Людмила Сергеева: «Я дарю вам Литву…»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Людмила Сергеева: «Я дарю вам Литву…»

ДОНАТА МИТАЙТЕ: С чего начнем?

ЛЮДМИЛА СЕРГЕЕВА: Я думаю, начнем с самого начала, потому что Томас – это и есть начало той Литвы, которая живет со мной вот уже сорок лет.

Сперва о Томасе до нас дошла легенда. Наш друг Леня Чертков однажды сказал: «Я познакомился с Томасом Венцловой. Замечательный парень». Очень знакомая фамилия для тех, кто десять лет назад кончал советскую школу. Нас заставляли учить: в Казахстане – первый поэт Джамбул Джамбаев, на Северном Кавказе – Сулейман Стальский, в Латвии – Ян Райнис, а в Литве – Антанас Венцлова. У Милана Кундеры есть точное замечание: «В тех, кого мы учили в школе, есть что-то нереальное и нематериальное, они уже при жизни принадлежат к величественной галерее мертвых». Вот и нам казалось, что все эти республиканские «классики» одного возраста, очень старые и после смерти Сталина их тоже давно нет в живых. И мы спросили Леню: «Как? Папа у него знаменитый советский классик? Ах, и папа еще жив!» Но Леня уверил нас, что Томас совсем другой человек, вполне наш, потрясающе знает русскую поэзию, и вообще, хотите, я его приведу?

В 1962 году мы переехали сюда, на Малую Филевскую, в кооперативную квартиру. Поэтому все друзья стали у нас собираться. Но что-то тогда не получилось. Андрей уехал в Ольвию, в Причерноморье, где были колонии древних греков. Я договорилась с одним знакомым археологом, что Андрею там на раскопках покажут много интересного: Андрей был страстным коллекционером, его интересовали варварские античные монеты.

В это время в Москву приехал наш друг по Коктебелю Виктор Андроникович Мануйлов, профессор из Ленинграда, и, позвонив, позвал меня с собой в гости. Хозяевами дома, куда мы пришли, оказались очень милые старики Миркины. С младшей дочерью Ириной дружил Мануйлов, а старшая, Зина Миркина, была женой Григория Померанца. В разговоре старики упомянули, что летом едут в Палангу. Я спрашиваю: «Что это? Где это?» Они говорят: «О, это замечательное место в Литве. Хотите, мы вам снимем там комнату?» «Пожалуйста, если вам это не составит труда». Вернулся из Ольвии Андрей, и я объявила, что отдыхать мы едем в Литву, говорят, там море и песок.

И мы едем. Миркины нам сняли в Паланге на улице Аксионайче. Теперь она называется по-другому, этого дома уже нет, там теперь многоэтажная «Неринга». А тогда наш дом смотрел как раз на маленькую дачку, которая принадлежала папе-Венцлове. В первый же день по пути к морю мы видим, стоит маленькая интеллигентная старушка, что-то рассказывает по-литовски, а перед ней – феноменальной красоты высокий молодой человек с невероятными синими глазами. Он смотрел поверх головы старушки, журчавшей по-литовски, куда-то вдаль и думал о чем-то явно нездешнем, а на лице его была такая одухотворенность, ну вылитый князь Мышкин, как мы его себе представляли.

В ту пору мы рассказывали много анекдотов. И был один особенно любимый: еду т в поезде Белая Церковь – Бердичев старый еврей-коммивояжер и молодой еврей, они незнакомы. Старый еврей думает: «Наверняка этот молодой человек едет в Бердичев жениться. А кто у нас в Бердичеве на выданье? Дочь парикмахера Рахиль и дочь резника Сара. Но дочь парикмахера некрасивая, значит, он едет свататься к Саре. А за кого в Белой Церкви может отдать свою дочь резник? За сына ювелира или раввина. Но сын ювелира некрасивый и прихрамывает, значит, за сына раввина. Сына раввина зову т Янкель. Но это имя некрасивое. Пусть его зову т Давид». И старый еврей обращается к молодому по имени-отчеству: «Давид Исаакович». Молодой изумлен: «Откуда вы меня знаете?» – «Я вас не знаю, я вас вичислил».

Вот я и говорю Андрею: как было бы хорошо вичислить этого молодого литовца и назвать его Томасом Венцловой. Андрей мрачно ответил, что чудеса бывают только в анекдотах.

