СТРЕКОЗА

СТРЕКОЗА

Она никогда не бывала в этом городе, хотя по рассказам матери знала его так хорошо, словно прожила в нем всю свою юность.

Смутное, неопределенное желание побывать в нем томило ее так же, как героя рассказа Герберта Уэлльса «Зеленая калитка»: поехать туда, найти заветную калитку, открыть ее и увидеть за ней пантеру, играющую в мяч! Но она прекрасно знала, что чуда не будет, даже уэлльсовский министр не нашел за калиткой ничего, кроме тьмы.

А она ведь никогда не была министром. И не было в ее жизни ни почестей, ни власти, ни свободного времени, которое она могла бы посвятить праздной поездке в маленький городок, где родилась ее давно ушедшая мать…

В детстве она мечтала стать актрисой. Однажды ей показалось, что мечта осуществилась: незадолго до войны ее пригласили сниматься в картине о Грибоедове. Ей, как и ее героине Нине Чавчадзе, в ту пору было семнадцать лет. Многие считали ее красивой.

Но ни красавицей, ни настоящей актрисой она так и не стала. Год она прожила со своим первым режиссером и первым мужчиной. Надеялась, что в следующей его картине она сыграет главную роль. Но следующей картины не было – он оказался настолько слабым режиссером, что из кино ему пришлось уйти; стал работать помощником в небольшом передвижном театре, куда, на выходные роль, устроил также и ее. Вскоре из этого театра он также ушел. Расстались они легко. Больше она его не видела.

Некоторое время до начала войны она много ездила по стране, меняла театры, но так и не сыграла ни одной значительной роли; ее героини никогда не произносили на сцене более двух-трех фраз.

Как только началась война, она поступила в один из фронтовых театров. В начале сорок третьего театр ее в полном составе спустился на парашютах в расположение партизан. Все актеры были награждены боевыми медалями, и она в том числе. Но медаль не помогла ей получить ни одной более интересной роли. Да она и не мечтала об этом – была настолько умна, что сознавала – на большее она не способна.

После того, первого, были, конечно, в ее жизни и другие мужчины. Но ни с одним она не оставалась достаточно долго, чтобы привязаться к нему по-настоящему. Если уходила она – никогда потом не жалела, если покидали ее – не страдала. Не потому, что была холодна и равнодушна. Просто приучила себя к мысли, что длительного счастья в жизни быть не может. Да и не нужно было оно ей, как кукушке не нужно свое собственное гнездо. Может быть, гнездом для нее был тот далекий, никогда ею не виденный городок, о котором она так много слышала от матери?

Может быть…

…Служить она осталась в том же театре, с которым путешествовала по фронтам. После войны почти полностью сменился его состав. Она была единственной актрисой, кто остался в труппе после преобразования театра в Областной передвижной. Она уже не ждала перемен ни в своей театральной судьбе, ни в суетливой, беспокойной жизни. Она только все больше уставала и все чаще думала о том, как бы вырваться и съездить в мамин городок, чтобы хоть на день отделаться от мелких забот, которые занимали все ее время и все ее мысли…

… На завтра начинались гастроли ее театра в областном центре, расположенном в полутора часах езды от того городка, в который она всю жизнь стремилась попасть, да так ни разу туда и не съездила.

Сегодня она была совершенно свободна: выдался, наконец, ничем не занятый, просторный день.

В шесть утра она уже сидела в автобусе. Сперва с интересом смотрела в окошко, но вскоре ей это надоело; дорога была однообразной, она незаметно задремала. Проснулась, когда кто-то тронул ее за плечо: приехали. Вышла. Огляделась.

Перед нею была маленькая, почти замкнутая со всех сторон площадь, окруженная рыночными рундуками и одноэтажными домиками. На противоположной стороне площади стояло несколько мирно жующих лошадей с подвязанными к мордам торбами; рядом – телеги, нагруженные мешками, кочанами капусты, яблоками. Городок жил своей негромкой, деловитой жизнью: торговки раскладывали товар на рундуках; подле них уже собирались покупательницы; прокатил разболтанный грузовичок; беспрерывно и ненужно звеня, проехал бородатый велосипедист; спешили на автобус пассажиры…

Сквозь разомкнутый между домами проём она увидела деревья – там был не то парк, не то подступивший к домам ближний лес.

