«В дороге» Максим Дунаевский

«В дороге»

Максим Дунаевский

Вот бы назвать эти заметки — «Юность Максима»… А что — живя по соседству, разве мы еще тогда не могли встретиться? Пусть не за одной партой — не вполне одногодки все же — но, к примеру, где-нибудь в доме у друзей. И был бы повод начать эти заметки так: помню, в 63-м… нет, в 64-м, кажется… ну, и так далее.

Не случилось — тогда.

Свело время спустя годы и за много тысяч километров от родного города. Там же за эти годы перевернулся мир — привычный, устоявшийся, и, казалось, навсегда незыблемый. Перевернулся на наших глазах — хоть я и наблюдал за событиями из своего относительно благополучного американского далека, а Максим остается там до нынешних дней.

Итак — Дунаевский. Знакомо звучит? Не только потому, что его отец — Исаак Осипович. Максим Дунаевский — в нынешнем музыкальном мире имя само по себе уважаемое.

Максим не сегодня и даже не вчера достиг той поры, которую называют профессиональной зрелостью. Впрочем, наверное, и человеческой. И все же… и все же, беседуя с ним, можно ли обойти такую значимую персону, как его отец? Я показываю Максиму рукопись, пришедшую из Москвы: Надежда Репина приводит в интервью, взятом у ярчайшей звезды советского экрана 30-40-х годов Лидии Смирновой, ее рассказ о Дунаевском.

О том Дунаевском.

— Несколько лет назад режиссер Константин Воинов снял фильм, где в главных ролях были знаменитые в прошлом наши актеры — и Лидия Смирнова играла одну из главных ролей в этом фильме. Играла, как всегда, блестяще…

Рассказывая, Максим медленно перелистывал странички рукописи. Фотографию актрисы он задержал в руке и продолжал говорить, посматривая на нее время от времени.

— Я познакомился с ней именно на этом фильме. По роли Смирнова должна была там петь, но за нее спела другая певица. Помню, она нисколько не обиделась… Нас представил друг другу поэт, с которым я тогда работал, — Наум Олев. Он, надо заметить, большой шутник и, — имея в виду то, что Смирнова была чрезвычайно красивой в молодости, и то, что с моим отцом она встретилась на фильме «Моя любовь», а еще и то, что в свое время мой отец мимо красивых женщин не проходил, — Наум, знакомя нас, пошутил: «Вот, Лидочка, это Максим Дунаевский, он мог быть вашим сыном!»…

Обычно, знакомясь, я говорю: «Здравствуйте, я Максим Дунаевский». Мне отвечают: «А?!» Я говорю: «Да! Младший сын Исаака Осиповича».

Есть еще старший сын — мой брат, художник.

…Я же с детства, как говорят, пошел по музыкальной линии. Хотя, точнее, сначала — по спортивной. Музыкантом я стал лет в 11–12: захотелось заниматься музыкой после смерти отца. Он умер, когда мне было 10 лет… И я кончил, как положено, музыкальное училище, консерваторию, где учился у больших мастеров — Д.Кабалевского, А.Шнитке, Т.Хренникова. Окончив консерваторию, через год вступил в Союз композиторов, писал исключительно серьезную музыку. А потом, как говорят, «пепел отца застучал в мое сердце…» — и я пошел в эстрадный театр Марка Розовского. Пять лет мы проработали с ним вместе. Потом — театр Вахтангова, где я был дирижером. Потом — Московский мюзик-холл.

Словом, как-то повторял музыкальную биографию отца, хотя происходило это совершенно непреднамеренно. И даже музыку к своему первому фильму, который принес мне популярность, — «Три мушкетера» — я написал в 33 года, именно тогда, когда отец написал музыку к «Веселым ребятам». Потом появился целый ряд фильмов с моей музыкой: «Ах, водевиль, водевиль!», «Мэри Поппинс», «Карнавал», «Трест, который лопнул», «Зеленый фургон», «Автомобиль, скрипка и собака Клякса». Многие песни из них пришли на эстраду: «Все пройдет», «Пора-пора-порадуемся…» «Городские цветы», «Ах, этот вечер!», «Гадалка»… Их и здесь на концертах узнают — те, кто уехал не очень давно.