К вечеру идем все по той же улице, вдруг меня окликает женский голос. Поворачиваюсь, стоит Марина Кедрова, мы с ней учились на одном курсе в МГУ, на филфаке. И рядом с ней наш князь Мышкин. Марина представляет его: «Познакомьтесь, это мой муж Томас Венцлова». Протягивая руку, я говорю: «А я вас сегодня утром вичислила». Томас тут же от души захохотал. Быстро выяснилось, что он удивительно живо воспринимает юмор. Все тогдашние анекдоты Томас умел и слушать, и потрясающе рассказывать. Сразу завязались отношения: «Приходите вечером». И мы стали бывать у Томаса и Марины каждый вечер. Родителей в Паланге не было, дача была отдана Томасу, видимо, на все лето. Собиралось у Томаса много народу – и литовцев, и москвичей. Заезжал сюда на неделю Леня Чертков. Засиживались до полуночи, всем было весело, интересно друг с другом, постоянно кого-то разыгрывали, что-то импровизировали, читали стихи.

Томас как-то сразу понял, что нам все интересно в Литве. И он решил не только нас просветить, но и влюбить в Литву. Ему это удалось, за что я Томасу до конца своих дней буду благодарна.

Томас решил, что мы прежде всего должны поехать в Жемайчю Кальварию, это недалеко от Паланги. И тут опять произошло чудо – там жили родители нашей хозяйки, было, где остановиться. А в Жемайчю Кальварии произошло самое большое чудо: мы познакомились там со стареньким священником Повиласом Пукисом, несомненно, святым человеком, который десять лет провел в заключении на Воркуте. А потом жил в доме престарелых в Бурятии. Кальварийцы привезли его из Бурятии и собрали ему на маленький домик, где он нас и принимал, беседуя как с близкими друзьями тихо и улыбчиво. И был он незлобив, светел и мудр, службу отправлял в костеле так, как будто это его последняя на земле служба, мы там плакали от счастья. Андрей написал об этом рассказ.

В Жемайчю Кальварию, как мы поняли, русские до нас не приезжали. Поэтому в деревне всем было любопытно посмотреть на нас, приехавших пройти по святым местам. Смотрели на нас с удивлением и интересом.

Уезжали мы через пару дней. Нам сказали, что рано утром будет автобус. На остановке висела ржавая покореженная табличка с расписанием. Автобус пришел точно вовремя! Удивились, потому что в России, да еще в деревне, автобус не ходит по расписанию. Думали, раз люди из деревни едут на базар в город, значит, будут мешки, еле войдешь. Но здесь все было не так: женщины нарядно одеты, в крепдешиновых платьях, в руках корзины, прикрытые белым.

Мы поняли, что попали в совершенно другой мир, который в России давно до нас кончился. Деревенская культура исчезла с коллективизацией. И этот литовский мир благодаря Томасу становился для нас живым и с каждым днем более близким.

Томас нас одарил и своими литовскими друзьями. Первым из них был Ромас Катилюс, самый близкий, еще школьный друг Томаса. С Ромасом и его женой Элей мы тоже встретились и на всю жизнь подружились этим первым летом в Паланге, а теперь дружат наши дети. Ромас нас пригласил в Вильнюс: «Приезжайте, родители будут в саду, их спальня в вашем распоряжении». Так мы оказались в гостеприимном доме на улице Леиклос, сейчас на доме висит памятная доска, посвященная Иосифу Бродскому. Его мы тоже позвали в Вильнюс к Катилюсам, но не в это первое наше литовское лето, а в 1966 году. Иосифу было худо в Питере, мы ему позвонили из Вильнюса и пригласили в Европу, к Катилюсам, на улицу Леиклос.

Мы его встретили и передали в добрые руки братьев Катилюсов. Томаса в Вильнюсе не было. В этот же день через несколько часов мы уезжали в Москву, до сих пор помню счастливое, молодое лицо Иосифа на вильнюсском вокзале.

Вернемся в наше первое лето в Литве. Томас хотел, чтобы мы поехали в Каунас, он любил этот город с детства, значит, и мы должны его полюбить. Для этого Томас составил нам подробный план, что, где и как смотреть. Мы попали в Каунас на Жолине (Успение Богоматери), были на службе в Кафедральном соборе, бродили по городу в соответствии с томиковым планом. Было это незабываемое путешествие 15 августа 1963 года.

Д. М. То есть Томас Вам нарисовал план?

Л. С. Да, конечно. Но к плану прилагался еще подробный интересный рассказ о Каунасе. Томас как никто умел это делать. Он ведь представлял себе подробно даже те города (например, Дублин, Флоренцию), которые знал только по литературе, но в которых сам тогда еще не бывал и не мог и мечтать увидеть когда-нибудь.

Томас, естественно, был первым человеком, которому мы позвонили, когда приехали из Каунаса в Вильнюс: «Сейчас приду». Был поздний вечер. Томас привел нас на площадь, где теперь Президентский дворец. «Здесь Наполеон останавливался». Там была синагога, там – гетто, а вот францисканский костел, вот Бернардинцы, Святая Анна, Святой Михаил, Святая Тереза, Острабрамская часовня, Университет, Кафедральный собор на площади, где музей, барочный костел Петра и Павла (где тогда был кафедральный собор). И все сразу задышало историей. И красивый европейский город стал оживать и обживаться нами. Такого гида, как Томас, найти трудно.

