привёз к ребёнку врача из Кишмартона. Это был старый человек. За шестьдесят лет, проведённых в «империи» Эстерхази, доктору часто доводилось видеть умирающих детей: сырые землянки, отсутствие лекарств, врачи, которых вызывают, когда они уже бессильны помочь, и множество знахарок. Доктор не стал скрывать своих опасений:

— У мальчика жар. А если начнётся ещё и лихорадка, не знаю — протянет ли он до завтра.

Лина закутала мальчика в самое тёплое одеяло, затем стала согревать горячими кирпичами стынущие ножки ребёнка и долго-долго потом молилась, стоя на коленях перед детской кроваткой. Приходили соседки — готовили обед, прибирали в доме. Три недели Анна ни днём ни ночью не отходила от больного ребёнка. Вытирала с его лба пот, через силу кормила, строго по часам давала прописанные врачом лекарства. А на четвертую маленький Фери встал с кроватки. И первые его шаги были к роялю. Учение продолжалось.

Мальчику только восемь лет, а он своей игрой уже повергает в замешательство не только отца, но и тех нескольких старых музыкантов, что остались при дворе Эстерхази. Ему показывают ноты, и он, едва взглянув на них, начинает играть. Играет без единой запинки. Затем закрывает потную тетрадь и исполняет эту же вещь ещё раз, уже по памяти. При виде такого чуда Адама Листа охватывает страх, какой испытывает человек, увидевший во сне, что он нашёл сокровище, и потом всё время боится потерять его.

Однажды управляющий имением господин Сентгали спросил Адама Листа:

— Где вы думаете обучать мальчика дальше? Скоро он уже перерастёт своего домашнего учителя.

— Этого я и сам не знаю, — задумчиво отвечал Лист-старший. — Учиться музыке можно только в одном месте — в Вене. А это стоит денег. Мало-мальски приличный учитель музыки берёт пять форинтов в час. Год учёбы — восемьсот форинтов. Плюс уроки французского и итальянского, плюс квартира, питание, ноты, книги. Да одного мальчика в дальний край и не отпустишь значит, нужен ещё и сопровождающий.

— И всё же, сколько всего понадобится денег?

Услышав, что нужно будет примерно полторы тысячи форинтов, Сентгали надолго задумывается.

— Надо бы сделать точный подсчёт. В письменном виде, — говорит он наконец. — Разумеется, самый скромный. В письме намекнуть на то, что Эстерхази во все времена поддерживали знаменитых музыкантов. Прошение должно быть лаконичным. А я положу письмо на стол его сиятельству.

Его сиятельство вызвал к себе управляющего Сентгали:

— Что за бред опять? Эти Листы буквально не находят себе места.

— Мальчик в самом деле явление необычное, ваше сиятельство!

— Но не могу же я выбросить ни за что ни про что полторы тысячи форинтов на какого-то одного мальчишку, которого похвалил некий деревенский музыкантишка и тем свёл с ума всё их семейство.

Бледноватое лицо Сентгали начало наливаться кровью.

— Ваше сиятельство, я не стал бы беспокоить вас понапрасну. Но этот мальчик — истинное чудо. Если вам угоден мой совет: черкнём несколько строк венскому управляющему Гиаи, может, у него найдётся какая должностишка для отца ребёнка? А будет Адам Лист служить в Вене, значит, решён вопрос о жилье, питании. Остаётся тогда только стипендия для мальчика.

— Оставьте меня в покое, Сентгали, с вашими фантазиями! Оставьте! Ну а если уж вы так этим озабочены, пишите сами Гиаи. Можете добавить, что у меня возражений против перевода Листа в Вену нет.

Возражения нашлись у Гиаи. Между тем врач тоже советовал Листам поскорее уехать из нынешнего дома — сырого, вредного для здоровья ребёнка, где на стенах проступала соль и пахло плесенью. Даже у рояля отходили струны.

Неожиданно Лист получил письмо от воспитателя барона Брауна с приглашением приехать в город Шопрон. Учитель барона, он же «импресарио», предлагал Ференцу Листу совместные концерты с его воспитанником. Он уверял, что его воспитанник — удивительный скрипач и за прошедшие пять лет буквально обворожил своей игрой Вену, Прессбург, Будапешт и другие города.

— Весь мир называет его новым Моцартом! — добавлял он.

— Сколько ому лет? — уточнил Адам Лист.

— Семнадцать.

