В Таллине, на улице красной
В Таллине, на улице красной
На новом месте. — Строгий распорядок. — Война, революция и гимназия. — Преподаватель русского языка Шиллинг. — Съезд молодежи. — Первый допрос и первая статья.
Такова была общая политическая картина, когда семья мельника покинула Соо. Поселились мы в Таллине, на Красной улице, на последнем склоне Ласнамяэ перед Сыямяэским болотом. Начали с самого главного — с ремонта дома. Стояла еще зима, это, конечно, сильно усложняло работы, но откладывать их было просто невозможно. Помогал нам только один знакомый человек из деревни Соо, перебивавшийся случайными заработками. Это был невысокий мужчина, вечно куривший трубку, он и раньше помогал отцу в ремонте мельницы и даже заменял его, когда тот отлучался в город, что случалось раза два в год. Я с братьями помогал ему, в течение месяца нам удалось отремонтировать дом настолько, что можно было вселяться. Но предстояло пристроить еще комнату, сложить хлев.
Жилось нам трудно. Деньги, которые отец скопил за долгие годы, были израсходованы, а новых ждать было неоткуда. Старая корова давала молока мало, его хватало лишь для семьи. Поэтому первой заботой отца было купить еще корову, чтобы можно было продавать молоко и иметь какие-то деньги на текущие расходы. Вскоре такой случай представился. У наших соседей проживали люди, приехавшие в Таллин в конце войны из Сибири. Сосед хоть и согласился приютить их у себя, однако землей поделиться с ними не мог — клочок, который он арендовал у города, в состоянии был прокормить только его собственный скот. Поэтому приезжие и вынуждены были продать своих коров. Запросили они за них немало. Мать продала все, что имело хоть какую-нибудь цену, даже свадебные подарки — брошку, цепочку, колечко. Таким образом собрали сумму, которой хватило на покупку двух коров.
Так мы и устроили свою жизнь на новом месте по образцу той, какой жили все окрестные люди. Продавали молоко в городе. Жизнь, разумеется, была скудная. Все зависело от надоев молока, от времени года, от того, сколько удавалось заготовить сена. Как говорится, доходов было мало для настоящей жизни и много, чтобы помереть. Как-то жили, перебивались, без особых перспектив на богатство, но и не голодая.
Кроме сена мы выращивали картофель, под который распахали часть луга, работа эта оказалась весьма трудоемкой, ведь у нас не было орудий для разрыхления почвы, а она, покрытая жесткими переплетенными корнями травы, была как каменная.
Так была устроена жизнь и налажена работа, и тяжелая, и не очень, но повседневная и обязательная. Твердый режим положительно сказывался на формировании нашего характера, воспитывал в нас внутреннюю дисциплину, мы знали, что определенные работы должны быть сделаны, иначе это отразится на всей семье. И каждый строго выполнял свои обязанности. Это, по-моему, очень важный момент воспитания, так как приобщает детей к труду. Неважно, велик он или мал, главное, чтобы были обязанности и они непременно выполнялись.
С переездом в город снова встал вопрос о школе. Работали они тогда с большими перебоями. Во всех школах сменилось начальство. Наша школа — бывшая Николаевская гимназия — была при Советской власти переименована в Таллинскую мужскую гимназию. Преподавание велось на эстонском языке, хотя, конечно, сохранилось изучение и других языков. В годы немецкой оккупации школу переименовали в гимназию имени Густава Адольфа. Изменили учебную программу. Главное внимание теперь уделялось немецкому языку и латыни, на первый язык отводилось девять уроков в неделю, на второй — шесть. Русский язык вообще исключили из преподавания. Все это привело к тому, что многие перестали посещать школу. В разгар гражданской войны из учащихся последних классов буржуазные власти создали ученический батальон, отчего, естественно, работа школ сильно страдала, так как военные занятия отнимали много времени. К тому же не хватало преподавателей — многие учителя эвакуировались в Россию еще до прихода немцев.