Одну из своих первых работ — спектакль «Вкус черешни», который до сих пор идет в наших театрах и в Польше, я сделал с Булатом Окуджавой. Было это еще в 67-м году. Потом много работал с Юрием Ряшенцевым, в основном, это были мюзиклы. Мои постоянные соавторы — поэты Леонид Дербенев и Наум Олев. Творческая судьба связала меня с замечательными актерами: Людмила Гурченко — она пела в моих фильмах и в записях на грампластинки… Алиса Фрейндлих… Михаил Боярский… И с режиссерами: Ролан Быков, Юрий Хилькевич…

Максим задумался. И тогда я задал ему вопрос — прямой, может быть, сверх допустимой меры. Согласитесь — отвечать на такой вопрос станет не каждый.

— Максим, а не было ли вам помехой то, что можно назвать комплексом «дети великих» — писателей, актеров, политиков?.. Вот в вашем случае — композитора. Не довлел ли над вами в вашей биографии образ отца?

Максим вопрос принял.

— Отвечу так: во-первых, если бы был жив мой отец, мне было бы много сложнее — как ни странно и как ни страшно это звучит. Многие думают, что он оставил огромное наследство, но это не так. Конечно, я рос в хороших условиях, у меня все было, но никаких сверхмиллионов не существовало. И начинал я с нуля — как все «нормальные» люди. Вот тогда фамилия моя мне мешала, я даже мамину носил, чтобы не говорили: «А, Дунаевский — да он родился членом Союза композиторов!» И говорили ведь… Но потом, постепенно, «уважать себя заставил» — и это ощущение зависимости совсем ушло.

Меня, правда, путают с отцом до сих пор. Приходят, например, от каких-нибудь школьников из Тюмени письма с просьбой прислать «Лунный вальс» из кинофильма «Цирк». Или вот еще письмо: «Пришлите замечательную вашу музыку к кинофильму „Светлый путь“». Я сохраняю их специально, это же очень интересно! Путают инспекторы ГАИ: останавливают иногда за нарушение правил, смотрят долго — и говорят: «Вы Дунаевский и есть?!» — «Да, а что?» — «По нашим расчетам вам вроде больше лет должно быть!» — «Да нет, говорю, я другой» — и напеваю им свои песни. Иногда помогает… — улыбнулся Максим. — Так что этот комплекс ушел. Мой друг Юлий Гусман, знаменитый кавээнщик — он, как сын психиатра и сам имеющий медицинское образование, считает, что у меня очень здоровая психика: любой, мол, другой на моем месте загнулся бы под этим грузом…

— Ну, а сегодня — что?.. И вообще, — как там наш город? Как — люди?

Максим больше не улыбался.

— Вся Москва, — заговорил он после минутного молчания, — превратилась в огромный ларек. В огромный Черемушкинский рынок… Я ничего не осуждаю — потому что это нужно, этот этап следует пройти. И потому, что, слава богу, сегодня в Москве можно купить практически все: от женского белья из любой страны до «Мерседеса» последней модели. Наверное, это хорошо — были бы, как говорится, деньги. Плохо другое: люди, работающие в искусстве, в творчестве, в культуре, абсолютно и полностью лишены сегодня какой-либо поддержки.

Я, конечно, не хочу сказать, что раньше, мол, было лучше. Тем не менее, сегодня растерялись многие. А кто-то бросился в бизнес — художники, композиторы, актеры… Секретариат Союза композиторов, например, занимается такой деятельностью: они сдают помещения фирмам, продают какие-то музфондовские реалии, используют дома творчества под сдачу каким-то симпозиумам — словом, делают все, что приносит деньги.

Ну а я… я зарабатываю себе на хлеб по-прежнему — тем же, что и раньше делал: пишу музыку к фильмам, мюзиклы, иногда песни. Хотя это уже не приносит стабильного дохода. А, главное, на все нужно искать спонсоров, инвесторов. Все вроде бы как здесь, но там это пока в самом зачаточном состоянии. Кино у нас сегодня субсидируют вчерашние уголовники. Прокат фильмов в Москве монополизирован несколькими людьми, но основной монополист — бывший цветочник.