Барон Браун — почти слепой юноша, которого, казалось, не интересовало ничего, кроме еды. На сирийке барон играл, как это выяснилось на концерте, посредственно. Но воспитатель его — прекрасный организатор: он сумел собрать на концерт в Шопронском городском театре всю местную знать.

…Когда черёд дошёл до Ференца и он по знаку дирижёра ударил всеми десятью пальцами по клавишам, публика вскрикнула от изумления. Под детскими пальчиками родился такой аккорд, словно вдруг зазвонил большой соборный колокол. Все глаза устремились на мальчика у рояля. После исполнения пьесы с оркестром[8] Ференц подошёл к самой рампе и звонко спросил, обращаясь к сидящим в зале:

— Импровизацию на какую мелодию вы желали бы услышать?

В ответ настоящая буря аплодисментов. Среди общего шума всё же удаётся разобрать несколько выкриков:

— Дуэт Дон Жуана и Церлины!

— Септет Бетховена!

Мальчик надолго задумался, отлично понимая, что вот сейчас и начнётся настоящий экзамен. В ту эпоху ценили, конечно, прилежание, с которым музыкант усваивает и исполняет произведение другого композитора, беглость и виртуозность игры. Но превыше всего тогда стояло умение импровизировать. Мелодию можешь позаимствовать у другого, ну а остальное привнести в исполняемую пьесу сам.

Маленький Ференц думал, может быть, дольше, чем требовалось: он уже знал, что ожидание подобно натянутой тетиве. И он ждал.

Но вот над залом поплыла мелодия — сначала ещё едва различимая, но со всё нарастающей силой и наконец принимающая свой законченный вид. Моцарт!

А на следующий день Адама Листа навестила целая депутации с просьбой повторить концерт. Адам не стал возражать, но попросил месячной отсрочки. Мальчик совсем недавно перенёс тяжёлое заболевание, и он не может рисковать его здоровьем. Слова Адама Листа не были отговоркой. Но где-то в глубине души Адам думал ещё и о другом: нужно немного выждать, пока весть дойдёт и до Кишмартона. Теперь, как видно, пришло время представить мальчика князю. И Эстерхази назначает аудиенцию: несколько минут в один из последних дней сентября.

Адаму и Ференцу Листу пришлось ждать добрый час, пока появился князь в сопровождении дирижёра, господина Фукса. Адам весь согнулся в глубоком поклоне и не разгибался, пока его сиятельство не махнул рукой: хватит, мол. А маленький Ференц с нескрываемым любопытством, но без всякого подобострастия разглядывал важного господина.

— Ну что там у вас, Лист?

— Разрешите, ваше сиятельство, представить моего сына Ференца.

Князь уселся (это был единственный стул в помещении, так что остальные продолжали стоять), после чего милостиво произнёс:

— Ну что ж, давайте послушаем, что же всё-таки умеет молодой человек.

— Мой сын всего три года обучался игре на рояле. Умеет играть с листа, транспонировать, импровизировать.

Господин Фукс кашлянул, давая знать, что он желает вмешаться.

— Полагаю, что мальчика следует прежде подвергнуть основательному экзамену.

С этими словами он раскрыл поты и положил их на пюпитр, затем похлопал в ладоши — камердинер вкатил в зал ещё один стул.

— Сыграй нам седьмую страницу!

Мальчик пробежал глазами нотную запись и спокойно принялся играть — не слишком медленно, но и не спеша, естественно, как говорит человек на своём родном языке.

Фукс усложнил задание:

— В какой тональности ты сейчас играл?

— В ре минор.

— Ну а теперь сыграй это же в си минор.

Мысль Фукса ясна: если мальчик задумается или начнёт что-то подсчитывать в уме, то вся легенда о чуде тотчас развеется. Но ребёнок не задумываясь начинает играть — так же спокойно и размеренно, как только что, словом, как того требует естественный пульс музыки.

Тут уж и князь не выдерживает:

— Ты в самом деле впервые видишь эти ноты?

— Да.

— Какие у вас дальнейшие планы? — милостиво интересуется князь у Листа-отца.

— Повторим концерт в Шопроне, ваше высочество, — подобострастно поспешил сообщить Адам Лист. — А там… Я и сам ещё не знаю. Опекун барона Брауна известил, что нам предлагают небольшой домашний концерт в Вене и Бадене, а граф Сапари уговорил меня после Шопрона представить мальчика знатной публике в Прессбурге.

