2 VII 1915

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

2 VII 1915

Я уже упоминал, что наши студенты устроили подвижную чайную летучку. По мысли их, эта чайная должна выезжать туда, где предвидится скопление временное проходящих на окопы и с окопов солдат. Чай, хлеб и сахар, конечно, отпускаются солдатам бесплатно. У нас не было снаряжений для этого, но постепенно всё набралось. Кружки, чайники и кипятильники привез из Варшавы Укше. Бочку-водовозку дали отрядную. Из купленных Перфильевым для отряда здесь лошадей и арб (мы понемногу покупаем для увеличения перевозочных средств) Панарин выпросил пару лошадей и арбу для чайной и ловко приспособил её для этих надобностей. Сережа с Рудинским купили в Гродно корзины под хлеб. Маленькую палатку сделали из брезента сами студенты при помощи Вандинова. Для обслуживания чайной установлена очередь – дежурство, и весь мужской персонал, кроме врачей и помощников их, записался. Больше всего хлопотал Панарин. Он же и выехал первым. В общих чертах место было выбрано мною и Панариным раньше. В конце дня я всё же решил при деловых разъездах верхом наведать чайную и посмотреть, как всё устроилось. На повороте шоссе, на довольно возвышенном месте, стоит халупа, нами намеченная, в которой раньше помещалось 7 семей беженцев и о которой я, помнится, уже упоминал (в Пагрантышках). Теперь все население отсюда выселено, что, впрочем, не мешает коренным владельцам всё же держаться во дворе своем. Они перебрались из халупы в амбарчик или сарайчик какой-то и считают, что «выселились». Их не тревожат. Халупа маленькая, темная, грязная, но располагать в ней чайную и не предполагалось, а на неё рассчитывали для помещения кучеров, размещения во дворе её лошадей и, наконец, как на крайнее убежище в случае проливного дождя, который, конечно, выгонит нас из палатки.

«Учреждение» наше еще не было готово, когда я подъехал. Для расположения столика и палатки Панарин, гонясь за красотой, избрал песчаный бугор рядом с группой деревьев. Но, увы, под этой группой, как и под всяким «укрытием» (от наблюдений аэропланов) стояли лошади и, вероятно, долго, ибо здесь получилась настоящая навозная куча. Это очень смутило Панарина, но пришедшие из летучки «А» товарищи взялись кучу убрать. Я застал их за этой поистине неблагодарной работой и едва уговорил бросить. Где тут нам убирать навозные кучи! Мне очень смешна показалась и самая погоня за красивым видом, и самая мысль снести навозную кучу, накопившуюся здесь за много месяцев войны!

* * *

Мы теперь будем работать в Вилькомирском районе. Германцы двинулись на Поневеж и угрожают зайти, обойдя Ковно, во фланг и даже тыл наших армий Северо-Западного фронта. 34-му корпусу поручено загородить им дорогу в районе Кашедары – Яново – Вилькомир. В состав корпуса войдут много дивизий пехоты и конницы. Генерал Тюлин,[49] к которому мы идем, войдет со своими кубанцами в состав корпуса и образует особый отряд из двух кубанских дивизий и одной или двух пехотных. Из Янова, где он сейчас стоит, он перейдет в Вилькомир. Мы выдвинем туда же летучку, а по тракту Вилькомир – Вильно мы расположим наши учреждения – больницу в Вилейке, как советует Тюлин, или в Ширвинте, как рекомендует корпусный командир генерал Вебель[50] (предстоит придти к соглашению), больницу для терапевтических больных в Ширвинте, в Мейшегале – станцию, заведующую транспортом раненых, и питательный пункт для них и для беженцев, в Вильно же будет наша база – наш склад. Мы раскинемся таким образом на 80 верст и должны будем на такое расстояние вывозить раненых в Вильно. Для нашего обоза – это непосильная задача, но нам обещали прислать для работы в том же районе автомобильный транспорт Московского Автомобильного общества, так называемый Веревкинский, или официально № 47, Красного Креста Отряд. И, наконец, два лазарета для приема эвакуируемых нами раненых и больных – заразных.

