ПРОХЛАДНО
ПРОХЛАДНО
Если смотреть на берег, кажется, что теплоход идет медленно, медленно. Но стоит перевести взгляд на воду, на поблескивающий под луною бурун у днища, становится ощутимо ровное и стремительное его движение.
– Как это там называется по-морскому? Узлы? Сколько он делает узлов в час, как вы думаете?
Женщина ничего не ответила. Она смотрела на лунную дорожку, которую старался, но никак не мог перерезать нос теплохода.
Она думала о чем-то своем, затаенном. Вероятно, она даже не расслышала вопрос. Только голос стоящего рядом с нею мужчины на секунду вернул ее сюда, на палубу. И снова она как бы осталась совсем одна с этой рекой, с этой лунной ночью, с запахом влажной листвы, что долетал с далеких берегов.
Впервые в своей жизни она задумалась о том, что вот уходит ее женское время, скоро сорок пять лет, а она еще никогда не обнимала ребенка, никогда руки ее не лежали на мужских плечах, никогда она не прижималась лицом к твердой шее мужчины.
…Матери она не знала – та умерла при родах. Отец был суров, молчалив и строг. Он никогда не говорил ей, как был раздосадован, узнав, что родилась дочь, – как все сваны, он ждал и желал сына. Но больше он не женился. Воспитывал ее сам. Даже своим детским умом она понимала, что он предпочел бы воспитывать любого соседского мальчишку, а не ее – худущую, длинноногую и запуганную девчонку. Он никогда не говорил ей о своей обиде, но изо всех сил старался сделать из нее мальчика: так же, как все мальчишки их крошечного горного селения, она научилась скакать на коне, стрелять из лука, а позднее – из старой берданки и без промаха попадать в подброшенный черепок. Но читать он ее не учил – он не знал русского, сванских книг в селении не было, грузинские же были только у священника, а с ним отец был не в ладах. Уже в пять лет она умела разжигать очаг, печь лепешки из кукурузной муки, белить стены их дома истирать белье. Отец никогда не смеялся громко, да и улыбался нечасто. Очень редко, как бы невзначай, проходя мимо, дотрагивался до ее плохо заплетенных, растрепанных косичек и, уезжая куда-нибудь, говорил негромко:
– Отдохни. Я вернусь дня через два. Не забудь подоить козу и пей все молоко, не оставляй. Сыр в погребе.
Садился на коня и уезжал, не оглядываясь.
То, что началась война и вообще что такое война, она узнала от чужой русской женщины, поселившейся в заброшенной хате, неподалеку от них. Тетя Аня была так же молчалива, как отец, но молчание ее было другое, грустное. В первые дни она часто выходила на дорогу, что вилась вниз, в долину, и там стояла долго, часами, одна, молчаливая и потерянная. Натэлла садилась на пороге своего дома и тоже молча смотрела на нее большими, блестящими, длинными глазами. Что-то затаенное, недетское было в глазах девчонки, что-то такое, что заставило молодую, одинокую женщину обратить на нее внимание.
Однажды, когда отца не было дома, тетя Аня подошла и присела на порог рядом с девочкой. Натэлла знала только два-три русских слова, женщина не говорила ни по-грузински, ни по-свански. Почему завязалась между ними дружба? Именно дружба. Ни та, ни другая не думали об этом – они просто стали нужны друг другу.
Очень скоро тетя Аня научила ее русскому языку, обучила русской грамоте и, возвращаясь с поля, где стала работать, а Натэлла начала помогать старшим, они вместе заходили в сельсовет послушать радиосводки, потом шли к тете Ане домой, и постепенно горы, ограничивавшие раньше селение, стали раздвигаться, и мир открылся девочке огромный, интересный и немного страшный.
Война подходила все ближе к ним. В селении почти не осталось молодых мужчин. Через несколько месяцев ушел на войну и отец. И ранней весной, когда на верховинах лежал еще снег, все, кто мог передвигаться самостоятельно, ушли за перевал. Ушли вместе со всеми и тетя Аня с Натэллой, которая со дня отъезда отца жила с нею вместе.