Потом был Тракай с его гамлетовским замком, Витовт, караимы. Любовь Томаса к Литве и ее истории переполняла нас. На этом подарки не кончались. «Я вас должен познакомить еще с одним уникальным человеком. Он часто сидит в „Неринге“, эпатируя публику: у него на столике лежит Mein Kampf». Это был Юозас Тумялис, который оказался ходячей энциклопедией, человеком добрым и абсолютно надежным. Он стал первым литовцем, который приехал к нам в гости в Москву, чему мы несказанно радовались. Юозас же ввел нас в дом своих будущих родственников Юодялисов. Общение и дружба с Пятрасом и Данутей Юодялисами были не только редким счастьем, но и нравственным камертоном во всех моих жизненных коллизиях. А теперь я с удовольствием каждое лето гощу на Антоколе в семействе Тумялисов, Ванду и Ируте я просто обожаю.

Цепная реакция литовских дружб с легкой руки Томаса продолжалась: это и Натали Трауберг с Виргилием Чепайтисом, незабвенная Идочка Крейнгольд (в замужестве Жилюс), родная Ина Вапшинскайте, всезнающая, как Брокгауз и Эфрон, мудрый Эйтан Финкельштейн, кроткий доктор Нийоле Янавичюте и бурный доктор Гинтаре Брейвене, дочка Лиобите, яркий художник Ада Склютаускайте.

Начиная с 1963 года, когда Томас проводил зимы в Москве, мы часто виделись. И каждая встреча была радостной, обязательно с какими-то литературными или культурными новостями.

Мне приходилось тогда на работе читать много рукописей графоманов. Иногда графоман может такое выдать, что ни один гений не придумает. Томас обожал слушать такие сочинения, тут же запоминал их наизусть, память у него феноменальная, и хохотал заразительно по-детски.

Как-то Томас пришел ко мне в гости в большом расстройстве, даже говорить не мог от огорчения: у него случилась личная беда. А у нас в стране перманентно были проблемы со словами гимна. В это хрущевское время как раз объявили конкурс на слова к гимну Александрова, чтобы из текста убрать «нас вырастил Сталин на верность народу» и так далее. Народ у нас доверчивый, раз объявили по радио и в газетах, начали сочинять и присылать свои опусы. Авторов таких «гимнов» называли «гимнюками». И чтобы как-то развлечь Томаса, я начала ему читать этих «гимнюков». Один текст гимна, который больше всего поразил Томаса, начинался так: «Банальных лиц я много видел, герои беллетристики они…» А другой заканчивался словами о коммунизме: «И огни того света видны». Томас хохотал до слез. И совершенно отвлекся от своей мрачной ситуации. Я сказала: «Томик, у тебя замечательная способность переключаться, ты будешь жить долго и счастливо». А Томас мне, хохоча: «Но это же гениально, на это нельзя не реагировать». И через много лет, когда успешный Томас снова смог приехать в Литву, я его спросила, помнит ли он тот давний разговор. Он сказал: «Помню, и ты оказалась права».

А вот история о том, как Томас приводил к нам сюда, на Малую Филевскую, Анну Андреевну Ахматову. Мы позвали ее в гости, и Анна Андреевна с радостью согласилась, узнав, что у нас второй этаж. Лифта в доме нет. Навели необыкновенный порядок, приготовили праздничный обед, нам хотелось, чтобы все торжественно было, не каждый день такого человека принимаем в доме. Ждем. А гостей все нет и нет. Звоню к Любови Давидовне Большинцовой-Стенич, она говорит, что Анна Андреевна давно уехала к нам на такси и Томас ее сопровождает. Д. М. А почему именно Томас?

Л. С. Может, он сам вызвался, чтобы подольше побыть с Анной Андреевной, может, потому, что ему наш дом был хорошо знаком. Шло время, мы начали волноваться. Вдруг звонок в дверь. На пороге стоит бледный Томас и говорит: «Случилось непоправимое». Мне становится плохо, я ясно понимаю, что наша Малая Филевская печально войдет в историю как станция Астапово. Что может быть непоправимее? Но Томас дрожащим голосом добавляет, что завел Анну Андреевну не в наш дом, а в соседний, и тоже в третий подъезд, на второй этаж, но Сергеевых там не оказалось. И Томас в отчаянии, оставив Анну Андреевну одну, бросился на улицу искать Сергеевых. Я кидаюсь к окну и вижу, как тихо и величаво по ступенькам из подъезда соседнего дома спускается Анна Андреевна с непокрытой головой и останавливается, одинокая и растерянная, посреди солнечного мартовского дня 1965 года. Я кричу: «Бегите скорее!» Андрей и Томас пулей вылетают из квартиры. В результате бедной Анне Андреевне пришлось подниматься еще раз на второй этаж. Томас был безумно расстроен: он, знавший наизусть улицы и дома городов, где никогда не был, запутался среди одинаковых хрущевских пятиэтажек и не смог найти дом, который посещал неоднократно. А когда выпили, закусили, хорошо поговорили, увидев, как от отчаяния Томас более других налегает на водочку, Анна Андреевна сказала ему: «Друг мой, кто кого отсюда повезет?» Но в Сокольники Томас доставил Анну Андреевну в полном порядке. Это была и Томаса, и наша последняя встреча с живой Анной Андреевной. Потом уже был морг в Москве и кладбище в Комарове 10 марта 1966 года.