Опять нам приходится принимать на себя задачи, к которым не готовились, но такова уж наша судьба! Без терапевтического своего отделения мы не сделали бы и половины необходимой работы, не пришлось бы ещё открыть и заразное! Это было бы потруднее!

* * *

С этими планами и заданиями прибыли мы 14 июля в Вильно. Я не стану описывать промежуточных событий – поездка автомобилем из Олиты в Кашедары, оттуда поездом воинским в Янов, поиски там Тюлина на обывательской подводе, первое знакомство с этим генералом и его штабом, поднесение ему иконы, при котором мы присутствовали, знакомство с вольноопределяющимся казаком из остзейских баронов (!), живущим обыкновенно во Владимире, а теперь служащим переводчиком при допросе пленных, посещение мною штаба 34 корпуса в Ландворове и многого другого. Всё было для меня интересно, но ведь всего не опишешь. Теперь же у меня с разбросанностью нашего отряда так много времени будет уходить на переезды, что придется мало писать. Надо будет поневоле о многом умалчивать за недосугом описать.

Наш отряд прибыл в Вильно поездом 14 июля около 6 часов вечера. Нам было сказано немедленно разгружаться. Между тем за поездками в штабы для получения разных указаний и разными другими делами я не имел возможности подготовить помещения для отряда в Вильно. Я сам приехал в Вильно вместе с отрядом – в одном поезде и не мог послать вперед никого для этой цели, ибо до последней минуты было не выяснено, придется ли нам разгружаться в Вильно или Кашедарах, или Ландворове, или еще где-либо.

Оставив всех в поезде, мы с Егоровым поехали в город приискать помещения. Это оказалось не так-то легко. Последние дни в Вильно пришло много учреждений, эвакуированных из других городов, и все помещения полны. При том в Вильно в этот день была объявлена «окопная повинность». Всё взрослое мужское население обязывалось явиться назавтра для участия в работах по сооружению окопов. Служащие и писцы в Думе, студенты, половые в ресторанах, приказчики в магазинах, извозчики, повара и прислуга – всё пришло в смятение. Кто обязан был идти на окопные работы и бросал свое дело, кто по службе обязан был регистрировать рабочих и готовить им провиант, лопаты, кров, кто спешил запасись бумажкой, в силу которой он мог бы быть освобожден от окопной повинности. Как муравейник, в который сунули палку, весь город пришел в движение. Все бежали и спешили куда-то, вероятно, каждый знал, куда и зачем, но для нас, приезжих, общая суетня во многом смахивала на беготню муравьев в растревоженном муравейнике. Во всяком случае найти нужное лицо и добиться от него толку было не легко. Наконец уже в 11 часов вечера мы заполучили полковника, председателя комиссии по квартирному довольствию войск. Старик, с длинной бородой, хмурый, с серыми усталыми глазами, взглянул на нашу бумагу об отводе помещения отряду, всплеснул руками и раз-разился речью: «Что вы делаете! Зачем вы все едете в Вильно, вы разве не знаете, что в Вильно сейчас всё битком набито! Кто вас сюда прислал, пусть тот и найдет вам помещение. Легко сказать – 120 лошадей, 100 нижних чинов, 40 студентов и врачей и 20 сестер – ведь это не шутка!» «Господин полковник, я понимаю ваше трудное положение, но поймите же и вы нас. Мы не можем ехать дальше в Двинск, как вы рекомендуете, когда мы обслуживаем части, назначенные для защиты Вильно. Мы не могли заранее предупредить вас, ибо только сегодня утром в Ландворове, откуда мы только что и приехали, мы получили окончательное назначение на Вильно».