Они кое-как добрались до Москвы, но попасть в Пулково – родной город тети Ани – они так и не смогли: там были немцы.
С тех пор она больше никогда не видела отца, ничего о нем не слышала. Она даже не знала, жив ли он. Не знала также и своей фамилии – Гавриилы звали их в селении.
На запросы, которые посылала во все места тетя Аня и во время войны, и после того, как она кончилась, приходил один ответ:
«На ваш запрос отвечаем, что по одному имени «Гавриил». найти разыскиваемое вами лицо не представляете возможным». Известно было только одно – в родные места отец не вернулся.
Натэлла училась в той же школе, где в младших классах преподавала тетя Аня, которая становилась все более молчаливой и грустной. Вскоре она узнала, что все ее родные погибли во время боев на Пулковских высотах. С тех пор она совсем замолчала, перестала следить за школьными занятиями Натэллы, стала заметно слабеть и за несколько дней до окончания Натэллой семилетки умерла в больнице от сердечной недостаточности.
В школу Натэлла не вернулась. Осенью она сдала экзамены в электротехнический техникум. Тогда же пришла в милицию получать паспорт. Она и сегодня хорошо помнила недоверчивое выражение, появившееся в глазах паспортистки, когда та в графе национальность в ее школьном свидетельстве увидела слово «сванка».
– Это что же, – подозрительно спросила паспортистка, – ты, что ли, на озере Севан родилась? Так надо писать армянка, потому что я знаю, что озеро Севан в Армении, мы в школе учили.
– Нет, – сказала Натэлла. – Не севанка, а сванка. Я родилась в Сванетии. В Горной Сванетии. Этого вы в школе не проходили, что есть такая страна?
– Нет такой страны! Может, за границей? Так ты – не русская?
– Нет. Не русская. Я – сванка!
– Ты мне голову не дури!
Натэлле очень хотелось сказать ей что-нибудь резкое, но в своей одинокой жизни она уже научилась сдерживаться и говорить не все, что приходит в голову.
– Пойдите, пожалуйста, к начальнику милиции и выясните, есть ли такая страна, – спокойно сказала она. Паспортистка вскочила, резко захлопнула окошечко, отделявшее ее от посетителей, Натэлла ждала долго и терпеливо. Наконец окошечко открылось. Красная, взбешенная паспортистка выглянула и крикнула:
– Или к начальнику сама. Комната восемь.
И снова как выстрел щелкнуло захлопнувшееся фанерное окошко.
Начальником оказался молодой, видно, только что демобилизованный лейтенант.
– Это вы – сванка? – спросил он, улыбаясь. – Но ведь можно же написать и грузинка. Понятнее как-то.
– Нет, – упрямо сказала Натэлла. – Я – сванка. Отец и мать мои были сваны.
– Это, кажется, какие-то римские воины, осевшие высоко в горах в начале второго века? Или гунны? Я что-то помню…
– Возможно.
– Значит, – засмеялся начальник, – с тем же успехом вас можно назвать итальянкой?
– Нет. Я – сванка.
– Ну, хорошо-хорошо. Фамилия у вас какая-то странная – Гавриил. Это имя отца, наверное?
– Да. Имя. Но в селении нас все называли Гавриилами. Значит, и фамилия.
– Ну, что ж, так и напишем – Натэлла Гаврииловна Гавриил. Так?
– Да.
– Ладно. Идите, получайте паспорт. И поздравляю вас…
…Где-то внизу, под палубой, раздался приглушенный звонок, едва различимый голос отдал какое-то распоряжение, и снова стало тихо: только урчала за бортом вода да разбуженная птица щебетнула на далеком берегу. Деревья рисовали редкие тени на широком прибрежном плесе; ничем не омраченная луна лила густой медовый свет на воду, траву, лицо высокого, сухопарого мужчины, опершегося о поручень неподалеку от сидевшей на скамейке Натэллы.