Князь задумался, потом сказал:

— Лист, зайдите в мою канцелярию. Сентгали поможет вам получить пропуска на проезд в Вену и Баден.

Аудиенция окончена.

Второй концерт в Шопроне был скорее торжественным чествованием. В Прессбурге же после выступления Ференца знатные фамилии, объединившись, проголосовали за назначение юному музыканту стипендии размером в шестьсот форинтов в год. Стипендию должны были выплачивать шесть лет кряду, но уже и первые шестьсот форинтов собрать полностью не удалось. Потом о ней просто забыли.

И всё же прессбургским концертом Адам Лист гордился больше всего. Здесь он увидел впервые имя своего сына напечатанным крупными буквами на афишах. Учёный рецензент газеты «Прессбургер цайтунг» профессор Хенрик Клайн, учитель Ференца Эркеля, так писал о юном Листе:

«В прошлое воскресенье, 26 ноября 1820 года, девятилетний виртуоз Ференц Лист имел честь выступить перед знатным дворянством и многочисленными любителями искусства, собравшимися в доме графа Михала Эстерхази. Его исключительное мастерство и быстрый взгляд, проявившийся в умении маленького музыканта в одно мгновение разобраться в самых трудных местах партитуры и сыграть любое предложенное ему произведение с листа, вызвали всеобщее удивление. Всё это даёт повод для самых блестящих надежд».

Затем почтовый дилижанс покатил дальше — в Вену и в Баден.

В январе 1821 года семейство Листов снова в Доборьяне. И снова всё сначала: бедность, унизительное обивание порогов. Должности для Адама Листа в Вене нет, пустующей квартиры в домах Эстерхази тоже. Теперь он больше не просит ничего, кроме годичного отпуска без содержания. Дальнейшие результаты хлопот — его высочество соизволили назначить талантливому мальчику одноразовое пособие в сумме двести форинтов.

Адам Лист решается сразу на три героических шага: невзирая на отчаяние, рыдания жены и мрачные пророчества, он отправляется в Вену: пишет письмо Гуммелю, в котором, ссылаясь на старую дружбу, просит взять опеку над маленьким музыкантом; и решается отослать назад двести форинтов князю. Милостыня ему не нужна.

Айна пытается отговорить супруга хотя бы от этого последнего шага. Но Адам непреклонен. Ему сорок пять. За четверть века он ни разу не решился распрямить спину, ни разу не посмел высказать то, что было у него на сердце. Двадцать пять лет. Все эти годы он старался лишь не забыть выученное в гимназии и за тот голодный год учёбы в университете. Этот четвертьвековой юбилей он отмечает по-своему: отсылает подачку назад. Сентгали дважды шлёт предостережения: не решайте сгоряча. Но Адам больше уже не слушает своего доброжелателя. А чтобы сжечь за собой все мосты, продаёт рояль, старинный шкаф, книги, всё лишнее из одежды, золотые часы, домашний скот. Пришло письмо от Гуммеля: он согласен давать уроки за гонорар — по одному золотому за час. Согласие равнозначно отказу: такой гонорар по плечу только Крезам. Но и это не отпугивает Листа-старшего.

8 мая 1822 года семья Листов оставляет Доборьян. Адам выглядит бодрым, а на душе кошки скребут: правильно ли он делает? Лина не скрывает своих чувств, плачет.

Всё имущество Листов принесло около семисот форинтов. В Доборьяне это огромное состояние. В Кишмартоне — приличная сумма. В Шопроне — полный кошель. А в Вене? В Вене эти деньги растаяли буквально на глазах.

Сначала Листы поселились на первом этаже гостиницы «Зелёный ёж» на Штифтгассе, 92. Но через неделю Адам убедился, что официанты, горничные, привратники и кучера буквально из рук вырывают деньги, и поспешил перебраться в другую гостиницу, в комнату поменьше, а значит, и подешевле.

Нужно было ваять напрокат рояль. И самое главное — найти Ференцу учителя. Но когда обошли всех, к кому у них были рекомендательные письма, стало ясно: одарённого ребёнка может учить один-единственный человек — ученик Бетховена, профессор Карл Черни.

Карл Черни принял гостей аз Венгрии с известной долей недоверия.

— Я очень занят, — отвечал профессор, выслушав просьбу Листа-старшего. — и не смогу взять ещё одного ученика. Но в Вене много других преподавателей музыки.