Наши глаза встретились, и, как я уже часто наблюдал за работой на фронте, простой взгляд друг другу в глаза сказал больше, чем можно было бы сказать словами. Полковник взволновался: «Да что же вы их до ночи держите? – обратился он к служащему Городской управы. – Разве вы не видите, что они устали? 20 сестер – нельзя же им на улице ночевать!» В несколько секунд всё было устроено. Лошади и нижние чины с обозом устроятся на городской площади: «Сейчас лето, тепло, погода хорошая, крестьяне и по доброй воле ночуют теперь под открытым небом, для лошадей можно вбить коновязи, т. к. площадь не мощеная, а кухню устроить в одном из пустых балаганчиков на площади», – говорил уже суровый полковник, как бы извиняясь, что помещения не из самых комфортабельных. «Для врачей и студентов дадим место в казармах. Сестер можно бы поместить там же, но вы лучше устройте их в общине Красного Креста – там есть общежитие, и оно сейчас пустое. Для склада можно потеснить интендантство 34-го корпуса, оно что-то очень много места заняло на Завальной, или Костромской лазарет уступит – он что-то не развертывается». Не отпуская от себя ни на шаг служащего городской управы, мы сейчас же объездили все указанные помещения, и перед рассветом были уже на станции, готовые к разгрузке поезда.

На рассвете мы стали разгружать лошадей и склад, а в 7 часов утра разбудили сестер и весь персонал, не участвовавший в работе по разгрузке. Наша молодежь проголодалась страшно. У какой-то торговки я купил хлеба. Марья Николаевна добыла из запасов сыр, и тут же, на полотне дороги, среди лошадей и груды товара, наши стали чай пить и закусывать. Панарин, очень внимательный к людям и делающий одолжения тем простым и естественным движением, которое так облегчает принимать услугу, оставил мне кружку чая и бутерброд, и когда я вернулся к поезду, откуда отлучался в город, чтобы заказать комнаты для сестер, то мог закусить на славу.

* * *

Мне нравится Вильна.[51] Расположенная в котловине, она окружена холмами, частью покрытыми бором. В самом городе имеются возвышенные места с живописными видами на реку, на город с его многочисленными храмами католическими и православными, на обрамляющие город холмы и леса. Особенно хорош вид с Замковой горы, но и с отдельных улиц открывается красивая панорама, как в Киеве, с которым, кстати сказать, Вильно имеет нечто общее, в частности, в архитектуре домов новой части города, построенных из серого кирпича. Я люблю города, носящие отпечаток старины, историчности. Вильно имеет много памятников старины и смело в своей старой части свидетельствует о своем древнем происхождении. Новый город красив своими широкими обсаженными деревьями и имеющими удачные перспективы улицами, старый – привлекает узкими, кривыми загибающимися и разветвляющимися улицами с огромными храмами, неожиданно громоздящимися в узких проходах, старыми воротами, глухими стенами, когда-то кого-то охранявшими, и теперь преграждающими суетливое движение толпы.

Пока наш поезд разгружался, мне нужно было побывать в отведенных нам помещениях, чтобы при утреннем свете проверить намеченное ночью при свете огарков и спичек размещение отряда. Старший персонал и сестер я решил разместить в гостиницах, уделив часть казарменных комнат для наших нижних чинов. Во время беготни по городу (извозчиков еще не было в такую рань) я встретил у ворот процессию женщин, пришедших из предместья города с иконами и молитвами поклониться чудотворной иконе, находящейся на воротах. Узкая длинная улица вся заполнилась процессией. Все женщины были в белом и с белыми платками на голове. Стройно пели они какую-то молитву, и трудно было не разделить с ними их тревожное и молитвенное настроение. Процессия захватывала и подчиняла себе. Я не справился и не знаю, была ли это католическая или православная процессия. Скорее последнее, но во всяком случае приемы воздействия на толпу и воображение населения, так хорошо разработанные католиками, были здесь применены с большим мастерством. Я жалел, что никто из нашего отряда не видел этого крестного хода и мне не с кем было потом поделиться и проверить свои впечатления.

