Геннадий Викторович Шутц Воспоминания

Геннадий Викторович Шутц

Воспоминания

Геннадий Викторович Шутц, 1945.

В июне 1941го мне было 17 лет. 18го числа у нас был выпускной вечер, а 22го — футбольный матч между нашим районом, за команду которого я выступал, и соседним. Мы проигрывали. Тут прибегает мой брат и кричит: "Генка, война началась!" Я говорю: "Какая еще война? Не видишь: мы проигрываем?!" Ну, а уже вечером, в клубе, где мы смотрели фильм, неожиданно убрали экран и выкатили трибуну. К нам обратился какой-то райкомовский работник с речью о том, что началась война, и просьба всем комсомольцам явиться в райком. Ночью мы туда пришли. Я написал заявление с просьбой направить меня добровольцем на фронт, но поскольку я был 24го непризывного года рождения, то меня вместо фронта направили на заготовку сена для армии. Дали мне под команду тринадцать девиц, которые почти ничего не умели, и вот я бегал между ними: "Генка, отбей косу! Генка у меня коса в кочке застряла! Генка поточи косу!" Устал я с ними.

Этим же летом я поступил в Томский Железнодорожный Институт. В институте я проучился всего месяц, и нас отправили домой. А в январе 1942го, когда мне исполнилось 18 лет, меня призвали. Всю нашу группу призывников отправили в Москву, где мы попали в сортировочный лагерь, что находился в Измайлово. Когда наша команда прибыла, ко мне подошел старшина и спросил: — Сколько классов окончил? — Десять. — А тригонометрию знаешь? — Да. — Пойдешь в зенитчики? — С удовольствием! Так в апреле 1942 года я попал в батарею малокалиберной зенитной артиллерии (МЗА). Нам сказали, что учить нас будут до августа. В начале июня мы получили зенитки — cо скорострельностью 160 выстрелов в минуту. В реальной же ситуации после 75-100 выстрелов они так разогревались, что их начинало клинить.

Практические занятия май 1946. Германия. (Хотя фотография сделана после войны, она дает полное представление об устройстве КП батареи)

Командир батареи распределил наши обязанности, и я стал дальномерщиком. Оказывается, стереоскопическая способность зрения, то есть способность различать расстояние до предметов и определять их относительную удаленность, сугубо индивидуальна. Тест же был элементарно прост: командир показал на дерево и столб, что были примерно в 800 метрах от нас, и спросил, кто из них дальше. Поскольку я ответил правильно, то и стал дальномерщиком.

В то время батарея состояла из четырех орудий, которые занимали позиции как бы в вершинах квадрата со стороной 100–150 метров. В центре квадрата располагался командный пункт, который состоял из поясных окопов для разведчика, дальномерщика и командира. Между комбатом и орудиями устанавливалась телефонная связь. Реально же во время боя из-за грохота выстрелов подавать голосовые команды не было никакой возможности, поэтому мы разработали специальную систему условных сигналов.

Работа батареи строилась следующим образом: разведчик, вооруженный биноклем, обнаружив приближающиеся самолеты противника, определял их количество. В идеальном случае это получалось с расстояния пять километров. Я, дальномерщик, определял расстояние до цели и непрерывно сообщал командиру о его изменении. В свою очередь командир распределял цели между орудиями и выбирал время открытия и тип огня: одиночный, короткими или длинными очередями. Обычно огонь открывался с дистанции 2000–2200 метров короткими очередями. Длинные же очереди применялись по низколетящим самолетам. Стреляли обычными фугасными снарядами.