Она оторвалась от своих воспоминаний и внимательно вгляделась в его несложный, простоватый профиль. Вокруг чуть вытянутых вперед губ от широкого носа залегла острая тень, придавая лицу грустное, задумчивое выражение.
«Ему тоже грустно? – подумала Натэлла. – Почему? А может быть, просто кажется… От луны…»
Чем дольше глядела она на его лицо, тем тревожнее становились ее мысли, тем тоскливее сжималось сердце.
Отчего? Она и сама толком не понимала – он был таким легким, веселым спутником все эти две недели, что плыли они по Волге вниз, к Астрахани. Казалось, никакого особого внимания он ей не оказывал, только в нужную минуту всегда появлялся рядом.
«А что это значит – в нужную минуту? – удивленно подумала Натэлла. – Ведь раньше я всегда обходилась либо случайным обществом, либо своим собственным! Неужели он, именно он стал мне нужен?»
Эта мысль испугала ее. Она с трудом оторвала взгляд от его лица, и тотчас же снова нахлынули на нее давние, давние, уже словно бы умершие воспоминания. Они стали менее плавными, менее точными, но, странно, более яркими. События? Нет, не было особых, экстраординарных событий в ее одинокой жизни: окончила техникум, потом институт, потом аспирантуру и начала работать в научно-исследовательском институте электронной техники. Защитила диссертацию, ее назначили начальником маленькой лаборатории – в подчинении у нее было три младших научных сотрудника и два лаборанта. До прошлого года жила она в той же маленькой комнате, в которой поселилась когда-то еще с тетей Аней. Только в прошлом году, когда дом их был назначен на слом, ей дали однокомнатную квартиру в отдаленном районе. С балкона своего одиннадцатого этажа она видела почти всю Москву, расчерченную по вечерам изгибающимися линиями фонарей вдоль шоссе и неровных улиц, поблескивающую Москва-реку. Эта живая карта огромного города вытеснила, наконец, из ее зрительной памяти узкое ущелье, где прилепилось к скалам ее родное селение.
Однажды, когда она еще училась в институте, она увидела объявление о приеме в конноспортивную секцию и вдруг затосковала по стремительному движению, цокоту копыт по скалистой дороге, по ветру, омывавшему ее детское лицо во время скачки.
Она тут же пошла и потребовала, чтобы ее приняли в секцию. Тогда она была единственной женщиной, пожелавшей заниматься этим неженским спортом, и пан Казимеж, тренер и, как его добродушно называли ребята, «Профессор высшей школы верховой езды», не соглашался принять ее. Но она настояла. Куда девалась ее обычная, суховатая сдержанность? Она потребовала, чтобы он дал ей любого, любого коня! Она покажет, на что способна! Она заставила коня проскакать галопом три раза по кругу и резко остановила его у самых ног тренера.
– Пани доказала, что понимает на конях, – сказал он, нещадно коверкая русский язык. – Но посадка! О! Тут надо много работы! Много!
Дни тренировок стали для нее самыми радостными днями ее наполненной учебой жизни. До самого окончания аспирантуры она не пропускала ни одного дня в манеже. Несколько раз участвовала в соревнованиях. Но ни разу не заняла первого места. Третье, второе – да, но ни одного первого. Она упорно и много тренировалась; ей казалось, что делает она все как надо, что конь понимает ее, беспрекословно слушается любого ее приказа. Почему же она никак не может завоевать первенства?!
– Р?нчка за тварда! – сокрушенно покачав головой, сказал пан Казимеж. – Нельзя всегда коня держать на цугундер. Иногда надо и отпустить. Пани понимает? Отпустить. На его волю! Конник не диктатор, конник-друг! Так? Друг!
После этого разговора она всю ночь просидела в своей тесной комнате, не зажигая огня.