Для меня Вильна явилась воплощением тревоги, близкой к отчаянию, но для нашей молодежи она прежде всего обещала отдых и развлечения. В пустынном Шестакове они поустали, всем надо было размяться и переменить положение, как после долгого сидения на одном месте. Это было, по моим наблюдениям, явным или сокровенным стремлением всего персонала отряда, и молодых, и старших, не исключая нижних чинов. Эти прежде всего раздобыли где-то не то водку, не то одеколон, и несколько человек до того напились, что попались к коменданту на гауптвахту, чем и кончились их приключения в городе. Студенты забегали по кофейням, кондитерским, ресторанам, театрам. Сестры набросились на сласти. Взрослый персонал не отставал и тоже разнообразил себе пребывание в большом городе. Никто, по-видимому, кроме меня и В. П. Егорова не заметил, что нам пришлось непроизводительно прожить несколько дней в Вильно, и это после того нетерпения, проявленного в дороге, и того ликования, с которым встречено было новое назначение отряду в Шестакове. Но сидение было неизбежно, и я был рад, что наши по крайней мере не нервничали. Дело в том, что мы свернулись в Шестакове и пришли сюда раньше, чем ждал того штаб армии. Во всяком случае, мы опередили те войсковые части, которые должны были обслуживать, и теперь должны были подождать день-другой, пока подойдут наши войска.

* * *

Наши студенты-шоферы очень любят ездить, и дальние поездки в неизвестные места являются для них особо привлекательными. Чтобы машины наши снашивались равномерно и чтобы соблюсти справедливость перед студентами, я установил между ними очередь. Для больших поездок была одна очередь, для мелкой езды – по преимуществу перевозке раненых – были очередные дежурства с кандидатом на дежурство. Малейшие отступления от этого порядка вызывали в Шестакове разговоры и споры, а иногда смешные инциденты. Раз как-то Укша вздумал в свое дежурство пойти в баню. В это время приехал из штаба X армии Кравков – помощник начальника санитарной части на своем автомобиле и захотел ехать в нашу летучку. Дежурный Укша не оказался на месте, а шустрый Комаров, чистивший свою машину, не долго думая воспользовался случаем и подкатил на машине Укши, чтобы доставить нас в летучку. Друзья и приверженцы Укши поспешили поставить его о том в известность, и вот, выскочив из бани, с искаженным от гнева и негодования лицом, наполовину раздетый, Укша пересекает нам дорогу к ужасу Кравкова, который, конечно, принял его либо за сумасшедшего, либо за злодея, покушающегося меня убить…

Но прелести Вильно изменили расценку всех ценностей. Когда надо было после разгрузки поезда мне с доктором ехать в Ширвинту, то между шоферами произошли в первый раз какие-то трения из-за того, кому ехать, всем, по-видимому, хотелось остаться. И правда – только приехали, только разгрузились – изволь ехать, едва пообедав как следует уважающему себя человеку! Я не входил в эти препирательства, но очень был рад, когда благоразумный Панарин положил им конец, заявив, что он повезет вне очереди. Укша, которому я сказал, что может идти по этому случаю в театр, запрыгал от радости как козленок. Хотел было я ему напомнить историю с баней в Шестакове, но увидел, что при его детской радости остаться, он все равно ничего бы не понял.

15-го июля в середине дня мы выехали с доктором и Панариным на его автомобиле в Ширвинту. Вилькомирский тракт в штабе X армии всегда назывался в разговорах со мной шоссе. К великому огорчению, шоссе оказалось только до Мейшаголы (23 версты от Вильно). Дальше был большой широкий тракт, обсаженный березами – шлях, сказали бы в Минской губернии, который кое-где действительно начали было года два тому назад мостить, но не закончили даже эти отдельные участки, а взрыли и испортили подготовительными работами дорогу, насколько это только возможно. Одним словом, между Мейшаголой и Ширвинтой не дорога, а нечто возмутительное. Автомобиль наш вяз в песке, мы слезали, толкали, отдыхали и только к вечеру кое-как добрались в Ширвинту.

Дорогой мы обгоняли войска – пехоту 104 дивизии. Она вновь сформирована была для десанта в Константинополь и теперь спешно была переброшена на наш фронт. Все 4 полка – 411–416 – с японскими ружьями, повозками, изготовленными нашими кустарями, не военного, но довольно удобного образца, с клеймами кустарей на их изделиях, носили свой особый отпечаток. «Что же, скоро немцы-то будут?» – говорили солдаты, никогда еще не видевшие неприятеля.