Меня в ученический батальон не отправили только потому, что я в то время не ходил в гимназию, жил в деревне, отец был болен, и я работал на мельнице. Старший брат, который учился в той же гимназии, но на два класса старше, подлежал призыву. Его забрали так быстро, что он и предпринять ничего не успел, но вскоре сбежал с фронта. Это ему, как, впрочем, и другим дезертирам, сошло с рук.
Империалистическая война, революция, новая война, на этот раз гражданская, оставили весьма глубокий след в душе учащихся. В зависимости от своей классовой принадлежности учащиеся по-разному толковали события. Мне это сразу бросилось в глаза, когда после короткого перерыва я возвратился в гимназию. Там существовали различные группировки. Группа анархистски настроенных юношей не признавала никакой власти, дисциплины, издевалась над учителями. Нередко у молодого учителя, а чаще у молодой неопытной учительницы не выдерживали нервы, и они выбегали из класса.
Но юношам все сходило с рук. Дирекция гимназии явно не желала глубоко вникать в дело, опасаясь, что расследование обнаружит ее собственные слабости и упущения. Были, однако, учителя, которых класс не давал в обиду. Таким был преподаватель русского языка Шиллинг, относившийся к ученикам, как старший товарищ. У него был большой педагогический опыт, особый такт в обращении с учениками. Он относился к ним как к взрослым людям, и гимназистам в его присутствии было стыдно озорничать, как мальчишкам. Шиллинг хорошо умел связывать уроки литературы с современной общественной жизнью. Делал это так интересно, что его хотелось слушать без конца, и, если кто-нибудь начинал безобразничать, класс одергивал его.
В группе учеников, побывавших в армии и теперь не признававших школьную дисциплину, были и иные гимназисты. Это были тихие, как бы углубленные в себя юноши. Своих взглядов они не высказывали, но если с ними, бывало, заговоришь, то чувствуешь, что юноши переживают серьезный душевный кризис. Им претил господствовавший в стране ура-патриотизм, шовинизм, они были противниками милитаризма, но осуждали его с позиций внеклассового, неопределенного гуманизма, почерпнутого не столько из теорий, сколько из собственного фронтового опыта. Постепенно шовинистическая волна захлестнула и эту молодежь. Ее оппозиционность значительно потускнела, и со временем она тоже нашла свое место за «барским пирогом». Но остались немногие — два-три на класс, — которые искали и нашли путь к революционной молодежи.
Наконец, была среди учащихся пролетарская группировка, тесно связанная с революционным молодежным движением, направлявшимся из подполья Коммунистической партией. Особенной организованностью отличалась эта группировка в Таллинской учительской семинарии, а также в вечерней средней школе. Среди революционной учащейся молодежи наиболее известными были Антон Вааранди, Оскар Сепре, Вильгельмине Клементи, Пээтер Лемпо, Альма Ваарман, Вальтер Каавер (в Выру) и другие.
Настроение молодежи того времени хорошо отразил съезд учащихся средних школ. Он проходил в Вильянди в 1921 году, был очень многолюдным. Организаторами съезда выступили кружки учеников старших классов средних школ. Радикально настроенные участники съезда захватили инициативу в свои руки и превратили съезд в трибуну против милитаризма, белого террора и шовинизма.
Я тоже принимал в нем участие, хотя еще не примыкал ни к какой группе. На съезде заметно выделялась левая группа, она задавала тон. Здесь я впервые увидел будущего деятеля рабочего движения Вальтера Каавера, тогда ученика средней школы города Выру. На вид это был типичный интеллигент. Он был в пенсне, которое часто поправлял привычным жестом. Каавер произнес на съезде захватившую всех своим юным задором речь. Это был настоящий фейерверк слов. Хотя я в то время не был политически развитым, но все же понял, что в его речи больше хлесткой критики, чем глубокого анализа. Вальтер Каавер изобличал буржуазию в невежестве, тупоумии и прочих подобных вещах. Все зто говорилось очень темпераментно, создавало на съезде соответствующую атмосферу.