«Р?нчка за тварда, – думала она. – Нет, дело не в этом. Не в этом. Ведь и друзей у меня потому и нет, что я им не друг. Девочки уже все имеют парней, многие вышли замуж, у них даже дети родились, а я… я всегда одна. Плохо это? Может быть. Но мне так легче. Мне легче быть одной, чем подчиняться чужой воле, чужим желаниям… Наверное, я просто моральный урод… Останусь старой девой… и никого не встречу, никого, кто мне понравится…»
Утром, причесывая свои темно-русые, густые, прямые волосы, она как бы впервые присмотрелась к своему отражению в зеркале.
– А ведь я красивая, – сказала она вслух, грустно улыбнувшись. – Ну, и никому не нужна эта моя красота…
С этого дня она больше ни разу не заглянула в манеж…
…В лаборатории сотрудники и молодые аспиранты называли ее за глаза «Архангел Гавриил». Они побаивались ее скрупулезной требовательности, ее строгих, длинных глаз, ее меткого, жесткого слова. И все ж относились к ней неплохо. Она была справедлива, а неистребимый кавказский акцент придавал ее речи некую женственную мягкость. К тому же она и вправду была красива.
Ей казалось, что жизнь ее течет правильно, плавно, размеренно; незаметно укоренились холостяцкие привычки – она полюбила одинокие прогулки по вечерней Москве, иногда уезжала куда-нибудь за город, присоединившись к какой-нибудь небольшой туристской группе; отпуск обычно проводила на воде – заранее покупала билет на маршрутный теплоход и покорно посещала все попадавшиеся по пути города и памятные места, внимательно слушая объяснения гидов. Так она побывала и в Кижах, и на Валааме, и в Петрозаводске, и на Карельском перешейке, – словом, объездила почти весь Север. Только ни разу не ездила она в отпуск в родные места, и вообще на Кавказ, хотя неизменно, как только сходил с московских тротуаров снег, ей начинали сниться темные ущелья и лысоватые горы ее родной Сванетии. Но что-то удерживало ее от поездки туда – то ли страх перед тем, что там она может оказаться еще более одинокой, то ли боязнь конкретности воспоминаний своего трудного и, по существу, такого же одинокого детства, то ли тщетно подавляемая тоска по отцу, по единственной родной ей в мире душе.
Вот и этот отпуск она проводила на теплоходе, но направлявшемся уже не на север, а на юг, к Астрахани.
Случайные знакомства, которые обычно завязываются в таких поездках, так и оставались всегда случайными, и никогда не приходило к ней желание снова увидеться со своими спутниками в Москве, зимой. Если она потом вспоминала о них, то только мимолетно, как-то не заинтересовано: женщины казались ей слишком откровенными, многословными, мужчины – либо замкнутыми, либо навязчивыми.
На этот раз получилось так, что человек, с которым она встречалась каждый день в салоне за столом во время завтраков, обедов и ужинов, показался ей более интересным, чем остальные.
Первые дни он не пытался с нею заговорить, не навязывал знакомства, только вежливо здоровался и, поев молча, извинялся, что кончил раньше ее, и уходил.
Он производил впечатление очень утомленного и чем-то сильно огорченного. Лицо у него было непримечательное, бледное, словно он долго до этого болел.
Со своего обычного места – на узкой бортовой скамье подле носа теплохода – она невольно стала следить за ним – он почти все время медленно расхаживал по палубе, не прячась, как другие пассажиры, от осеннего, но еще горячего солнца.
«Что-то его томит, – думала Натэлла. – Горе у него, что ли, какое?»
Она не уловила того момента, с которого стала замечать, что вот его сегодня не было с ними на экскурсии на Волгоградском мемориале или что он сегодня не выходил днем из своей каюты.
К концу первой недели пути она приметила, что он сильно загорел и вид у него стал куда более здоровый и веселый.
«Отдохнул!» – подумала она, и почему-то эта мысль доставила ей непонятную радость…
Вечером было пасмурно, по временам начинал накрапывать мелкий, теплый дождик. На палубе было пусто и тихо, только из салона доносились звуки джаза, негромко игравшего какой-то незамысловатый блюз, да шарканье ног танцующих пар.