Расчет зенитного орудия сержанта И.И. Шапина. Стоят слева на право: подносчик, установщик удаленности цели, заряжающий, установщик курса цели, подносчик, командир; сидят: 1ый номер, 2ой номер. (из книги А.А. Гречко "Битва за Кавказ")

Конечно, нам выдавали и бронебойные, но они редко использовались и только по наземным целям. Расчет орудия состоял из 8ми человек: командир, два наводчика, первый и второй номер, установщик удаленности цели, корректировщик курса и скорости полета цели, заряжающий и 2 подносчика (если стрельба идет длинными очередями, то один не успевает подавать — там обоймы как в мясорубку уходят). Первый номер наводил орудие по вертикали до совмещения горизонтальной черты коллиматора с целью, второй номер — по горизонтали до совмещения вертикальной черты коллиматора с целью, третий номер устанавливал дальность и скорость полета цели, которые сообщал командир батареи; корректировщик, вращая маховичок, старался угадать курс самолета; командир, убедившись, что цель захвачена, докладывал на командный пункт; и по приказу командира батареи второй номер открывал огонь. Вообще-то, опытные наводчики стреляют больше по трассерам снарядов. Это умение отрабатывалось на постоянных тренировках между налетами или на дежурстве (на батарее всегда дежурило одно орудие).

Так вот, возвращаясь в 1942 год… Мы не успели даже начать осваивать орудия, как пришел приказ о нашей переброске на фронт. В первых числах июля наш 241й армейский зенитно-артиллерийский полк, состоявший из четырех батарей и двух пулеметных рот, вооруженных был переброшен на Воронежский фронт. Зенитки мы изучали прямо на железнодорожных платформах, и однажды, во время тренировки, наводчики произвели выстрел, который чуть не убил нашего комбата — снаряд прошел над его головой. На станции Серебряные Пруды мы первый раз попали под бомбежку. Я запрыгнул с головой в ближайшие кусты и там сидел, дрожа от страха, пока самолеты не улетели. А уже под станцией Анна было настоящее боевое крещение.

Сержант Г. В. Шутц, 1942

До конца лета мы откатывались с войсками, пока фронт не стабилизировался по реке Дон, на берегу которой мы стояли вплоть до начала контрнаступления. Это было очень трудное время: боеприпасов было мало, кормили нас очень скудно. На первое и второе — суп или каша из усеченной пшеницы или свежего гороха, приготовленная на узбекском хлопковом масле, выглядевшем как ржавчина. А то одно время даже соли не было — вот это настоящее мучение.

Это был последний год, когда немцы еще старались воевать по расписанию: ночью они почти не бомбили, а утром начинались налеты их авиации. Пекло было ужасное — полдевятого утра жара, смрад. Идет первая группа бомбардировщиков — бомбят и нас, и пехоту; через 30–40 минут — вторая группа. После третей бомбежки, если они удачно бомбили, мы все черные, в саже и пыли.

В один из таких налетов был ранен комсорг полка, и политотдел назначил меня исполняющим обязанности. Как только выпадало свободное время, я ездил по батареям, рассказывал о положении на фронте, о действиях союзников. Люди-то в основном безграмотные были: на всю батарею у нас было всего двое со средним образованием, а остальные — либо после семилетки, либо вообще с четырьмя классами. Конечно, с ними надо было беседовать. Ведь немцы тоже свою пропаганду вели — разбрасывали листовки. Некоторые из них я хорошо запомнил. Первая — такая двухстраничная листовка формата А4 на мелованной бумаге. На форзаце вырезан круг, так что виден Советский герб, расположенный на третьей странице. Когда открываешь, то под гербом написано:

Слева молот, справа серп

— это наш советский герб.

Хочешь, жни, а хочешь, куй,

все равно получишь…

— и три точки. Низость, конечно. Немцы, видимо, были осведомлены, что у нас проблемы с бумагой, и нам даже самокрутку свернуть не из чего. Так вот вторая листовка была специально отпечатана на папиросной бумаге в расчете на то, что солдаты ее используют на самокрутки, а заодно и прочтут. На ней было написано: "Войны хотят только Тимошенко да жиды-герои. Вы отступаете только потому, что Сталин уничтожил 130 тысяч лучших командиров и политработников…". Или показывают листовку, рассказывающую о том, как живется сдавшимся в плен таким-то Иванову, Петрову, Сидорову. Сидят, на гармошке играют, улыбаются. Приходилось объяснять, что это все вранье.