Навстречу нам – в Вильно тянулись беженцы. Мы попали совсем в иные условия здесь, чем в Сувалкской губернии. Там война разразилась уже давно. Бо?льшая часть населения уже ушла, когда мы явились. В халупах держались только те, кто решил остаться при своей земле и в своем доме, что бы ни случилось. Они уже испытали неприятельское нашествие, возвращение опять к России; они равнодушно относились ко всем переменам военного счастья. Они многое уже испытали, готовы были испытать еще больше и приспособились жить вне родины, вне государства, вне обычных условий общественности, изо дня в день лавируя…

Здесь совсем иное. Для местного населения война была до сего времени так же далека, как для москвичей или костинцев. Все, конечно, несли отражения её последствия, но непосредственно всем населением у себя дома война еще не чувствовалась. И вдруг – неприятельское нашествие. Насколько оно близко, и чем оно угрожает? Дойдет ли до меня, спрашивает каждый. Надежда, что не дойдет, сменяется ужасом, что не успеешь убраться. И вот всякий новый слух вызывает новый поток беженцев. Одни поспешили уйти при первых же известиях о приближении неприятеля, другие колебались, третьи досиживали до последней минуты. Вот два пана на тележке, с чемоданами у кучера под ногами и на запятках, в фетровых, элегантных шляпах, в перчатках, бритые и с изящными свежими галстуками. Они отправили свои семьи при первом слухе о неприятеле в Вильно, а сами остались вести хозяйство. Вещи у них были всегда уложены, тележка держалась готовая к бегству во всякую минуту, и, когда германские разъезды достигли соседнего селения, два пана-соседа сели в свою заранее заготовленную бричку и тронулись в путь. Лягавая собака – «настоящий германец», как они шутили, с достоинством шла вместе с ними. Уютный погребец вез провизию на дорогу. Ничто не изобличало бегства. Подумаешь – переезд в другое имение или на зиму.

Надо было видеть, с каким достоинством держались эти два пана: разоренные, конечно, вконец, как всегда бывает с землевладельцем, оторванным от земли, к тому же в самую минуту до начала уборки и реализации урожая, они в своих чемоданчиках увозили не бог весть какое добро – приличную для города одежду, смену белья, крахмальные манжетки, да кое-какие документы, которых мало бывает вообще у землевладельцев и которые к тому же утратили всякую цену в настоящую минуту всеобщего разорения и бегства. Но с каким подчеркнутым спокойствием и с какими улыбками рассказывали они о собственном отступлении, избегая распространяться о себе и по преимуществу передавая слухи о передвижениях германцев. Было бы сочтено за обиду, если бы мы вздумали как-нибудь пожалеть гордых панов.

Но я отошел от повествования и забегаю вперед. Мы приехали в Ширвинту, когда вечерело. Около волостного правления мы нашли на улице полкового командира 414 полка. Он собирался ехать по экстренному делу к Тюлину в Вилькомир. Так как нам тоже предстояло ехать туда, то мы предложили его подвезти на моторе. Дорога из Ширвинты в Вилькомир хорошая. Около Войткун спуск в долину реки Свенты. Хороший, широкий вид. Внизу сосновый бор. В нем дачи Вилькомирской «интеллигенции». «Совсем Сокольники», – заметил я, но это сравнение не понравилось моим спутникам, оно слишком возвращало нас к обыденной жизни. Довольно большой для уездного города Вилькомир уже совсем почти опустел. Все учреждения эвакуировали, лавки закрыты, население частью выехало, частью замерло, сидя дома. Тюлин со своим штабом занял какую-то гостиницу. Мы попали к нему на ужин. Он был чем-то раздражен. Старался быть любезен с приехавшим командиром полка, но можно было догадаться, что он не в восторге от того, что ему придают едва сформированную, еще не видавшую неприятеля пехоту. Было что-то пренебрежительное в любезности боевого и в то же время весьма светского генерала – наше дело не требовало долгих разговоров. Я сказал, что командир корпуса против помещения лазарета в Вилейке и высказался за Ширвинту. Тюлин не стал отстаивать избранной им раньше Вилейки. После ужина мы поспешили домой, т. е. в Ширвинту, а не домой, нам еще надо было приискать себе там дом, и мы даже не знали, где заночуем.