Натэлла сидела все на том же излюбленном месте, и впервые ей захотелось, чтобы этот незнакомый человек подошел к ней и заговорил, как со старой знакомой. О чем? Да неважно. Просто ей захотелось побыть с ним вдвоем.
Снова пошел дождичек; она накинула на голову капюшон плаща и вдруг услышала: кто-то остановился у борта неподалеку от скамьи, на которой она сидела.
У нее внутри дрогнуло. Но она не обернулась.
– Нам пора представиться друг другу, – чуть насмешливо произнес за ее спиной сосед по столу. – Моя фамилия Воронов, Николай Алексеевич меня зовут.
Только тогда она заставила себя обернуться. И улыбнулась; ей показалось почему-то смешным, что высокий, сухопарый ее сосед стоит с раскрытым над головой огромным зонтиком. Светлый, песочного цвета костюм, который всегда был на нем, как-то уж очень не вязался с громадным черным зонтом, кожаной кепкой, надвинутой на самые брови, точно так же, как его высокая элегантная фигура и тщательно повязанный галстук не монтировались с его простым, немного грубоватым, сильно загоревшим лицом. От этого его вида будто бы раздвинулся внутренний заслон, всегда мешавший ей при знакомстве. Она свободно протянула руку и сказала громко:
– Гавриил, Натэлла Гаврииловна.
– Гавриил? Странная какая-то, библейская фамилия. Вы – кто?
– То есть, как это кто? Ну, скажем, инженер. Электроник.
Воронов смущенно улыбнулся.
– Простите. Я не так спросил. Вы – грузинка?
– Нет, – ответила Натэлла. – Я – сванка. Всех поражает моя фамилия. А я просто – сванка.
– Так? Честное слово, я впервые вижу живую сванку. Но почему вы блондинка? Это же почти грузины.
Натэлла неожиданно весело рассмеялась:
– Во-первых, грузины тоже бывают блондинами. А во-вторых, сваны – это потомки древних римлян, которые тоже когда-то были светлыми. Да и сейчас ведь венецианки в основном – русы и голубоглазы…
– Вы бывали в Венеции?
– Да. В туристской поездке. А в Риме – в командировке… Но ни одного родственника там не нашла, – опять засмеялась Натэлла.
– Я тоже бывал там… Но последние несколько лет жил, скажем прямо, в очень сыром и прохладном месте.
Натэлла молча и сочувственно поглядела на Воронова.
– Да нет, – улыбнулся он. – Вы не совсем правильно меня поняли. Я вот уже четыре года жил в Нидерландах. Я, видите ли, дипломат. Есть такая профессия.
– Вот как…
– И привез я оттуда отвратительную способность болеть насморком от малейшего дождичка. Потому и таскаю всюду эту шоферскую кепку и зонт. Смешно, верно?
– Смешно, – рассмеялась Натэлла. – И не очень романтично…
– Ну, романтики, положим, хоть отбавляй… Но и скуки, признаться, тоже…
– Романтики?
– Ну да… Пока я там представительствовал, меня бросила жена и вышла замуж, за весьма представительного заместителя министра здравоохранения… Собственно, бросила она меня давно, а замуж вышла только месяц назад. Я как раз поспел к свадьбе… Чем не романтика – бывшего мужа вызывают на родину, на свадьбу его бывшей жены!
Натэлла посмотрела на него с легким неодобрением.
Ей показалось, что в голосе его не было ни капельки сожаления, только ироническая насмешливость…
«Ну, – с неудовольствием подумала она, – и этот разболтался о своих интимных делах. Вроде всех этих теплоходских дам…»
Словно почувствовав ее недовольство, Воронов на минуту примолк, потом сказал негромко:
– Извините. Ни к чему вас путать в мои глупые дела. Но как-то само собою это вышло. Я, поверьте, никому никогда ничего не рассказывал. А тут почему-то захотелось, чтобы вы знали, кто я такой и… и с чем меня едят… Вы не сердитесь?