С Надеждой Яковлевной Мандельштам я познакомила Томаса через несколько лет после смерти Ахматовой. Томас хорошо знает и любит стихи Мандельштама, его русский сборник стихов «Граненый воздух» тому подтверждение. Томас специально ездил в Воронеж, чтобы пройти по мандельштамовским местам, познакомился там с близким другом Мандельштама Натальей Евгеньевной Штемпель, адресатом гениальных лирических стихов Мандельштама. Поэтому Томас так хотел познакомиться с Надеждой Яковлевной. В то время Томас уже редко бывал в Москве. Но как только он здесь объявился, я повезла его к Надежде Яковлевне. Представляя ей Томаса, я сказала: «К вам ходит много интересных людей, но такого замечательного человека вы еще не видели». Томас невероятно смутился, что сразу расположило Надежду Яковлевну к нему. Тем более что она уже была наслышана о Томасе от меня, да и Кома Иванов ей очень хвалил Томасовы переводы Мандельштама на литовский. Надежда Яковлевна нового человека любила расспрашивать обо всем, а было глухое советское время, когда все было запрещено и все всего боялись. Но с Томасом сразу получилась доверительная беседа взахлеб. Они друг другу понравились. Надежда Яковлевна в конце разговора спросила: «Скажите, вот таких настоящих интеллигентов, как вы, сколько бы вы в Литве насчитали?» Томас незамедлительно: «Десяток уж точно». И начал перечислять. Среди названных были многие из тех, с кем я дружу и поныне. Надежда Яковлевна – Томасу: «Счастливая Литва».

Когда Томас покидал страну, он приехал в Москву проститься с друзьями. Поехал он со мной и к Надежде Яковлевне попрощаться. Томас сказал в конце вечера: «Надежда Яковлевна, как с вами интересно, уходить не хочется». Она лукаво улыбнулась и ответила: «Томас, не говорите мне таких слов, я и так уже буду думать, что вы – моя последняя любовь».

Непреходящей любовью Томаса всегда была и есть мировая культура, тоску по которой он, как и Мандельштам, остро ощущал в Советском Союзе. На уговоры Межелайтиса не уезжать на Запад, ибо там замучает ностальгия, Томас ответил: «Почему-то здесь никто не замечает, что у меня уже давно ностальгия по Дублину и Флоренции».

Томас – человек трех культур, трех родных языков: он отлично знает не только литовскую поэзию, но и польскую, и русскую. Русскую поэзию он чувствует как родную, этим он поражал и Черткова, и Андрея Сергеева, а потом и Бродского. При такой глубине проникновения в поэзию ясно было, что и сам он пишет хорошие стихи. Но оценить их я смогла, только когда появились переводы на русский язык.

Д. М. А видели ли Вы Томаса и Бродского вместе?

Л. С. Нет, когда Иосиф прилетел в Вильнюс, Томаса не было в городе. Но он вскоре появился, Томас Бродскому сразу понравился. А когда Томас повозил Бродского по Литве и они обсудили всю мировую поэзию и сошлись во вкусах, Иосиф написал нам в Москву: «Потом приехал Томас. Я рад и даже немножко горд этим знакомством. Чудный парень. Чудная физиономия. Большое вам всем за него ачу». Бродский полюбил на всю жизнь и Томаса, и Катилюсов, и Литву, в которую приезжал не раз. Томас любил и высоко ценил Бродского, который для Томаса, помоему, был ориентиром в современной поэзии. А Бродский посвятил брату-поэту Томасу стихи: «Литовский дивертисмент», «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлове», «Открытка из города К».

Хорошо помню, как Томас однажды сказал нам с Андреем Сергеевым: «Я дарю вам Литву в благодарность за двух живых классиков». Это было при жизни Анны Андреевны, а Иосиф еще жил в России и не был Нобелевским лауреатом. Этот дар Томаса я бережно сохраняю больше сорока лет.

Москва, 5 сентября 2001 года

Данный текст является ознакомительным фрагментом.