Когда Оскар Лооритс, студент-филолог из Тарту, разразился шовинистической речью, смысл которой сводился к тому, что надо идти на помощь «финским братьям» в их борьбе против красных, зто вызвало такую бурю негодования, что оратора как ветром сдуло. Его предложения даже не были поставлены на голосование.
Съезд учащихся средних школ вызвал широкий отклик во всей Эстонии. В архивах сохранились материалы расследования, учиненного буржуазными властями в связи со съездом. В них довольно точно передано содержание первого реферата — о трудовой школе, с которым выступил Иоханнес Раудсепп, воспитанник Таллинской учительской семинарии. Он квалифицируется как от начала до конца «агитационная подстрекательская речь, призывающая к подрыву существующего порядка образования». О реферате по введению трудовой школы сказано, что ничего конкретного он не содержал, но усиленно рекомендовал молодым слушателям «брать пример со школ России», автор реферата характеризуется как почитатель «занаровских товарищей», что он сам оттуда и теперь стремится вернуться назад. Трудно поверить, утверждается в этих материалах, что Раудсепп является воспитанником учительской семинарии. В доследовании подчеркивалось: «Особенно бросались в глаза воспитанники Таллинской учительской семинарии Тутть и Таальман, которые при каждом удобном случае высказывали свою любовь к России».[8]
К сожалению, мне не удалось найти весь отчет, составленный по итогам расследования о Вильяндиском съезде учащихся, но и приведенного достаточно, чтобы понять, какой отклик имел он в кругах министерства народного просвещения того времени.
Между прочим, после съезда был допрошен тогда и я. Какой-то деятель министерства просвещения пытался узнать, не являлся ли я одним из организаторов съезда, не пел ли я «Интернационал». На вопрос о моем отношении к «радикальным выступлениям» на съезде я ответил, что являюсь противником войны и согласен с теми, кто высказывал подобные же мысли.
Эти свои антивоенные взгляды я изложил тогда же в своем первом открытом литературном выступлении на страницах журнала прогрессивных писателей «Тарапита». В пятом номере журнала за 1922 год была помещена моя статья «Еще о кризисе молодежи (письмо учащихся)».
Привожу ее текст в несколько сокращенном виде.
«После Вильяндиского съезда во всей печати появились статьи о нашем молодежном движении и молодежи вообще. Авторы, главным образом, обвиняли. С одной стороны, они обвиняли молодежь в моральной распущенности, в грубости, пьянстве, с другой стороны, — в отсутствии духовных интересов, в духовном банкротстве. Но ни один из обвинителей не взял на себя труд вскрыть причины, вызывающие указанные явления. А если кто и пытался найти причины, то видел их лишь во „влиянии России“ и в „левых учителях“. Из такой постановки вопроса следовала тенденция: кризис молодежи можно с успехом использовать в межпартийной политической борьбе.
Кто хоть сколько-нибудь наблюдал за нашим молодежным движением, очевидно, заметил, что его направление за последнее время изменилось. В 1917–1919 годах главное место занимали в нем литература, искусство, наука; создавались соответствующие кружки, открывались библиотеки, читались рефераты, проводились вечера, дискуссии как по этическим, политическим, так и по эстетическим проблемам. Как же все изменилось! Теперь энергия молодежи, направленная ранее на духовное развитие, целиком отдана спорту. Так что у господина Тыниссона (реакционный деятель буржуазной Эстонии. — Ред.) имелись все основания для того, чтобы во время первого „Праздника молодежи“ с удовлетворением воскликнуть: да здравствует молодежь, ибо она преодолела стремления ко всяким „туманным идеям“ и вступила на путь истинный, то есть обратилась к спорту!