Но оказалось, это не лес, а просто маленький, запущенный сквер. Она пошла по негустой аллейке и в конце ее увидела полуразвалившийся бассейн; наверное, когда-то в центре его бил фонтан.

И вдруг она вспомнила – это то самое место, где давным-давно встречались влюбленные, где познакомились ее отец и мать.

Она подошла ближе. Где же голый бронзовый мальчик верхом на тритоне?

От мальчика осталась только одна толстая, неискусно сработанная нога. Но тритон был. Уродливый, позеленевший, весь в птичьи следах, с нелепо разинутым ртом – но был! Тот самый…

Солнце пробилось сквозь негустую листву, блеснуло на консервных банках, осколках стекла, заполнявших дно бассейна.

Она присела на край полуразрушенной стенки. Внутри бассейна, у самой стены росли желтые цветы – то ли одуванчики, то ли куриная слепота. А над ними, сухо потрескивая прозрачными крыльями, летала стрекоза. Она то стремительно и угловато снижалась почти до земли, то косо, резко взлетала вверх, на мгновение исчезая в солнечном луче. Потом снова устремлялась вниз, проскальзывала под цветами, отчего они радостно вздрагивали, и опять исчезала в луче, словно растворялась в воздухе. Ее полет, и неяркое небо, и эти ненарядные цветы, и даже зелено-медный тритон, – все показалось женщине таким прекрасным, что у нее сжалось сердце. Где-то в самой глубине ее сознания затеплилось что-то похожее на радость. Но и радостью это еще не было; только ощущение освобождения. Просто стало легче дышать. На одну только секунду. Но и этой секунды оказалось достаточно, чтобы отступила куда-то постоянно преследовавшая ее уверенность, что жизнь свою она прожила попусту, бездарно, ничего не добившись, никого не согрев; подходила старость, а с нею и тяжесть одиночества…

Она непрерывно следила за угловатым и вместе с тем поразительно изящным танцем стрекозы. Та иногда останавливалась в воздухе. Крылья ее начинали трепетать так стремительно, что казались пропеллером крошечного вертолета. Повисев неподвижно в воздухе, она устремлялась к земле и, не долетев до нее, опять взвивалась. Тогда, на просвет были видны сочленения ее прозрачных крыл, словно нарисованный в пространстве совершенный чертеж.

«Как жаль, что я не могу услышать ее мыслей, – подумала женщина, – ведь не зря же она отлетает от меня… Я где-то читала, что стрекозы передают приказы своим сородичам за одиннадцать километров. Значит, есть же у них свой, недоступный человеку язык»…

– Простите, пожалуйста… Не сочтите мои слова за назойливость, но я не могу отделаться от ощущения, что где-то уже видел вас…

– Женщина подняла голову – перед ней стоял человек с негустыми, седыми волосами, без улыбки глядел на нее.

– Она хотела, было, досадливо отмахнуться, но лицо у него было вовсе не нахальное, а умное и немного грустное. К тому же он был так же не молод, как и она.

– Возможно, – сказала он сдержанно.

– Вы сердитесь? Напрасно. Но если вам неприятно мое присутствие, я уйду…

Она промолчала, следя за трепетом стрекозьих крыльев, и вдруг доверчиво спросила:

– Вы не знаете, сколько живут стрекозы?

– Сколько живут стрекозы? – изумился он. – Не знаю, конечно…

– Жаль! Мне вдруг захотелось, чтобы люди, умирая, превращались именно в стрекоз… Может быть, моя мать…

– Вы думаете? – ошеломленно спросил он.

– Нет, конечно… Просто мне этого очень захотелось… Так вы говорите, что где-то видели меня? Давно?

– Не знаю. Но я определенно помню ваше лицо… Еще раз извините…

Он поклонился, собираясь, было, отойти.

Но ей не захотелось, чтобы он ушел. Она понимала: в ней заговорило пустое актерское бахвальство, которое она так не любила в своих товарищах по профессии, но все же…

– Меня зовут Валерия Николаевна Колосова. Вам ничего не говорит это имя?

– Простите, ничего… Но мы с вами, оказывается, тезки – мое имя тоже Валерий, и тоже – Николаевич!