Ничего плохого здесь, наверное, нет — любая страна проходила этот этап, и из цветочников потом вырастали солидные бизнесмены. Но все-таки жалко, знаете: просвещенный капитализм, пришедший в Россию в начале двадцатого века с помощью и в лице Третьяковых, Морозовых и других, был на корню загублен. Сейчас для того, чтобы все это восстановить, нужны десятки лет. Сразу ничего не получится…

Повторяю: материально я и сегодня в Москве мог бы спокойно жить. Относительно спокойно, конечно, — потому что надо особо напрягаться, чтобы сохранить привычный уровень жизни. А он стремительно падает у всех. Но — можно было бы существовать… и нормальные условия у меня для этого есть, и заказы на музыку есть, хотя их все меньше и меньше. Правда, за это можно брать сегодня такие деньги, каких раньше не брали: потому что каждый диктует свои условия.

Актеры, например, могут миллионы просить за главные роли — это звезды-то наши, которые раньше получали ставку 50 рублей за съемочный день! Все это создает рыночные условия существования известным людям. «Караул» же приходится кричать тем, кто неизвестен — актерам, художникам, композиторам. Они просто не могут выбраться из ямы: их не берут никуда, потому что на них нельзя сделать деньги — нельзя ими спекульнуть.

У меня, написавшего музыку к 55 фильмам и работавшего с ведущими режиссерами, — у меня этих проблем не было. И все же нет у меня сегодня интереса к такой вот борьбе за существование, все это уже надоело. Все-таки приближается некий решающий рубеж в жизни — ведь через тройку лет «полтинник» ударит. Хочется чего-то другого…

— Ну вот, а вы снова в Москву собрались?.. — заметил я.

— А ведь у вас здесь какой-то, я слышал, интересный проект разворачивается?..

— Верно. Мы с Дербеневым приезжали сюда в конце апреля 91-го, это был мой первый визит в США. Поводом к нему стала премьера спектакля «Белый Мерседес», поставленного Владимиром Алениковым. Я написал музыку к нему, Дербенев — стихи. Алеников предложил нам это, когда был в Москве. Сделали мы все, естественно, бесплатно, бесплатно потому, что это было интересно само по себе. Песни в спектакле прозвучали, но хотелось, чтобы они жили и вне его.

В Москве, до нашего приезда сюда, мы показывали на студиях грамзаписи еще не вполне готовую музыку к спектаклю и песни в моем исполнении, и возникли предложения выпустить пластинку. Тогда мы стали искать певицу. Естественно, было бы интересно найти ее для такого проекта именно здесь, и мы нашли — это Сюзанна Теппер. Сюзанна с радостью согласилась работать с нами, и постепенно наша идея обрела следующую форму: мы выпускаем с ней две-три пластинки в России, параллельно здесь выходят ее кассеты.

— А деньги-то на все это откуда? — еще, стало быть, один вопрос, отвечать на который захочет не всякий…

Максим ответил:

— Субсидирует проект лос-анджелесский ресторан «Московские ночи».

Вот так: оказывается, все может быть очень просто. Правда, не всегда. И — не у всех…

В любом случае, ответ Максима звучал исчерпывающе, но чего-то я все же не понимал.

— Вам не кажется, — спросил я его, — что здесь заложен какой-то парадокс: вы вот приехали сюда из страны, богатой прекрасными голосами, чтобы здесь обнаружить «свою» певицу. А, с другой стороны, исполнители, живущие здесь и часто выступающие перед эмигрантской аудиторией, со временем теряют свою популярность — на их выступления перестают ходить. Прекрасные исполнители — актеры, певцы, музыканты — они всегда здесь, всегда рядом. Отработав свой традиционный репертуар и не приобретя нового, они, раньше или позже, становятся привычны для, в общем-то, довольно ограниченной численно аудитории.

Максим, кивая головой, соглашался со сказанным.

— Вы сейчас полностью подтвердили мое мнение: лучше оставаться немного гостем — тогда будет сохраняться интерес. Какие-то невидимые нити соединяют людей в эмиграции, в каком бы городе они ни жили. Конечно, осевшие здесь актеры быстро надоедают: они делаются своими. Но еще и потому, что на них никто и не работает. Если ты исполнитель, тебе приходится трудно, ты зависим. Что же касается Сюзанны… Мы с Дербеневым последнее время работали с Машей Распутиной и нас это отчасти удовлетворяло. Потом появились новые певицы, с которыми я работаю в кино.