И снова Натэлле стало легко с ним. «Нет, он симпатичный, – подумала она. – Надо же человеку когда-нибудь и кому-нибудь рассказать о себе…»
– Можно, я присяду рядом? – спросил Воронов.
– Только не выколите мне глаза вашим гигантским зонтом!
– А дождь прошел.
Он чуть отстранился, что-то нажал в ручке зонтика, и тот с тихим шелестом закрылся сам.
Здорово! – засмеялась Натэлла. – Какой покорный.
Японцы придумали. Он и открывается сам. Теперь таких полно.
– Походим немного, я что-то озябла…
С этого вечера они почти не расставались. Он больше уже не говорил о себе, а только о странах, в которых бывал, о людях, с которыми встречался. Она слушала его со все возрастающим интересом и каждое утро, просыпаясь, думала о том, что вот скоро увидит его и снова услышит какой-нибудь длинный и яркий рассказ. Ни за что не хотела она признаваться себе, что просто хочет его увидеть, услышать его хрипловатый голос, ответить на ласковую улыбку, мгновениями мелькавшую в его серых глазах!
…Сегодняшняя ночь была не по-осеннему жаркой, почти душной. От полной луны словно бы тоже исходил теплый свет.
Утром они должны были прийти в Астрахань. Там он собирался сесть на самолет и улететь в Москву – короткий отпуск кончился.
Почему ей было сейчас так грустно? Она попыталась заставить себя собраться, замкнуться, осудить это свое нелепое грустное настроение. Но впервые не могла принудить, подхлестнуть себя.
«Завтра… – думала она. – И больше мы никогда не увидимся… Ну и что? Мало ли было пароходных, туристских знакомств, о которых я больше никогда не вспоминала?! Зачем он мне нужен, этот чужой, странный человек? Да ни зачем! Не нужен!»
Она оторвала взгляд от его лица и стала глядеть на лунную дорожку, струившуюся на неспокойной воде.
И почему-то в эту секунду вспомнился ей кривоногий тренер пан Казимеж.
«Как, как он сказал тогда? – с тревогой и непонятным волнением подумала она. – «Нельзя всегда держать коня на цугундере. Надо иногда отпускать»… Да, надо иногда отпускать…»
Она вздохнула прерывисто, точно после долгих слез.
«Вот, если он скажет… если он скажет – летим завтра вместе… я… что я сделаю?… Что я отвечу?… Что?»
Но он выпрямился и, не отрывая рук от перил борта, негромко произнес:
– Ну, Натэлла Гаврииловна, пора прощаться. Поздно уже. Мы прибываем в четыре тридцать. Вы еще будете спать, а я сразу помчусь на аэродром. Боюсь, билетов не будет, если задержусь… Ну, попрощаемся…
Она почувствовала, как слезы накапливаются у нее где-то в горле и, боясь, что сейчас постыдно расплачется, резко поднялась и сказала сухо:
– Что ж. Действительно поздно. Прощайте.
Он задержал ее руку, чуть пригнулся к лицу и вдруг сказал тихо и взволнованно:
– Если бы вы знали, какая вы сейчас красивая!.. Нагнулся к ее руке, легко прикоснулся к ней губами, резко отвернулся и быстро отошел, оставив ее одну, растерянную и испуганную.
Было прохладно, и даже сюда, на аэродром, ветер доносил откуда-то запах палого листа и влажного леса.
Она опоздала на автокар и, пока дошла до самолета, сильно озябла на ветру.
Воронов стоял немного в стороне от трапа, безучастно следя за тем, как медленно и тщательно стюардесса проверяет билеты. Натэлла подошла к Николаю Алексеевичу и остановилась вплотную за его спиной. Он не заметил ее, не обернулся.
Тогда, сдерживая рвущийся из горла нервный смех, она сказала излишне громко:
– Возьмите, пожалуйста, мой чемодан. Он нестерпимо тяжелый…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.