Разразилась гроза. Мы немного в темноте сбились с пути. При всем неудобстве дремать, сидя в автомобиле, когда его во все стороны бросает, а сбоку брызгает дождь и грязь, я ухитрился проспать значительную часть пути. Эта способность меня часто выручает. Я не теряю сна от усталости или возбуждения, и недосып ночью (я ночь с 14-го на 15-ое почти не спал) восполняю, когда придется и где придется.

В Ширвинте командир полка пригласил нас чай пить, а уряднику поручил отвести нам где-нибудь ночлег в местечке. По-видимому, такой постой уряднику не сразу удалось устроить в перенаселенной Ширвинте, где к тому же разместился только что прибывший 414 полк. По крайней мере он приходил что-то докладывать в соседнюю комнату полковому командиру, который, однако, в обмен за наш подвоз его в Вилькомир на нашей машине взял нас под свою опеку и приказал непременно устроить нам ночлег. В ожидании ночлега мы пили чай с ромом и говорили о разных разностях. Наш хозяин в первый раз командовал полком, но офицер был все же бывалый. Воевал в Манчжурии, а в эту был серьезно контужен и выбыл из строя. Теперь он был признан здоровым, но мне показалось, что врачи или начальство его жестоко ошиблись. Во всех манерах полковника было какое-то неестественное напряжение, будто всякое движение свое он должен был обдумать и произвести против какого-то сопротивления.

Но наконец пришли сказать, что постели наши готовы. Мы поплелись по грязной темной улице и вскоре оказались в гостях у булочницы. Опрятная комната. Три удобных ложа с бельем – два на диванах и одно в настоящей постели. Приветливая хозяйка. Мы заснули с большим удовольствием в уютной нашей квартирке.

16-го утром, оставив Панарина высыпаться вволю, мы с доктором в сопровождении урядника пошли искать помещения для лазарета. Нелегкая задача – в местечке, где в каждой квартире – кроме коренных жителей держится по нескольку семей беженцев-выселенцев. Все на нас косятся. «А мы куда денемся?» – вопрос, который и меня мучает. Ведь чтобы освободить место для одной койки, придется выселить не менее пяти человек. Я стараюсь выискать комбинации и уговорить доктора сократить требования. Можно развернуться частично до поступления раненых. Тогда же можно будет дополнительно занять помещения. Посещаем помещичьи усадьбы. Здесь меньше народу пострадает при реквизиции помещений под лазарет, но господа помещики не проявляют никакого желания поступиться своими удобствами. Впечатление отвратительное. Будто война невесть как далека, и во всяком случае их-то не касается. При том у них бывают гости – «надо и гостям комнаты оставить». При том у них много мебели и вещей – «куда же их деть». Мы имели право реквизировать любое помещение, мы даже запаслись специальной бумагой, подтверждающей это право, и водили с собой нарочно полицейского, но было видно, что на мало-мальски неудобную реквизицию будет заявлен протест, поедут хлопотать в Вильно, подымут всех на ноги и чего доброго добьются отмены нашего выбора. Я старался, во всяком случае, сначала добиться добровольных жертв – добровольных больше по форме, чем по существу, ибо слова свои я подкреплял бумагой о праве принудительного занятия помещений и приводил с собой полицейского. Доктор, которому такие тонкости недоступны, скучал, бесился на меня и на всех и вся. Вообще день вышел неприятный, но к концу его я все же составил несколько проектов размещения лазарета, оставил список избранных помещений приставу и сказал, что из Вильно пришлю ему телеграмму, какие помещения занять. Дело в том, что в одну из наиболее удобных комбинаций входила камера судебного следователя, находившегося в отпуске в Вильно. Занять его камеру без сговора с ним я не считал себя вправе, и потому окончательное решение откладывал до переговоров со следователем в Вильно.

Усталые и голодные, вернулись мы к Панарину, который заждался нас у нашей булочницы. Она сварила нам по моей просьбе курицу, напоила чаем и была очень приятно удивлена, получив за всё деньги. 414 полк выступил еще утром из Ширвинты. Мы выехали обратно в Вильно перед закатом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.