Я, в общем-то, все время нахожусь в поиске, я всегда ищу молодых исполнителей. А здесь, поскольку действие пьесы происходит в эмиграции, сама тема песен натолкнула на идею взять певицу отсюда, тем более она попалась нам на пути. А до этого мы работали с Любой Успенской. Поначалу мы планировали набрать деньги на проект в концертах, по телевидению, готовились снять несколько клипов. Не получилось, к сожалению, — и мы просто выпустили кассеты.

А что — кассета?! Нужна реклама, прежде чем начнут ее покупать.

Так что правильнее было бы диски выпустить в России, а здесь — кассеты с этих дисков. Но получилось все наоборот — кассеты вышли первыми, диски же там сейчас не хочет никто выпускать, потому что Сюзанна неизвестна в России.

— Так, может, стоит повторить опыт Вилли Токарева? Ресторанный исполнитель — там он собирал стадионы. А, не считая завсегдатаев ресторана, разве кто-нибудь его заметил бы, останься он в России?

Максим повеселел:

— Уникальный, конечно, случай. Токарев и его коллеги — не певцы, но они создали какой-то новый жанр, ставший популярным и здесь, и там… Подпольный поначалу. А, знаете, все, что подпольно, вызывает дополнительный интерес. Их самодеятельные кассеты бытовали в России повсеместно к тому моменту, когда разрешено было всему выйти наружу. То есть они оказались знаменитыми, их захотели увидеть. Кстати, сейчас интерес к ним резко снизился, может быть, даже и совсем прошел — они могут подтвердить и сами. Это было хорошо, пока было запретно. Прокатились пару раз в Россию — и все. Да и, вообще, к этому жанру в России интерес иссяк: кончился всплеск.

— И что же приходит на смену? — спросил я.

— В общем-то, обычная волна западной музыки — она захлестнула сейчас Россию — тот же «рэп», и в нем есть свои звезды. Конечно, жанр блатной песни остался, но он уже отходит на второй план. Какой суперзвездой был Саша Розенбаум — а и его вдруг все забыли, и ему надо начинать все сначала. Он исчез отовсюду, а совсем еще недавно все страницы молодежных газет были им заполнены, все хитпарады, все концертные залы… И вдруг — исчез.

— Может, оттого, что по-настоящему интересных песен было у него не так уж и много?

— Согласен. Я думаю, что его «хулиганские» шуточные песни были остроумны — и этим интересны. И опять же — это было тоже подпольно, вызывало интерес, и его слушали по домам, когда все, что он делал, запрещалось — социальная сатира, «андерграунд» искусства. Мне кажется, он оказался не прав в том, что захотел собою заменить умершего Высоцкого. Наверное, Розенбаум не согласится с тем, что я говорю, станет отрицать — мол, это не так, что это не Высоцкий… Мне же кажется, ему захотелось этого подсознательно: природа не любит пустоты, вот он и создал некий новый идол. Или — его создали.

Я говорю это не в хулу и не в обиду ему — он пишет добротные стихи, это интересно музыкально, даже интересней, чем было у Высоцкого, но он не смог достичь его высоты. Потому что у Высоцкого это все шло изнутри, вся эта философия, вся эта игра, я даже не могу подобрать термина… Во всяком случае, это было серьезно. А Розенбаум все это придумал… Это все — на мелком месте… Но если бы жанр был действительно серьезен, интерес к нему не потерялся бы сегодня. Значит, все равно это была однодневка.

— А кроме этого проекта — над чем вы сейчас работаете? — поинтересовался я.

— В общем-то, идей хватает. Из самого же серьезного: мы организовали в Лос-Анджелесе новую компанию — «Рашен-Америкен калчер корпорейшн». Знаете, «пятидолларовую» компанию здесь может открыть каждый — я таких наоткрывал за два своих визита много. Эта же — имеет инвестора в лице серьезнейшей московской организации, не буду пока называть ее имени. Скажу только — это огромное акционерное общество, богатейшее, которое решило сделать денежные вливания в культуру. И, в частности, — в мою идею: создание компании, которая что-то интересное делала бы в России, что-то интересное везла бы сюда. И деньги у нас сегодня, хоть небольшие, но для старта вполне достаточные, есть.

Мы, в частности, будем заниматься гастролями известных коллективов.

Не удержавшись, я перебил Максима:

— А что, местных импресарио уже не хватает на это? — я имел в виду, что среди наших «новых американцев» возникло немало энтузиастов гастрольного бизнеса, теперь они стабильно заполняют полосы русско-американских изданий сообщениями о предстоящих гастролях «оттуда». А у кого на рекламу нет средств — те заклеивают рукодельными афишками стены русских «гастрономов» на обоих побережьях Америки.