Адам Лист поднялся, огорчённо и разочарованно сказал:

— Мы проделали неближний путь, пошли ради этого на большие жертвы. Только бы мой сын мог учиться…

— Родители вообще идут на любые жертвы ради детей. Я искренне желаю, чтобы ваши старания принесли достойные плоды.

Ференц некоторое время слушал разговор взрослых, но потом подобрался к роялю, неслышно поднял крышку и заиграл.

Мало-помалу возмущение на лице профессора сменилось улыбкой, а там и истинным изумлением.

— У кого учился этот ребёнок?

— У меня, господин профессор.

Карл Черни посмотрел на Адама потеплевшим взглядом и объявил:

— Этого мальчика я берусь учить.

Так Ференц оказался в руках педагога, который признавал исключительные данные мальчика, но изо дня в день не уставал повторять:

— Ребёнок многообещающий, но мало знающий!

Что же не нравилось профессору и игре Ференца?

Во-первых, новый ученик не слишком точно следует музыкальному тексту, а как бы дополняет творения композиторов своей собственной фантазией. Во-вторых — колебания ритма. Они могут быть захватывающими и даже оригинальными у первой скрипки в цыганском оркестре, но никогда у настоящего музыканта на сцене. И наконец, третий недостаток — руки… Карл Черни часами бился над тем, чтобы достичь безупречной гаммы, неуклюжий мизинец и слабый безымянный должны сравниться по силе со своими мускулистыми братьями.

Занятия с Черни стали серьёзным испытанием для мальчика, который привык всё играть с первого взгляда, иногда дополняя аккорд, иногда упрощая его или перепрыгивая через несколько тактов, если они были слишком сложны для маленьких детских рук. Теперь же он должен был усвоить каждый такт, строго следуя расположению пальцев, предписанному Карлом Черни.

Мальчик плакал, протестовал, тайком сговаривался с матерью о том, как они бросят этот город и вернутся на родину, в свою замечательную Венгрию. Ференц жаловался на учителя, что тот даёт ему невыполнимые задания, но так и не сумел склонить на свою сторону отца.

С рекомендательными письмами от профессора Черни они приглашены в салоны известнейших ценителей музыки — надворных советников Кизеветтера и Хоэнаделя, баснословно богатой госпожи Гаймюллер и камергера Фюйольда, которому император поручил реорганизацию Венской оперы — не столько в художественном, сколько в моральном отношении. Из окружения Фюйольда дорога ведёт прямёхонько к трём звёздам Венской оперы — Генриетте Зонтаг, Каролине Унгер и Вильгельмине Шредер. С маленьким Ференцем они обращались как с игрушкой. Возили с собой на репетиции, иногда на спектакли в оперу, катались в экипаже по городу, осыпали мелкими подарками и поцелуями, словно держали в своих объятиях не живое существо, а златокудрую куклу.

Ференц вдруг познал тревожное, но сладостное волнение популярности, салоны высшего света, кисловато-сладкий запах женских артистических комнат, в которых театральные дивы готовились к ежевечерне повторявшимся сражениям за славу.

Теперь больше и не нужны рекомендации профессора Черни. Три грации возили мальчика с собой повсюду. Вечер у Хакельбергов-Ландау — более трёхсот человек гостей. На другой день приглашение к его высокопревосходительству премьер-министру Австрии, князю Меттерниху. Правда, маленькому музыканту приходится познавать и теневые стороны предстоящей артистической жизни. Полтора часа князь заставляет их с отцом ждать, затем появляется мажордом и сообщает, что мальчик может предстать взору изысканного общества, а Лист-отец пусть подождёт здесь.

Мальчик поднимается на сцену. Скованности нет, но нет в нём и ощущения счастья, как в другое время. Он начинает очень осторожно, как бы проверяя инструмент и самого себя. И вдруг звук наливается и сразу неё становится полным. Ференц играет сначала этюды Черни, затем Моцарта и, наконец, рондо Бетховена.

Овация. Громче и дольше, чем предписывает придворный этикет.

— Ты очень хорошо играл, и награда ждёт тебя! — величественно произносит княгиня.

А публика требует его на сцену снова и снова. Ференц играет самозабвенно, скорее воскрешая цыганские ритмы, чем помня о том, чему обучал его строгий Черни. Вызовы на «бис», ещё и ещё, наконец, опустошённый и счастливый, он бежит к отцу, и затем они вместе спешат к матери, чтобы сообщить: госпожа премьерша пожаловала юному музыканту пять золотых дукатов.