Когда началось наступление под Сталинградом, мы дошли до станиц Кантимеровка и Бутурлиновка. В наступлении нам тоже не сладко пришлось: наши пушки тягали "Виллисы", вполне справлявшиеся с работой на ровной местности. На спусках же пушка с нагруженными на нее снарядными ящиками норовила спихнуть машину с дороги. Это только в 1944 году у нас появились Додж 3/4, а потом двухостные Шевроле и за которые обычно цепляли 2 орудия. А тогда только "Виллисы" и выручали.

После окончания Сталинградской битвы меня направили на артиллерийские курсы в Иркутск, после окончания которых, осенью 1943 года, я попал в Ленинград. Привез нас маленький дореволюционный паровозик "овечка", пролетевший на полной скорости через пробитый в 43 м коридор между Волховым и Ленинградом. С пересыльного пункта меня направили в 32ю дивизию, где я принял взвод (2 орудия). В это время произошло укрупнение артиллерийских частей. Наша 32я зенитно-артиллерийская дивизия РГК состояла из четырех полков: 3 полка МЗА (1387й, 1393й и наш 1413й) и один 1377й полк СЗА, вооруженный Реорганизация коснулась и батарей: они стали шестиорудийными. Орудия на позиции теперь располагались шестигранником, с расстоянием между ними 150–200 метров, это по уставу, но в боевой ситуации иногда использовали и другие построения, например в линию при охране колонн.

В январе месяце мы ударили. Освободили Гатчину и дошли почти до Пскова. Во время наступления полк прикрывал 46ю Лужскую стрелковую дивизию. Уже под Псковом меня назначили командиром батареи. День назначения мне очень запомнился. Это было начало февраля. Я только прибыл в четвертую батарею, которой мне было поручено командовать, и пошел знакомиться с личным составом. К этому времени батарея со вспомогательными службами состояла из 84х человек, к тому же командиры взводов все были лейтенанты, а я был младший лейтенант. В общем, встретили меня с недоверием. И тут налет: 30–35 Yu-87. На меня все смотрят, как я командовать буду. Ты спрашиваешь, можно ли было не открывать огонь? Можно, только у зенитчиков это расценивалось как трусость. У нас был закон: пока идет налет, никому, от подносчиков до командира батареи, даже пригнуться нельзя. Надо выполнять свои обязанности. Тут главное — чтобы нервы не подвели. Ведь были у нас и такие, кто под платформу орудия голову от страха засовывал. Вот это боевое крещение прошло удачно. Сбить мы тогда никого не сбили, но самолеты рассеяли, на второй заход они не пошли, и переправу мы сохранили — это заслуга. Да, и не погиб никто.

Вообще же, с начала 1944го по май 1945го моя батарея сбила 13 самолетов, и мы были на одном из первых мест в дивизии по результативности. Вроде не много, да? Но ведь наша задача какая — не дать противнику отбомбиться прицельно по охраняемому объекту. Конечно, сбить самолет здорово, но не это главное. Главное — чтобы не пострадали от налета прикрываемые пехота, танки или переправа. Вот под Сталинградом полк за два месяца насбивал порядка 100 самолетов. Но это были транспортные Ю-52, которые снабжали окруженную 6ю армию, их легко было сбить. Вот Ю-87 сбить — это очень сложно. Он был самым коварным и опасным пикировщиком у немцев. Хотя и не очень скоростной, но бомбометание производил очень точно, поэтому стреляли по нему в момент, когда он делал горку перед пикированием. Летчику же страшно — он же видит, что по нему стреляют. Бомбу он все равно сбросит, но заставить его ошибиться, сбросить чуть раньше или позже — это наша задача. Ну, а уж если видели, что сбили самолет, то тут же отправляли к месту падения на "Виллисе" техника по орудиям, чтобы он снял заводскую табличку как вещественное доказательство. Еще хорошо было бы получить подтверждение сбития от охраняемого подразделения. Конечно, бывало так, что самолет падал уже на территории противника, тогда его засчитывали только при наличии такого подтверждения. Так вот за первые пять сбитых самолетов я получил орден за вторые пять — второй степени. Так же я награжден медалями", "За взятие Берлина" и "За Победу над Германией".