– А в детстве меня называли Лера…

– Ну, тут мы разминулись – меня Валькой…

– Вы знаете этот городок?

– Я здесь родился.

– А я раньше никогда не была. Мать мне рассказывала. Он очень изменился с той поры… с довоенного времени?

– Немцы почти полностью уничтожили город, – заговорил он негромко. – Большинство жителей старшего поколения загнали в церковь и сожгли… Молодежь, что не успела уйти в лес, угнали в Германию. Меня с сестричкой тоже. Мне было шестнадцать, ей – тринадцать…

Валерия Николаевна молча смотрела ему в лицо.

– Нас было девять человек отсюда… из нашего городка. По дороге мы сговорились попробовать сбежать. Большинство не добралось до леса… Их перестреляли. Сестренку тоже. Трое спаслись. Куда делись остальные двое – не знаю. Я их больше не видел.

– Простите, – произнесла Валерия Николаевна, – Я тут со своими глупостями…

– Ну, что вы…

Стало тихо. В этой неловкой тишине было слышно только легкое потрескивание стрекозиных крыльев.

Чтобы прервать затянувшееся молчание, Валерия Николаевна сказала неуверенно, словно недостаточно выученную театральную реплику:

– Знаете, мать мне часто рассказывала об этом бассейне, о фонтане, о бронзовом мальчике. А от него остался только обрубок. Да этот страшный позеленевший тритон.

– Я помню, у него из ноздрей били две тонкие струйки, – сказал Валерий Николаевич. – И еще – учитель истории в школе рассказывал, что здесь когда-то был большой губернский город. В прошлом веке. И жил тут последний в России губернатор, плут и лихоимец. Чтобы скрыть растрату казенных сумм, собрал он с жителей так называемое добровольное пожертвование вроде бы для закладки городского парка и постройки фонтана. Купил где-то по дешевке этого бронзового мальчишку, а остальными деньгами попытался покрыть недостачу в казне. Да не успел – накрыли его, судили, сослали в Сибирь. А нового уже не назначили – как раз тогда ликвидировали губернаторство.

– Интересно. Об этом мама не рассказывала.

Валерия Николаевна встала.

– Вы не подскажете, где здесь можно поесть? – спросила она. – Я очень голодна – ничего не ела со вчерашнего обеда.

– Понятия не имею. Я тут тридцать лет не бывал. У меня здесь никого не осталось…

Валерии Николаевне стало неловко. Недавнее хорошее настроение куда-то улетучилось, и снова охватило ее то тяжелое чувство несвободы, какое всегда наползало на нее во время читки на труппе новой пьесы и распределения ролей.

«О, господи! – подумала она. – До чего же я бездарна! Вечно попадаю впросак!»

Они вышли на площадь, медленно, молча обошли ее; подле автостанции увидели вывеску над длинным одноэтажным бараком «Колхозная столовая».

– А нас покормят? – спросила Валерия Николаевна.

– Покормят. Я здесь вроде как в командировке…

…Выйдя из столовой, они остановились в нерешительности – оба не знали, не пора ли разойтись в разные стороны. И оба почувствовали, что им вовсе не хочется сейчас расставаться.

– Вы сюда надолго? – спросил Валерий Николаевич.

– До обратного автобуса… До семи вечера.

– Жаль – мой уходит в четыре тридцать…

– У нас еще целых пять часов, – сказала она и вдруг испугалась – он может подумать, что она навязывается!

– Да? Так мало, – сказал он, глядя куда-то в сторону.

– Хватит, чтобы осмотреть город, – облегченно ответила она.

– Даже изучить…

– Пошли…

– Отсюда я помню только дорогу к речке.

– Ведите…

Двух часов оказалось достаточно, чтобы осмотреть городок и даже посидеть в круглой беседке над рекой.

Наконец, они двинулись обратно к автобусной станции. По дороге, не сговариваясь, повернули к скверу, остановились над высохшим фонтаном. Оба присели на полуразрушенное обрамление.

Как будто стрекоза ожидала их здесь – над сухими листьями, битым стеклом и желтыми цветами она вилась, ни на мгновение не приседая.

– Смотрите! – сказала Валерия Николаевна. – Она еще тут! Знаете, на востоке люди верят в переселение душ.

– А вы? – спросил он.

– Не знаю… Почему бы и нет?