Но и эти произнесенные с праздничным пафосом слова лишь маскируют печальную перемену, произошедшую с нашей молодежью за последние годы. Ведь отказ молодежи от прежних „туманных идей“ свидетельствует лишь о том, что она стала поверхностнее. Некогда пытливый и ищущий юноша превратился в „реалиста“, смотрящего на жизнь так, как это ему выгоднее.
Молодежь видит, что жизнью правит физическая сила, и занимается спортом. В течение многих лет молодежь видела ряды марширующих солдат — и она поступает в скауты. Если молодежь пьет, то удивляться тут нечему — ведь и это часть окружающей ее жизни. Наша молодежь принимает жизнь такой, как она есть и какой она наблюдает ее у взрослых.
Есть вопросы, которые всегда увлекали идейную молодежь — когда больше, когда меньше. Чем сильнее надежды на осуществление мечты, тем шире духовное движение. Таким исполненным надежд временем был 1917 год. Тогда молодежь не оставалась сторонним наблюдателем событий. Последовавшая затем оккупация загнала молодежное движение в подполье, что лишь усилило его жизненность. Пришла „освободительная война“ — молодежь поспешила на передовую линию, готовая умереть за родину. Но с войны молодежь вернулась уже не однородной. Одни прониклись царившим там духом, невольно подчинились ему, стали „реалистами“. Мозг и сердце других с самого начала не вынесли этого потрясающего опыта. Но и те и другие после возвращения с войны были ввергнуты в разрушительную атмосферу казармы. Первые все больше и больше грубели, вторые замкнулись в себе, ожесточились, разочаровались, не в силах вынести противоречий между мечтой и действительностью. Как первым, так и вторым при соприкосновении с суровой реальностью прежние мечты стали казаться нежизненными и хрупкими. Они начали искать забвения в разного рода увеселениях и развлечениях.
С той поры наше буржуазное молодежное движение утрачивает цель и становится бессодержательным. С внешней стороны все вроде бы в порядке. Союзы объединяются, материальные дела приводятся в порядок, проводятся съезды. Но внутри нет содержания. Этические интересы угасают. Единственным художественным увлечением остаются, пожалуй, певческие хоры — главным образом, благодаря энергичным руководителям».
Кроме моей статьи в этом же номере журнала была помещена статья либерального поэта Ар. А., в которой делалась попытка показать истинные причины бунтарства молодежи, вскрывалась порочная организация системы обучения в эстонской школе.
«Эстонская школа стала учебным заведением, умерщвляющим дух, — говорилось в этой статье. — В этом повинно как министерство просвещения, так и подавляющее большинство учителей. Никого не волнует проблема будущего нашей молодежи. Министерство, состоящее из партийных карьеристов и неучей, разводит бюрократию, оно лишено инициативы и живого духа; учителя, в большинстве своем являющиеся псевдоучителями, — пекутся о повышении своего жалованья и спекулируют учебниками. Идейно-программная сторона школы еще более убога, чем прежде. Из школьной программы царского времени заимствованы почти все предметы и к ним добавлено множество „отечественных“ — вплоть до изучения эстонских псевдоклассиков и изготовления ножей…
Так живой ум в школе притупляют, из человека делают вещь, которую затем превращают в посредственность, в механического чиновника. Царское самодержавие требовало от школы лишь чиновников; талантливые, живые, инициативные, способные критически мыслить люди были ему не нужны. Его примеру следует и демократическая Эстонская республика…
Но в Эстонской республике немало детей, которые вообще не попадают в среднюю школу, а тем более в университет. У нас немало детей, которые лишены возможности окончить даже начальную школу. Мы жалеем их не столько потому, что они не попадают в теперешнюю школу, сколько потому, что они вообще не имеют возможности получить образование из-за бедности, что они вынуждены пополнять собой ряды эксплуатируемого класса — пролетариата и образуют значительный процент того материала, над которым наша охранка и тюрьмы могут производить свои злодейские эксперименты, если только эта молодежь уже раньше не приносит в жертву многих из своей среды, бросив их в пасть Харкус-кой колонии малолетних преступников».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.