Из-под Пскова нас перебросили под Выборг. Опять прорвали оборону и 100 километров прошли без сучка, без задоринки, думали, что так и дальше будет, но нет. Перед Выборгом наткнулись на сильное сопротивление и встали; а вся армия по инерции продолжала идти, и на Приморском шоссе получилось скопление людей и техники. Я рассредоточил батарею повзводно вдоль колонны на протяжении почти двух километров. Немцы не заставили себя ждать. Во время налета их авиации осколками бомбы ранило практически всю прислугу одного из орудий. Тогда командир орудия Ерменеев, будучи сам ранен, сел за наводчика и с еще одним парнем сбил 3 кобрирующих (выходящих из пикирования) самолета, а остальных рассеял, за что получил звание Это официально. Ну, а неофициально, ранение, конечно, было, но легкое, троих-то он не сбил — их ему записали. Ведь и другие вели огонь, да и упали самолеты за линией фронта. Тем не менее, это был подвиг — он не дал им бомбить колонну, а то ведь месиво было бы. Мы его представили к награде, но не к Герою, поскольку на Героя надо было писать отдельное представление. В 1944ом году было принято решение отмечать день артиллериста в годовщину начала контрнаступления под Сталинградом, 19го ноября. Видимо, было распоряжение Сталина представить от каждого вида артиллерийских частей одного или несколько человек к званию Героя Советского Союза. Меня осенью вызвали в штаб полка и попросили написать представление Ерменеева. Вот так у меня в батарее появился Герой.

Герой Советского Союза Виктор Ерменеев

Надпись на обороте: Товарищ старший лейтенант, вспомни и не забывай своего Героя. Виктор Ерменеев Дарю на память комбату ст. л-ту Геннадию Шутц. Город Стендаль (Германия) 7.10.45

Там же под Выборгом у нас был очень неприятный инцидент. В наступлении я познакомился с майором, начальником службы ВНОС (Воздушное наблюдение, оповещение и связь). Там одни девчонки служили, а он ими командовал. Так вот, у них был аэростат, как колбаса, на котором этот майор поднимался с рацией метров на 800 для корректировки огня. И вот однажды видим, как к этому аэростату на бреющем несется "мессер". Открыли огонь, чтобы не дать ему прорваться и поджечь "колбасу". А надо сказать, что стрелять по низколетящей скоростной цели очень сложно, тут все зависит от слаженной работы наводчиков, которые интуитивно выбирают момент стрельбы. И вдруг я вижу, как наш снаряд пробивает аэростат, тот вспыхивает и начинает падать. Уже у самой земли этот парень, что был там, успел выпрыгнуть и раскрыть парашют. "Ну, — думаю, — все — трибунал". И тут подъезжает на "Виллисе" командир нашего полка, противный мужик. Говорит: "Пиши представление, командующий видел, как ты "мессер" сбил". Я говорю: "Какой "мессер"? Я свою "колбасу" сбил!" А он все свое гнет. Я так думаю, что он надеялся награду получить. Послал я "Виллис", что бы узнать, жив ли майор. Возвращаются вместе с ним: "Слава богу, жив! Но побился сильно — руки разодраны, на лице ссадины". Он на меня матом! Я говорю: "Ну, ты же видел — мы "мессер" отгоняли". Выпили мы с ним по кружке спирта, помирились и потом, пока шло наступление, еще не раз встречались. Конечно, на войне не все получалось. В другой раз свой истребитель обстреляли. Хорошо, не сбили. Мы, конечно, имели систему определения ЯСС (я свой самолет), но она была достаточно примитивна: днем это разнообразные покачивания крыльями, а ночью — комбинации бортовых огней. Сигналы менялись каждый день, что сильно усложняло мою работу как командира батареи.