– Не очень это современно.

– Конечно.

– Вы поэтому спросили, сколько лет живут стрекозы?

– Да нет, конечно, ерунда это – переселение душ… Но во что я твердо верю, это в то, что души умерших живут до сих пор, пока о них помнят живые…

– Возможно…

– Мне кажется, душа моей матери жива. Она со мной и где-то здесь. А вот когда я умру, со мной умрет и она… Обо мне некому будет вспоминать – я совсем одна. Вы только не думайте, что я жалуюсь… я вам это просто так говорю. Надо же хоть раз в жизни с кем-то поговорить откровенно. Правда?

– Правда.

– Который час?

– Скоро четыре.

– Пора. Пошли?

Поднялись. Медленно направились к станции. Вышли на площадь. Автобус уже стоял, поджидал пассажиров.

Когда они подошли, почти все места были заняты.

– Давайте прощаться. Идите, а то не останется ни одного сидячего места.

– Ничего.

Они стояли молча, отвернувшись друг от друга, не зная, какие слова надо сказать на прощанье.

Шофер дал протяжный гудок.

Тогда он мягко повернул ее к себе, близко наклонился к ее лицу, серьезно посмотрел в глаза и негромко произнес:

– Вы сказали – никто вас не вспомнит… Я буду вас помнить… Прощайте…

Вскочил в автобус. И ни разу больше не поглядел в ее сторону.

Не дожидаясь, пока машина отойдет, она медленно направилась через площадь.

Спешить ей было некуда. Она успеет еще раз пройти к реке, пообедать в той же столовой. Но дойдя до бассейна, она устало присела на выщербленный холодный бетон.

Солнце ушло за деревья. Внутри бассейна стало тускло и грязно. Стрекоза улетела.

«Может быть, он – как раз то, что я упустила в жизни? – думала она. – Всегда я что-то упускала… Господи, до чего же я сентиментальная… Старая, глупая, бесталанная баба! Чуть ли не ревела от умиления, глядя на обыкновенную стрекозу… И эта чепуха о переселении душ!.. Всю жизнь повторяю чужие слова, чужие мысли!..»

Ей вдруг нестерпимо захотелось, чтобы солнце повернуло назад, осветило битые стекла внутри бассейна, чтобы вернулся этот странный негромкий человек, чтобы в лучах солнца заплясала, затрещала своими легкими крыльями стрекоза и чтобы опять пришло к ней то ожидание радости, которое она испытала утром…

…А может быть, это и есть талант – испытать радость от полета стрекозы в солнечном луче?…

Глядя на жизнь из сегодня, начала XXI века, иногда кажется, что лишь реалистическая литература и искусство смогут защитить Россию от надвигающегося снова морального разложения, социального и экономического неравенства. И если это так, то их лучшие, классические образцы и традиции наилучшим образом способны оказать сопротивление наступающему новому Средневековью. Предлагаемые рассказы созданы именно в такой традиции реализма, традиции Л. Толстого и А. Чехова, А. Куприна и И. Бунина.

Всем, кому не хватает сегодня воздуха культуры, найдут в рассказах Л. Л. Войтоловской умудренную простоту и чистоту человеческих отношений, порядочность и моральную надежность обыкновенных людей. Герои Л. Л. Войтоловской – самые что ни на есть рядовые россияне, для которых быть честным и добрым так же естественно, как дышать или любить природу и близких. В трудных условиях жизни они – настоящие стоики, потому что мужественно встречают удары судьбы, не ломаясь и не становясь высокомерными. Их опыт жизни и скромной, но неуклонной, борьбы за свое достоинство особенно ценен сегодня, когда в России дрогнули моральные и духовные основания жизни, когда вся шкала человеческих ценностей грозит перевернуться вверх ногами.

Предлагаемые произведения – хорошая возможность получить глоток чистой прозы, укрепляющий наш иммунитет против бесчеловечности и других старых и новых пороков. Эти рассказы – просвет на туманном небосклоне современной русской литературы. Как редактор этого сборника я с чистой совестью рекомендую его для неспешного прочтения, поскольку он несет в себе безыскусное добро и служит хорошей профилактикой нашей душевной жизни.

Валерий Кувакин, профессор МГУ,

президент Российского гуманистического общества.