Максим понимал, что я имею в виду:

— Обычно ваши местные импресарио, располагая ограниченными возможностями, везут сюда сегодня исполнителей-одиночек, к тому же нередко из «второго эшелона». И это уже надоедает: люди все хуже и хуже на них приходят. Мы займемся тем, например, чтобы привезти сюда интересный театр. И это будет не обязательно для эмигрантов — но для всех американцев. А еще — могут быть осуществлены совместные постановки: спектакли, мюзиклы.

Я убежден, что в Москве сегодня можно найти немало источников субсидирования тех или иных проектов — выставок, например. Я прекрасно понимаю, что на этом не заработаешь. Но наши проекты все равно будут отличны от гастролей, которые вы упоминали сегодня… — вспомнил вдруг Максим сказанное мною по поводу недавних визитов в Америку в общем неплохих театральных коллективов — но с чудовищно-халтурным репертуаром и второразрядным составом. Тогда, рассказывал я ему, многие зрители, покидая зал, недоуменно и обиженно пожимали плечами…

— Ну можно ли относиться к гастролям в Америке как к какой-то халтуре, — уже горячась, продолжал он, — лишь бы заработать несчастные 50-100 долларов! Это как раньше ездили актеры в российскую глубинку — ужасно выглядит…

Должен признаться, Максим был не первым, кто делился со мною подобными планами. И пока я не слышал, чтобы кому-то они удались. Почему? Хороший вопрос… И тогда я спросил его:

— А где вы сами полагаете быть — там или здесь?

— Помните старый анекдот, — засмеялся Максим, — одному еврею, который все ездил то за границу, то домой, предложили в ОВИРе: выберите, наконец, где вам лучше! И он ответил: в дороге.

Образный ответ Максима давал повод спросить его — как он вообще оценивает перспективы того, что происходит сегодня в России?

— Напряжение в стране, — заговорил Максим после недолгого молчания, — достигло крайних пределов. Я имею в виду не только экономические вопросы, политическое положение тоже очень серьезное. И это не может не задевать интеллигенцию: все эти метания бесконечные — то вправо, то влево… то переворот, но непереворот… то ссора президента с Хасбулатовым, то компромисс… то один премьер, то второй. Все это создает крайне нервную обстановку: законы меняются, очень трудно заниматься бизнесом.

Вот, говорят, мы превращаемся в банановую республику, в которой никто не знает, что будет завтра, кто придет к власти. К сожалению, по-моему, как раз власть-то у нас не переменилась в стране, это люди стали в значительной мере другими. Во всех властных структурах остались те же — и они боятся всего нового. Говорите — люди новой волны, демократы? Я бы сказал — так называемые демократы, потому что они не демократы. Демократия не рождается по желанию одного человека и в течение нескольких лет — вот поэтому новые чиновники обрели черты тех же, кто был у власти в тоталитарный период.

Я просто не узнаю этих людей: всего два года назад я встречал там какого-нибудь председателя райисполкома — теперь в Москве это учреждение называется префектурой, и там я встречаю префекта. Я помню его хорошо — это был доктор или кандидат наук, интеллигент, который встречал тебя, выбегая из кабинета… Теперь этот разжиревший человек не поднимает своей задницы от кресла, разговаривает с тобой через губу. Времени-то прошло всего ничего — а он уже превратился в этого человека. Он уже думает о дачах, о машинах… И это какой-то убийственный процесс.

— Говорят — «power corrupts». Власть развращает… — вспомнил я расхожее выражение американцев.

— В стране — беспредел полный, — кивнул, соглашаясь, Максим. — Партийные боссы как-то потихоньку все это делали: переводили на себя дачи, машины — и, мне кажется, по темпам накопления богатств они во многом уступают сегодняшним «демократам». Я вижу, что это так, по самим этим людям, по их поведению и по их безразличию, которое наступает так быстро! Это ужасно и это тормозит все процессы: мы просто буксуем на месте.

