Батурине: самый радостный школьный год

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Батурине: самый радостный школьный год

В 1940 году я окончил семь классов неполной средней школы. Что делать дальше? За год до этого мой старший брат Саша перевёлся работать в Батурино – посёлок судостроителей и леспромхоза. Там тоже была комендатура. Жили и ссыльные, и вольные. Но там уже была средняя школа. И у родителей созрел план отправить к брату на учёбу нас с Митей. Митю в десятый класс, а меня в восьмой.

С нами захотела поехать и наша бабонька. Она снова с нами проживала, хотя теперь уже не могла влиять на нас, как раньше, в религиозном отношении. Да и наши старообрядцы все переродились от нужды, «перевоспитались». Мужики сбрили бороды. Не стали так усердно молиться, как раньше. Много стало курящих, хотя выпивающих никого не было. Все ходили голодные и лишь по праздникам варили пиво.

Изменился церковный уклад и в нашей семье. Школа диктовала свои условия. Вёлся курс безбожника. Над теми, кто крестился и молился, подсмеивались и издевались. И родители тоже смирились с действием властей по антирелигиозной пропаганде. Единственное, пожалуй, что оставалось от старообрядческого уклада, – прежние честность, совестливость, порядочность по отношению друг к другу. Сохранились родственные связи. Остались трудолюбие, стремление оказать помощь ближнему. О постах давно забыли, тем более что ничего молочного у большинства и не было.

Об отправке нас на учёбу спросили согласия Саши. Он был готов принять младших братьев, но у него не было своего угла. Жил он в общежитии, но ему обещали дать комнату. И мы решились ехать.

Путь был длинный – сто километров до Пышкино, а там ещё сто пятьдесят вниз по Чулыму. Когда добрались до Пышкино, пассажирские пароходы уже не ходили. Отец договорился, что бабушку и меня с Митей возьмёт до Батурино грузовой пароход. Неделю мы жили у наших родственников. Там я прочитал в газете «Правда» небольшую заметку, что в Мексике в какой-то пивнушке в пьяной драке бутылкой по голове был убит давний соратник и соперник И. В. Сталина Лев Троцкий. Как выяснилось позже, несостоявшийся диктатор и конкурент нашего вождя был убит по его заданию и совсем не в тех обстоятельствах, как сообщала газета.

Все годы, проведённые в школе, нас без устали приучали не просто любить, а даже боготворить И. В. Сталина. Если поначалу нам рассказывали о беззаветной любви Ленина к детям, о его стремлении сделать весь мир свободным и счастливым, то вскоре первое место в этой пропаганде стало отводиться уже Сталину как верному ученику Ленина. «Сталин – это Ленин сегодня», – бесконечно повторяли газеты.

В то же время всегда подчёркивалось, как трудно нашим вождям мирового пролетариата жилось в царское время, как они преследовались, какие лишения испытывали в своей революционной борьбе. Сколько раз их арестовывали, направляли в ссылку, и сколько раз они бежали оттуда! И как мужественно вели себя при этом. А нам, сегодняшним советским ссыльным, пережившим ужасы лагерей, тюрем и ссылок, было смешно и грустно читать всю эту белиберду. Какое враньё было на страницах газет и по радио о деяниях ленинской гвардии в царских застенках! Мне думается, что если бы эта «гвардия» хоть раз испытала в своей жизни те муки, которые испытали мы, она бы напрочь забыла о всякой революционной борьбе «за счастье народа». Нет, слишком гуманным был царь Николай к своим политическим противникам, за что поплатился собственной жизнью и жизнью семьи и заставил страдать миллионы своих соотечественников.

Я несколько раз бывал в местах ссылок этих «отважных» революционеров в Сибири и убедился, что жилось им всем тогда совсем неплохо. Взять хотя бы того же Ленина. Ехал он в ссылку свободно, в пассажирском поезде, без всякого конвоя и даже в купейном вагоне (вдвоём с красноярским врачом В. М. Крутовским, который помог потом ссыльному Владимиру Ульянову определиться на поселение в благодатное Шушенское, в то время как других его товарищей по Союзу борьбы за освобождение рабочего класса этапировали в Туруханский край), а не как мы – голодные, в телячьем товарнике с закрытыми дверями и без окон, причём с малолетними детьми.

Нет, не зря знаменитые чехословацкие путешественники Зигмунд и Ганзелка, побывав в Шушенском, написали потом скандально прославившийся на весь мир очерк «Сибирская дача Ленина». ЦК КПСС осудил сей недружественный акт со стороны в общем-то лояльных по отношению к Советскому государству чешских журналистов.