Адам не скрывает от мальчика ничего. Обращается как со взрослым. Вот и сейчас рассказывает ему не без тревоги, что всё их состояние — сто тридцать четыре форинта. И, потупив голову, признается, что отправил новое письмо к князю Эстерхази — на этот раз с просьбой забыть о его необдуманном поступке и прислать на венский адрес те двести форинтов, от которых он, Лист, столь легкомысленно отказался.

Семейный совет идёт спокойно — без громов и молний, но и маленький Ференц чувствует, что в отношениях между отцом и матерью растёт напряжённость. Анну вообще не убеждают венские успехи сына. Может быть, и не талант музыканта их источник, а хорошенький, златокудрый мальчик, которого так приятно обласкать.

Адам недовольно стискивает зубы: как бы не так! Златокудрый мальчик, перед которым склоняется весь свет?! Что толку, что Анна переселилась в Вону? Не видит она ничего дальше своего носа.

Но это всего лишь безмолвный диалог. Так они только думают. Вслух не говорится ни слова. И всё же ребёнок ощущает это. И чутьё подсказывает ему: нужно обнять их обоих, радующихся сейчас свалившейся с неба нежданной удаче, пяти золотым дукатам. Обнять, сблизить их снова. Ведь это он, Ференц, породил между ними рознь, значит, он должен и восстановить между ними мир.

Адам очень скоро понял, что, помимо фортепиано, Ференцу нужно изучать теорию и композицию. Он отправляется к знаменитому Антонио Сальери. Маэстро в тот год исполнилось семьдесят два, но был он свидетелем смены целых эпох: знал знаменитого либреттиста Метастазио, театральных деятелей Кальцабиджи и Да Понте, сурового музыкального диктатора Глюка[9], пережил расцвет и увядание венецианской оперы, дружил с Гайдном и Моцартом, был учителем Бетховена и Шуберта, руководил Венской оперой, сам написал немало опер, подолгу вёл беседы — как друг, не как придворный — с императором Иосифом.

Маэстро Антонио Сальери в это время уже почти не выходил из дому. Лицо сморщилось, нос стал маленьким в сравнении с выпиравшим вперёд волевым подбородком. Сальери с участием отнёсся к талантливому мальчику из бедной семьи. Он отказался от какой-либо платы за учение и сказал:

— Завтра утром мальчик должен быть здесь. Старый человек вроде меня просыпается чуть свет и не знает, куда себя деть. Так что начнём с утра. Наперёд предупреждаю: у меня нот ни порядка, ни системы. Когда меня мучит печень, занятие будет продолжаться десять минут. А если накануне я хорошо высплюсь, промузицируем и до обеда. Надоест мне всё это — я разгоняю школяров. Деньги мне не нужны. Я и без того намного больше зарабатываю, чем могу истратить. Так что о плате не будем и говорить.

Очередной концерт назначили на 1 декабря 1822 года в Зале сословий.

Взявший на себя обязанности устроителя знаменитый Диабелли слал сообщения: «На балконе ещё есть три свободных ряда…» «два…» и наконец: «Билетов больше нет».

Декабрьский номер «Музик цайтунг» опубликовал полную программу концерта:

Клементи: «Увертюра».

Гуммель: Концерт для фортепиано си минор исполняет Ференц Лист.

Роде: «Вариации». Исполнит Леон де Сен-Любен.

Россини: ария из оперы «Деметрио и Полибио». Поёт мадемуазель Унгер.

Фантазии на фортепиано. Импровизирует по желанию публики двенадцатилетний Ференц Лист.

Диабелли устроил новый концерт. На этот раз в «Кернтнертор-театре». Ференц Лист только участник. Но он сыграл рондо из Концерта Риса ми-бемоль мажор с таким успехом, что на 12 января 1823 года назначается новый концерт — снова в Зале сословии.

Ференц Лист играет блестяще. Ему долго и восторженно аплодируют. Среди присутствующих в концерте секретарь Бетховена Шиндлер.

В антракте Шиндлер подошёл к отцу и сыну Листам и сообщил:

— Я подготовил ваш визит. На следующей неделе представлю мальчика Бетховену.

— Я слышал, господин Бетховен не любит вундеркиндов, — скромно заметил Адам Лист.