И, тем не менее, происходят совершенно стихийные процессы капитализации, пусть и подпольно, при этом люди воруют, не платят государству налогов. И пока за власть борются различные структуры, различные группировки, люди продолжают накапливать деньги — но только накапливать, не делясь с государством. А потом они отмывают эти деньги — например, через кино…

— Но вот, говорят, этот процесс кончился и все труднее найти спонсора на какой-нибудь культурный проект: кто хотел «отмыть» капитал, уже отмыли. Настоящих же меценатов — раз-два и обчелся, — вспомнил я сетования наезжающих сюда российских кинематографистов.

— Да нет же: «черные» деньги все равно продолжают накапливаться, — возразил Максим.

— То есть, как — «черные»? Откуда они сейчас берутся, когда частный бизнес легализован? — этого я, действительно, не понимал.

— А представьте себе такое: торгует магазин, у него существует определенный оборот, он виден, но этот магазин не платит государству никаких пошлин, никаких налогов, он скрывает дополнительные миллионы дохода. И их надо каким-то образом легализовать. Все очень просто: с одной стороны, бизнес легален, а с другой стороны, на чердаках в мешках лежат деньги — на них не хватает уже никаких портфелей, их в мешках носят.

Получалось достаточно убедительно — во всяком случае, для меня, не вполне забывшего еще российские коммерческие реалии. Но я помнил и других людей. Они, другие, в России были всегда, сейчас — тем более…

— Ну, а те, кто в августе 91-го был у вашего Белого дома?

— Знаете, порой мне кажется, что наш народ уже ничего не хочет. То есть он с удовольствием идет на баррикады — вот это, наверное, свойство русского народа: он идет с открытым забралом и даже с удовольствием, когда нужно, в ружье — это так интересно! — и с удовольствием кровь проливает, как это ни кощунственно звучит. Но когда нужен повседневный, кропотливый труд — можно про все забыть. Ну, а как без этого сейчас сдвинуть с места страну? Нынче народ только и знает: дай! Это — большая часть людей: дай, дай, дай!

Вот опять пошли с плакатами… Я в газете недавно прочел: «Депутат, спаси нас от капитализма!». Кто-то должен спасти. Должен прийти мессия и должен от чего-то спасти. В общем, хорошего царя опять ждут, чтобы он для них и за них что-то сделал: «Дай нам зарплату! Дай нам это, дай нам то…»

Вроде бы, в Москве сейчас, пусть в малоцивилизованных формах, но есть все. Казалось бы, это должно быть стимулом. Так нет: человек бьет стекла в магазинах вместо того, чтобы заработать деньги и не смотреть в витрины, облизываясь. Или — убивает соседа за то, что тот может купить все это. Перевернутый мир, совершенно перевернутый… По-моему, здесь безнадегой попахивает на все ближайшие годы. Мне кажется, должно пройти очень много лет, чтобы изменить эту страшную болезнь. Это даже не чума — просто лепрозорий сегодняшний.

Такого явного пессимизма я, признаться, от Максима не ожидал. Правда, есть шутка: пессимист — это хорошо осведомленный оптимист. Мой собеседник — человек достаточно осведомленный. Выходит, есть у него основания, чтобы так говорить.

— Значит, если вдруг новый путч, — не будет сегодня рывка на баррикады?

— Да, на баррикады никто не пойдет. Но и работать — тоже. Совершеннейший коллапс. Тот самый, о котором так много говорят: вот наступит коллапс. Да он наступил уже! И я не знаю, что нужно сделать, чтобы вывести страну из этого прорыва. Может, и правда — поколения должны смениться?

— Ну, и что же, на ваш взгляд, случится с российской культурой — пока меняются поколения?

— В плачевном положении она будет. И будут уезжать люди. Будут искать — подобно мне. Я-то уезжать не собираюсь, но, подобно мне, люди будут искать интерес где-то на стороне. Хорошо еще, я сегодня ощущаю себя как бы на стыке, но пройдет еще пара лет — и этого стыка тоже может не оказаться…

— Тут-то вашей компании и развернуться бы, — может, не вполне уместно пошутил я, — привозить их, уезжающих из России и становящихся здесь «заграничными» — как Вилли Токарев, например, — обратно?

Ответа от Максима в этот раз я не ожидал, а потому сразу же задал ему последний вопрос: что бы он пожелал тем, кто прочтет в «Панораме» текст нашей беседы?

— Прежде всего — чтобы эта газета выходила как можно дольше и чтобы с ней не случалось никаких катаклизмов: потому что я искренне завидую тем, кто может ее выписывать и читать каждый ее выпуск. А еще — с Новым годом!