Пышкино-Троицкое, где размещалась районная комендатура и куда мы прибыли с братом по дороге в Батурине, показалось мне настоящим городом. За день я обегал всё село, побывал во всех магазинах без рубля в кармане и с нетерпением стал ждать дня, когда нас посадят на баржу до Батурино. Очень боялся, что мы не успеем туда к началу учебного года. Ивановы, наши родственники по маминой линии – Виктор Фатеевич, его мать Елена Гавриловна и тётя Дуся, у которых мы жили в Пышкино в ожидании оказии, относились к нам хорошо, несмотря на доставляемые им неудобства.

И вот я на борту несамоходной баржи – собственно, паузка, как их здесь называли. Днями стою на мостике шкипера и даже пытаюсь рулить, хотя обе баржонки тянет вниз пароходик – буксир паровой тяги на дровах. Я разглядываю населённые пункты по берегам Чулыма, и мне кажется, что я навсегда вырвался из лагерных сетей, как птичка из клетки. Всю дорогу я наслаждался новым состоянием, возможностью видеть новый мир, новых людей.

В Батурино нас никто не ждал, кроме брата Саши. Баржи причалили к высокому обрыву, нас выгрузили. Мы вытащили на дорогу наш сундук и на лошадке поехали с братом в посёлок, разделённый на две части – леспромхоз и судоверфь. Саша договорился с Семёном Муравьёвым, нашим знакомым ещё по участкам, который ещё недавно работал в Берёзовке пекарем, что до получения жилья мы поживём у него.

А всё жильё Муравьёвых составляло одну шестнадцатиметровую комнатушку. Кроме хозяина, здесь жила его жена Ксения и сын – подросток Пётр. А сверх того, ещё одна семья – муж и жена. И в такую тесноту Семён взял ещё троих! Сегодня и представить невозможно, какие люди были в прежнее время. Что двигало этим человеком? Никакого долга по отношению к нам у него не было, обязательств тоже никаких. Наверное, только человеческое сострадание. Мне кажется, теперь таких людей днём с огнём не найдёшь – столь широкой души и любви к человеку! Мы прожили у Муравьёвых целый месяц, и они не только ни разу не сделали нам замечания, а даже подкармливали нас.

А через месяц Саше выделили комнату в центре посёлка в одном из бараков судоверфи, и мы переехали к нему. Какая это была радость: жить в рабочем посёлке и иметь свой угол! Сделали топчаны вдоль стен. Мы с Митей спали вдвоём, а Саша и бабонька отдельно. Ей отвели угол и сделали занавеску, чтобы не мешать молиться. И так дружно зажили, как в раю! Позже к нам на квартиру попросился Митин одноклассник Костя Кривошапкин, из наших участковых ссыльных. Саша не мог ему отказать. Поставили и ему топчан.

Это был самый радостный учебный год моей юности и школьных лет жизни. Батурине по тем временам был, пожалуй, самым культурным центром во всём Асиновском районе и превосходил само Асино. Здесь заготавливали древесину и везли отсюда на сплав. Здесь же была судоверфь, где строили несамоходный деревянный речной флот.

В посёлке жило много технической интеллигенции, даже инженеры. Было две школы: средняя на судоверфи и неполная средняя в леспромхозе. Здесь работали и ссыльные, и вольнонаёмные на руководящих должностях. В режимном отношении не подчёркивалось открыто, что ты ссыльный. Отношение к нам было миролюбивое. Единственным нашим политическим ограничением, так сказать, ущемлением в правах, было то, что нас не принимали в комсомол, а в Осавиахим – только по решению собрания.

Связь Батурине с внешним миром летом была по Чулыму, а зимой по снегу, снежной дороге. И уже начали применять воздушный транспорт. «Кукурузники» возили почту и важных пассажиров. Лётчики в те годы, как «важняки», пользовались исключительным авторитетом и вниманием, особенно у женского пола.

Мне нравилась школа, несмотря на то что школьное здание было деревянным. У нас были хорошие учителя. Больше других я восхищался Юлией Александровной Гладутис, историком и нашим классным руководителем. Молодая красивая девушка, небольшого роста, пухленькая. Все в неё были влюблены.

Директором школы был немец. Жена его, тоже немка, преподавала немецкий язык. Очень требовательный учитель, на уроках она запрещала разговаривать по-русски. И если я более или менее научился говорить по-немецки, то этим обязан только ей. Наш класс был дружный, во всех делах посёлка мы участвовали все вместе. Помогали друг другу в учёбе. Вместе ходили в кино и выступали со своей самодеятельностью. Учёба в этой школе оставила самый глубокий след в моей жизни, хотя я проучился там всего один год.

В Батурине меня особенно притягивала река Чулым. Здесь она была уже большой и широкой, с многочисленными старицами и заливами. А кругом было много заболоченных озёр – удачные места для рыбалки зимой и летом. Зимний подлёдный лов собирал массу людей. А о летней рыбалке и говорить не приходится!