Шиндлер ответил с улыбкой:

— На днях он всё же прослушал одну девочку. Мадемуазель Блахетка — ровесница вашему сыну.

— И как? Маэстро остался доволен?

Шиндлер поправил очки в чёрной оправе и с грубоватым юмором заметил:

— Бетховен не прогнал малютку. И это уже большой успех…

Однако визит к Бетховену, несмотря на все заверения, закончился полнейшей неудачей.

Было февральское утро. Дул ветер. На подернутой гололёдом мостовой то и дело падали прохожие.

Пока Листы добрались до церкви Чёрных испанцев, пошёл снег — не такой, как у них на родине, — мягкий и пушистый, а колючий, больно впивающийся своими иглами в лицо.

Шиндлер ожидал их; пристально осмотрел платье маленького Ференца.

— Маэстро не любит вынаряженных мартышек.

Но Ференцу он кивнул одобрительно:

— Одежда в порядке.

Они начали медленно подниматься по лестнице. На втором этаже, перед двустворчатой дверью, на которой кое-где вздулась пузырями краска, они остановились. Шиндлер достал ключ, вставил его в скважину, открыв дверь, пропустил гостей вперёд.

Ференц и его отец остались в передней, а Шиндлер бочком проскользнул дальше. Мальчик думал только об одном: через несколько минут он предстанет перед великим мастером.

Между тем из внутренних покоев до них не доносилось ни единого шороха, словно там не было ни души. А потом вдруг кто-то заговорил, а вернее, громко закричал. Мальчик испуганно вцепился в отцовскую руку.

И вдруг снова наступила тишина.

Ференц не знал, что происходит, но Адам Лист тотчас же догадался, он уже знал, что в паузах между выкриками Шиндлер излагает Бетховену свои соображения. Разумеется, не на словах, а на бумаге. Бетховен к атому времени уже не скрывал своего недуга. Посетителям он со словами: «Говорите… пишите чётче!» — пододвигал «разговорную» тетрадь.

И вдруг зазвучал рояль. Нет, это была не та музыка, что понравилась бы профессору Черни или маэстро Сальери. Друг на друга падали громыхающие камни аккордов, потрясавшие не только сердечко ребёнка, но и весь дом: казалось, сами стены содрогались от этой титанической музыки.

Немного погодя появился Шиндлер, он был бледен. Ни слова не говоря, он буквально вытолкал гостей за порог и только уже там, на лестнице, объяснил:

— Разъярён как людоед!

На лице Шиндлера было какое-то смешанное выражение стыда и гордости.

— Чуть не избил меня… Очень страдает.

Шиндлер на минуту остановился у входа в церковь Чёрных испанцев, но стрелы колючего снега тотчас же обратили их всех троих в бегство. Они нашли прибежище за столом небольшого кафе.

— Очень разгневался? — спросил Ференц с тревогой, но и любопытством.

— Сейчас он пишет великую музыку, — не удостоив ответом мальчика, сказал задумчиво Шиндлер. — Возможно, самую могущественную, какую когда-либо создавал человек. Девятую симфонию!

Накануне достать билетов на концерт Листа 13 апреля 1823 года было невозможно. Заказов поступило в два раза больше, чем было мест в Зале редутов.

Пока оркестр играл вступление — на этот раз Концерт си минор Гуммеля, Ференц у рояля ждал взмаха дирижёрской палочки. Но вот он распрямился, руки его коснулись клавиш…

В первом ряду сидит Бетховен.

Ференц играет с такой силой и страстью, как никогда доселе. Рукоплескания зала. Ещё и ещё, словно волны прибоя. (В то время публика аплодировала отдельно каждой части произведения.) Когда ритм замедляется — зал замирает, но заключительные аккорды уже идут под бурю оваций. Публика с задних рядов, позабыв о всех и всяких правилах поведения на концертах, хлынула к рампе: теперь зрители хотят ещё и видеть это чудо, магию музыки, когда из-под двух детских рук рождается пламя, которое заливает ослепляющим сиянием весь концертный зал.

Ференц импровизирует.

На одном углу сцены из-за кулис делает знаки Диабелли: «Довольно! Нельзя до бесконечности потакать публике!» На другом конце подмостков ему тоже что-то показывает Адам Лист. Ференц не понимает, но видит, что отец бледен, а по лицу его катятся слёзы.

Новый ураган рукоплесканий. И вдруг мгновенно наступила тишина. Это на сцену поднялся Бетховен. Великий музыкант обнял и поцеловал мальчика.