Дальше пошли на запад по берегу Рижского залива. Как-то раз сидим на берегу, играем с девицами в "дурака" И тут разведчик кричит: "Водная цель!" Я смотрю — три немецких катера подходят к берегу. Объявил тревогу, и мы начали их подпускать. С 800 метров они открыли огонь. Смотрю — один разрыв, второй. Ну, и мы ответили из всех шести орудий. В общем, отогнали их и пошли доигрывать. Вскоре мы освободили город Тарту. Был теплый августовский вечер, когда мы вошли в этот город. У меня возникло ощущение, что война обошла его стороной — не было слышно выстрелов, на улицах отсутствовали следы боев. Мы остановились, и я решил пойти собрать немного малины, что росла в саду перед домом. Собирая крупную, вкусную малину, я раздвинул кусты и увидел мертвую женщину, лежащую ничком на земле. Вот этот контраст между красотой и тишиной с одной стороны и смертью с другой навсегда врезался в мою память.

В районе реки Нотец, под Kostschin (Kostrzyn), мы пересекли границу с Германией. Мы ехали ночью на машинах по местам вчерашних боев. Усталые солдаты спали в кузове. Вдруг я вижу, на дороге стоит фанерная арка, и на ней огромными черными буквами надпись. Почитал, и у меня мурашки по коже: "Вот она — преступная Германия". Позвал я своих командиров взводов. Разбудили солдат. Вот, говорю, входим в логово фашистского зверя. Утром я проснулся от крика разведчика: "Тревога!" — приехал командир полка, а у нас было заведено, что разведчик наблюдает и за воздухом, и за дорогой, и за начальством. Если видит командирский "Виллис", то тоже командует: "Тревога!" — как при налете. Командир спрашивает: — Чем ты сегодня солдатиков кормил? — Ну, как всегда — каша, — отвечаю я. — Старшина, иди сюда. Чем кормили солдатиков? — Кашей, товарищ полковник. — Каша, каша… Я был в батарее у Терехова, он уже и гусятинку-поросятинку раздобыл. Бери Студебеккер или Шевроле и давай на хутор. Забрать все, что есть. А надо сказать, что после Нетце население в радиусе 20ти км бежало, бросив голодную скотину. Так что командиры толкали нас на мародерство. Правда, скоро это прекратилось, поскольку вышел приказ командующего фронтом Жукова, гласивший что-то, вроде: "Мы — армия освободительница, принесшая освобождение немецкому народу, и мы должны так же относится к немецкому народу, как к своему." Но попробуй сразу сказать простым русским солдатам, у которых были повешены или расстреляны родственники, разрушены дома, что они должны разом все забыть?! Это невозможно! Люди возмущались: "На каком основании я должен забыть то, что натворили немцы на моей земле, с моими родственниками?" Этот переход был очень болезнен. Ведь от самого Сталинграда до границы с Германией наступали под лозунгом: "Убей немца!" У меня до сих пор перед глазами статьи Ильи Эренбурга. Еще надо иметь в виду, что пополнение к этому времени у меня в батарее во многом было из уголовников, освобожденных по амнистии. Был случай, когда мой солдат, вот такой уголовник, на кладбище изнасиловал мать и дочь. Мне пришлось оправдываться, писать докладную, СМЕРШ заинтересовался, и его отправили под трибунал. Но массовых случаев не было.

Ну вот. Взяли мы Берлин, потом Магдебург, форсировали Эльбу и дошли до Стендаля. Там остановились и жили около года. Так война и закончилась.