Вторым занятием была охота. Саша имел разрешение на ружье, доверял его мне, и я пристрастился зимой ходить на куропаток на лыжах. Их в окрестностях хватало. Однажды в морозный день я отправился на охоту один, и куропатки заманили меня своими перелётами так далеко, что на обратном пути к посёлку я совершенно выбился из сил. Выбравшись на санную дорогу, я снял лыжи, а идти не мог. И мне так сильно захотелось спать, что лёг на краю дороги и в самом деле заснул.

Проснулся оттого, что кто-то сильно толкал меня, будил, кричал. Придя в себя, увидел рядом незнакомого мужчину: «Так ты же замёрз!»

А я уже не владел ни руками, ни ногами. Тогда незнакомец принялся растирать мои руки. Заставил разуться и укутал мои ноги в снятый с себя тулуп. Оказалось, он поехал из посёлка за сеном и увидел меня на снегу. Он фактически спас мне жизнь. Жаль, что я больше никогда не встретился с ним, хотя остался благодарен до конца своих дней. До посёлка оставалась пара километров. Возчик решил вернуться и довёз меня до барака. После этого я запомнил навсегда: уставшему человеку нельзя ложиться на снег. Можешь уснуть и не проснуться.

Батуринская средняя школа, 8-й класс. Завуч Михаил Михайлович и классный руководитель Юлия Александровна Гладутис. Во втором ряду, крайняя слева, Оля; Виктор Неволин в верхнем ряду; Саша Черёмушкин в нижнем ряду. 1941 год

Батуринская школа отличалась от ключевской семилетки прежде всего другим уровнем развития учащихся. Ребятишки были лучше одеты, умыты. Многие были из образованных культурных семей. Здесь во многих отношениях был квалифицированнее преподавательский состав, хорошо поставлена внеклассная работа. Дисциплина и порядок были, как мне казалось, во всём.

В классе нас, мальчишек, рассадили по партам вместе с девочками. Моей напарницей оказалась Оля (фамилию уже запамятовал). У неё не было родителей, и жила она у своего дяди Михаила Михайловича, завуча нашей школы. Он её удочерил. Оля была на год старше меня и выглядела уже девушкой (мне так казалось). У неё были длинные и толстые косы и удивительное личико: круглая головка, пухлые щёки, большие глаза, длинные чёрные брови.

Рассказываю всё это потому, что в 1943 году мы случайно встретились с нею в Асино, где я продолжал учиться. Увиделись случайно на улице, и оба обрадовались встрече. Оля приехала в Асино в райвоенкомат, чтобы добровольцем пойти на фронт. Она уже успела выйти замуж, но мужа забрали в армию, где он погиб в конце 1942 года. Погиб на фронте и её дядя, всеми нами уважаемый Михаил Михайлович. Близких не осталось никого, и вот она тоже решила пойти на фронт.

Вечером мы пошли с нею в кино, а потом долго гуляли, вспоминая одноклассников и знакомых в Батурино. На другой день я ушёл из школы проводить её на вокзал. Девичья команда была небольшая, меньше десяти человек, в сопровождении работника райвоенкомата. Оля вела себя бодро, но мне почему-то было сильно жалко её. А когда мы начали прощаться и я подал ей руку, Оля бросилась ко мне, крепко обняла и горячо поцеловала. У нас обоих появились слёзы на глазах.

До сих пор не могу понять, чем был вызван её добровольный уход на войну. Она не говорила, что хочет отомстить немцам за гибель самых дорогих в жизни людей – мужа и дяди. Но это, пожалуй, и не было одним патриотическим порывом. Мне показалось, на фронт Оля пошла от безысходности и беззащитности. Больше я ничего о ней не слышал, и как сложилась её дальнейшая судьба, мне неизвестно.

Пока же Великая Отечественная ещё не началась. Я по-прежнему учился в восьмом классе в Батурино и жил с Митей у старшего брата. Моими школьными друзьями были Саша Черёмушкин, А. Шахматов (звали его Пушкиным – он был похож на поэта, такой же курчавый). Имена других уже запамятовал. Каждую неделю мы ходили в кино. В целом у нас обстановка была тёплой и дружной, но материально мы жили скверно. Мясо видели редко. Молока вообще не было. Ведь на четырёх едоков у нас был всего один работник, да и тот с маленькой зарплатой. Всё же наша бабонька умудрялась нас чем-то кормить. Еда в основном состояла из постных щей и каши с растительным маслом. Иногда добывали рыбу. Картошку заготовили с осени. Её привезли из ближайшей деревни, и бабонька картошку не чистила, а скоблила для экономии.