И овация… Это уже не аплодисменты, а буря!

Они стоят рядом на подмостках: Бетховен и Ференц Лист.

На другой день Адам Лист читал газеты с восторженными статьями по поводу концерта. Но тут же пришло письмо из канцелярии Эстерхази. В письмо говорится о том, что Адам Лист, хотя в настоящее время и не находится на нашей службе, должен без промедления уплатить очередную причитающуюся часть залога. Одновременно г-ну Листу предлагается сообщить, намерен ли он возвратиться на прежнее место службы. В противном случае должность будет занята другим, так как прошло уже девять месяцев со дня его отъезда.

Тихая, покорная Aннa по-прежнему не очень верила в артистическую карьеру сына. Кроме того, она считала, что мальчик, должен обязательно окончить обычную школу, изучить историю, географию, словесность.

Тем не менее Адам написал два письма князю Эстерхази с просьбой продлить ему отпуск без содержания. На оба письма ответ был отрицательным.

Анна умоляла мужа вернуться на службу, но Адам непреклонен, он медлит с отъездом. Из Петита пришло письмо от Кароя Миллера, торговца картинами. Миллер предлагал устроить несколько концертов Ференца в Коште, в немецком «Пештском театре».

И вот Листы два дня кряду катят в дилижансе по всхолмлённой земле Задунайского края в Пешт.

Город тянется вверх, чем-то напоминая неуклюжего подростка. Вдоль берега Дуная — красивые здания, а позади них обычный стенной тракт, по которому, поднимая тучи пыли, плетутся гурты скота, стада свиней.

В кафе, где состоялась первая встреча Адама Листа и Кароя Миллера, — мраморные столики, зеркала в позолоченных рамах, зелёное сукно бильярда, услужливые официанты. А за окном, громко щёлкая кнутами, гуртовщики гонят сотни рогатых волов на ярмарку.

Предприимчивым Миллер помог сочинить подобающую афишу, взывая к национальным чувствам венгров:

«Я венгр, и для меня нет большего счастья, чем показать у себя на родине перед тем, как уехать во Францию и Англию, всё, чему я до сих пор учился, чем овладел…»

А Ференц, как и подобает ребёнку, в течение всего месяца использовал малейшую возможность, чтобы убежать к Дунаю — настоящей большой реке, в сравнении с которой венский Дунай — маленькая хилая речушка. Или пойти послушать знаменитого цыганского скрипача Боку из ресторана «Семь князей», который играл более цветисто и был в обращении проще, чем другой знакомый Ференцу цыган, музыкант Бихари в Вене.

Когда после турне возвратились в Вену, Адам Лист, уступая настойчивым мольбам Анны, предпринимает последнюю попытку — пишет новое, полное самоунижения письмо к князю.

И снова отказ.

После этого Адам назначает день отъезда. Прощальный вечер в доме Унгеров, целая серия домашних концертов во дворцах покровительствующих аристократов и, наконец, интимный небольшой праздник у профессора Карла Черни.

Здесь Ференц уже не ученик и даже не гость, а словно маленький внучек, летящий первым делом к мамаше Черни. И она теперь именует его уже не иначе, как Путци, или, ещё более нежно, Цизи, угощает маленького венгра изюмом, конфетами, южными фруктами, вареньями, ореховыми пирожными и множеством компотов.

Профессор Черни даёт ему в дорогу свидетельство об окончании учёбы и множество рекомендательных писем. И повторяет отцу — Адаму Листу. «Мальчик — готовый артист. Как пианисту, ому уже нечему больше учиться, хотя теорией он овладел ещё не до конца. Но и здесь исключительный прогресс…»

20 сентября 1823 года семья Листов покидает Вену.

Княжеская канцелярия выслала только справку, что «родившийся в Эдельстале (Немешвельдь) Адам Лист, римско-католического вероисповедания, 45 лет от роду, с 1801 по 1823 год находился на службе семейства князей Эстерхази в качестве писаря и бухгалтера».

Ни единого слова признания заслуг за двадцать два года безупречной службы. И вообще эта справка — всего лишь основание для получения полицейского пропуска. Она подтверждает, что предъявитель её не беглый крепостной, а слуга, милостиво отпущенный своим господином со службы.

Внизу — круглая печать: орёл с золотой короной на голове, в одной когтистой лапе — меч, в другой — три алые розы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.