Сегодня, когда я завершаю работу над записью нашей беседы, Максим Дунаевский в Москве. Все нормально: там семья, там — фильмы, над которыми он работает. И его аудитория, большая ее часть, — тоже там. Скоро он должен вернуться сюда — потому что и здесь есть работа. Говорят, нынче каждый приезд в Россию, даже после короткого отсутствия, — это все равно, что визит в новую страну. И, когда он вернется, я снова встречусь с ним и, наверное, передам читателям его новый рассказ. Вот тогда — тогда у меня будут все же основания позаимствовать у кинематографистов название новому очерку. Плохо ли звучит — «Возвращение Максима»?

Возвращение… Навсегда? На время?

Февраль, 1993 г.

* * *

Прошли годы. И вот, два десятилетия спустя, я дописываю эти заметки… Остались в прошлом концерты с участием Дунаевского и им же организованные в Калифорнии, устройству которых редакция «Панорамы» и её редактор, в меру сил, способствовали. Сохраняются у меня и домашние фотографии той поры: Максим наигрывает свои новые мелодии на маленьком рояле, уместившемся в уголке скромного размера гостинной.

Многое переменилось с той поры в наших странах. Здесь, в Лос-Анджелесе, теперь он бывает наездами… С Дунаевским мы видимся в Москве, если такое случается, обычно в домах творчества: Максим редко пропускает так называемые «тусовки» — сам он предпочитает называть это «встречами театральной богемы». Хотя, почему обязательно «театральной»? Собираются и художники, и писатели, и киношники — только теперь не в когда-то недоступном обывателю Доме кино на Васильевской, и не в ВТО, как было многие годы, а в ЦДЛ — в Центральном доме литератора. Так что у меня, гостя в Москве нечастого, шанс встретить его там есть.

После девятилетнего «метания» (это его определение) между Штатами и Москвой, где он в те годы, по его же выражению, вдруг «обнаружил под ногами пропасть», он определился: всё же — Россия! 60 фильмов, 20 мюзиклов, преимущественно, к исходу 80-х годов — кто ещё из композиторов мог бы здесь похвастать таким багажом? Не говоря уже о визитерах, кем Дунаевский всё же оставался здесь все те 9 лет. Вернувшись же в Москву, он обнаружил: оставленную им аудиторию «испортили 90-е годы»…

Может, поэтому, может, и по другим причинам, но, как и намеревался еще тогда, в 90-х, профессию композитора он сменил: теперь Максим Дунаевский — продюсер, добавлю, успешный: вот-вот обещают ему свой театральный зал для воплощения там его проектов, в числе которых концерты, детская студия, студия звукозаписи… Ну и, конечно, ресторанчик — как же сейчас без такого!

Да и не только эта перемена произошла с Максимом…

Счет его бракосочетаниям я не веду, но в Лос-Анджелесе, при одном из них, уже тогда далеко не первом, мне довелось присутствовать в качестве гостя в свадебном застолье. Мы давно перешли с ним на «ты», и, между тостами, я, шутя, заметил ему: «Догоняешь Андрона!», намекая на число браков нашего общего приятеля Кончаловского. Официальных, имел я в виду, — а другие, кто же их считает… «Не совсем, — возразил Максим, — у Кончаловского это всегда сопровождается новым ребеночком, а у меня — нет…».

Прошло время… Вспоминаю, лет десять назад, может, чуть больше, кажется, это был творческий вечер-юбилей Аркадия Арканова, — в фойе концертного зала Максим сопровождал миловидную девушку, чья заметно округлившаяся талия была умело задрапирована спадающим с плеч ажурным шарфиком: «Знакомься, Марина — моя жена». Тогда, в Лос-Анджелесе, на той свадьбе, мы посмеялись, а вот сегодня я шепнул ему, кивая на даму «в интересном положении»: «Правило устарело?» Максим счастливо улыбнулся.

Хочу думать, что он и по сей день не расстается с этой улыбкой, и дай ему Господь благополучия на долгие годы. Приезжая в Калифорнию, Максим и теперь заглядывает, по сложившейся привычке, в «Панораму», и рассказы его всегда занимательны. Вот я и отсылаю интересующихся подробностями российского бытия композитора Максима Дунаевского к выпускам нашей газеты, сохранившей память о его визитах в редакцию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.