Добавлю ещё несколько слов о нашей бабоньке, которая всегда была самым близким для меня человеком с тех пор, как я помнил себя. Недаром, когда я в детстве пытался вырваться из ссылки на свободу я бежал именно к ней (не по нашей воле мы были тогда временно разлучены). И в более поздние годы именно она была для меня надеждой и опорой, светом в окошке. Бабонька прожила долгую жизнь и умерла в 1957 году в Абакане среди родных и близких людей, когда уже вся наша семья была свободна.

Незадолго до этого я сводил её в Томске в староверческую церковь. Она там причастилась и оставила церкви все свои мизерные денежные накопления. Самую добрую память я храню о ней до сегодняшних дней. Бываю на её могиле, привожу в порядок место последнего упокоения бабоньки. Жалею, что не смог приехать на её похороны. Я работал тогда в Северо-Енисейском, и срочные дела не отпустили меня.

Она часто говорила мне при встречах в нашей дальнейшей жизни: «Витя, я каждый день за тебя молюсь и прошу Бога, чтобы он хранил тебя». Я всегда помню её.

Однако продолжу своё повествование о нашей тогдашней жизни. Она шла день за днём и была полна разнообразными событиями. Объявили войну с белофиннами, и снова было установлено нормирование хлеба и других продуктов. Хлеба в магазине не хватало, хотя и давали по списку. Приходилось занимать очередь в четыре-пять часов утра, и это дело поручалось мне. Бабонька будила меня. Я бежал к магазину, занимал очередь и шёл домой досыпать, а к восьми утра отправлялся уже покупать хлеб.

Иногда мы ходили в гости к старым знакомым Муравьёвым, которые приветили нас в первые дни в Батурино. Семён Муравьёв охотно играл на саратовской гармошке с колокольчиками и пел частушки. Его хозяйка Ксения, женщина хлебосольная, тоже радушно встречала нас и казалась нам самой хорошей и красивой женщиной, хотя лицо её было покрыто оспой. Радушие скрывало все изъяны, и мы отдыхали у Муравьёвых и душой, и телом. В общем, когда мы бывали у них, всегда уходили оттуда сытыми.

Семён был из Саратова, там его отец имел пекарню. За это их и выслали. Родители умерли, и сын унаследовал ремесло. Работал пекарем, причём пекарем высшей квалификации. С ним мне пришлось ещё встретиться через пару лет, но уже в другой обстановке.

В 1942 году я учился в Асино, в райцентре, и жил на квартире конюха, который обслуживал НКВД и милицию района. Заключённые в КПЗ под стражей часто приходили на конный двор на разные работы. Однажды к нам зашёл один из заключённых и передал привет от Семёна Муравьёва. Он в КПЗ ждал отправки в Томск на пересылку. Его арестовали и дали несколько лет лагерей за какую-то махинацию с продажей хлеба на пекарне. Мы с сестрой собрали, что у нас было съестного, и послали передачу старому знакомому. Вскоре получили ответ с благодарностью.

Через несколько дней Семёна отправляли этапом на железнодорожный вокзал. Я схватил булку хлеба, ещё что-то и побежал к милиции. Среди этапа заключённых в пешем строю увидел дорогое лицо. Семён, как всегда, улыбался. С большим трудом мне удалось пробиться к колонне и отдать передачу из рук в руки. Он поблагодарил и передал привет моим родителям. Когда зэков подогнали к вагонам, старший конвойный скомандовал: «На колени!», – и все рухнули в снег. Да так и стояли, пока не началась посадка. На прощание мы помахали друг другу рукой.

Это была наша последняя встреча. Семён страдал язвой желудка, и через несколько месяцев сообщили, что он умер в лагерях.

Весной в нашей компании в Батурино произошло новое несчастье. Митин одноклассник, наш общий друг и постоялец Костя Кривошапкин, сильно простудился и заболел скоротечным туберкулёзом лёгких. Мы все переживали за него. Уж больно хорош он был как человек и большой умница. Но болезнь оказалась неизлечимой. Через пять месяцев Костя вернулся из Батурино на свой участок умирающим и там скончался. Всё говорил перед смертью: лучше бы умереть на войне, чем в больнице.

Наступила весна 1941 года. Предстояли экзамены, и я стал подумывать об обратной поездке к родителям, на участки. Хоть в ссылке и тяжело, но без родителей ещё труднее, да и соскучился я по дому. Я попросил Сашу, чтобы он помог мне возвратиться домой через Томск. Для этого паспорта не требовалось, а нужна была справка от комендатуры, что возвращаюсь с учёбы к родителям. Наскребли денег на дорогу, узнали, когда приходит пароход из Томска, и я стал ждать день отъезда, рассчитывая вернуться в Батурино на следующий год в девятый класс. Думал, что уезжаю временно, а оказалось, что навсегда…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.