Глава 13 РАЗВЕДКА В ДЕЙСТВИИ
Глава 13
РАЗВЕДКА В ДЕЙСТВИИ
I
Двадцать второго сентября 1937 года, в девять часов утра генерал Евгений Карлович Миллер вышел из своей квартиры в Булонь-сюр-Сен — он выглядел таким же спокойным и благодушным, как обычно, и никто из близких не заметил ничего необычного, тревожащего ни в поведении его, ни в том, как он с ними прощался. Уже на пороге Евгений Карлович сказал, что заедет на Восточный вокзал, чтобы купить билеты для невестки своей, Ольги Васильевны, собиравшейся с дочерью в Белград. В распорядок делового дня генерал не имел привычки посвящать своих близких — и в этот раз ничего не сказал жене и сыну. Больше они его не видели.
Генерал Миллер явился в штаб РОВСа (улица Колизе, дом 29) в половине одиннадцатого утра. Закрылся в своем кабинете и в течение полутора часов разбирал бумаги по текущим делам. В начале первого закрыл кабинет и зашел к начальникуканцелярии РОВСа генералу Павлу Кусонскому, чтобы сообщить о том, что у него на 12.30 назначена встреча, посте которой он намерен вернуться на службу.
Генерал Миллер оставил генералу Кусонскому запечатанный конверт с запиской, которую следовало прочитать в том случае, если он — Миллер — не вернется.
Со времени похищения генерала Кутепова Миллер сделал это своим правилом и всегда оставлял записку, если отправлялся на встречу, о которой по какой-либо причине не хотел отчитываться перед подчиненными. Об этом его правиле кроме доверенного лица — начальника штаба — никто не знал. Впрочем, подобные встречи — с людьми, не заслуживающими, по мнению Миллера, полного доверия, — были крайне редки. А генерал Кусонский считал это правило своего начальника обыкновенным чудачеством, но отношения своего, разумеется, не выказывал. В этот раз, как и всегда, он в присутствии Миллера с надлежащей серьезностью спрятал записку в потайной ящик своего стола.
Генерал Миллер с женой в день похищения. У машины - Скоблин
Генерал Миллер с женой в день похищения. У машины — Скоблин
Стоял приятный солнечный день, и генерал Миллер оставил в канцелярии свое габардиновое пальто. А также портфель и бумажник, в котором лежали железнодорожные билеты и немного денег. Правда, бумаги со стола убрал — он всегда так делал, если случалось покидать кабинет больше чем на час.
В штаб РОВСа генерал Миллер больше не вернулся.
Не вернулся он и домой.
Его вообще больше никто из близких ему людей никогда не видел.
Потом этот день — 22.09.37 — разбирали и исследовали буквально по минутам. Прежде всего — французская полиция. Чуть позже, еще раз — в суде. А еще позже, уже по результатам суда, пытались реконструировать эмигрантские писатели Владимир Бурцев и Борис Прянишников, по-своему оригинально Владимир Набоков, а также специалист по "шпионским тайнам" Леонид Млечин.
Леонид Млечин: "В тот день с самого утра Скоблин и Плевицкая начали устраивать свое алиби. Они поехали в русское кафе на рю Лоншан, где пробыли полчаса, до половины одиннадцатого. Из кафе Скоблин отвез жену в модный магазин "Каролина" на авеню Виктора Гюго и оставил ее там, обещав вернуться за ней часа через полтора — после встречи с Миллером.
Посетители кафе и магазина должны были в будущем подтвердить, что все утро Скоблин и Плевицкая провели вместе с ними. Из "Каролины" они собирались поехать на Северный вокзал, чтобы проводить свою знакомую Н.Л. Корнилову-Шаперои, дочь покойного генерала Лавра Георгиевича Корнилова, уезжавшую в Брюссель.
Но, пока Надежда Васильевна примеряла платья, Николай Владимирович сел в свой автомобиль и уехал.
С генералом Миллером они встретились на углу улиц Раффе и Жасмен. Здесь Скоблина и Миллера ждал еще один господин. Скоблин оставил свой автомобиль, и они втроем, разговаривая, пошли по улице Раффе к калитке дома на Монморанси, который был снят в 1936 году советским полпредом Владимиром Потемкиным за тридцать тысяч франков в год. В этом доме находилась школа для детей советских сотрудников, работавших в Париже. Но в сентябре каникулы еще не закончились, и школа пустовала. Здание сторожила одна безграмотная женщина.
Позднее следствие обратило внимание на то, что место для похищения генерала Миллера было выбрано очень удачно. Советский дом находился на окраине Парижа, возле Булонского леса, в пустынном месте, где редко можно было встретить прохожего — особенно в обеденные часы.
Следствие найдет свидетеля последних минут свободной жизни генерала Миллера. Это был бывший офицер Добровольческой армии, который 22 сентября находился на террасе дома всего в нескольких десятках метров от советской виллы на бульваре Монморанси. Оттуда офицер прекрасно видел, как у самого входа в советский дом стояли хорошо известные ему генералы Миллер и Скоблин, а между ними — спиной к нему — находился какой-то человек плотного сложения. Скоблин в чем-то убеждал Миллера и показывал ему на калитку советского дома. Он, по-видимому, предлагал генералу войти в дом, но Миллер колебался.
Что произошло потом, свидетель не видел, так как в это время его позвали с террасы внутрь дома. Он не придал никакого значения виденной им сцене. Только на другой день, прочитав в газетах о похищении Миллера и исчезновении Скоблина, он понял, чему был свидетелем.
Генерала Миллера втолкнули в дом, где находились оперативники Главного управления государственной безопасности, и все было кончено. Ему дали хлороформ, уже в бессознательном состоянии заткнули рот и связали руки и ноги.
Через несколько минут к дому подкатил большой новый восьмицилиндровый грузовик компании "Форд", приобретенный советским полпредством. В грузовик погрузили большой ящик, который несли вчетвером.
Передав Миллера оперативной группке НКВД, Скоблин освободился и на машине поехал за Плевицкой, но опоздал. В "Каролину" он прибыл через пять минут после того, как Надежда Васильевна, боясь опоздать, сама уехала на вокзал.
Скоблин поспешил за ней, но догнал ее только на перроне. Н.Л. Корниловой-Шаперон Николай Скоблин сказал, что они с Надюшей приехали вместе, но ему пришлось отогнать машину на стоянку и что-то исправить в моторе.
Позднее следствие назначит экспертизу — мотор купленной на деньги НКВД машины работал идеально.
С вокзала Скоблин и Плевицкая направились в Галлиполийское собрание — пить чай. Затем Скоблин завез жену в гостиницу "Пакс", а сам вместе с полковником Трошиным и капитаном Григулем, своим бывшим адъютантом, решил объехать квартиры Деникина и Миллера, чтобы поблагодарить обе семьи за участие в прошедшем накануне банкете корниловцев, где главную скрипку, естественно, играл сам Скоблин.
Банкет был посвящен двадцатилетию корниловского полка и прошел весьма торжественно. Газета "Возрождение" дала отчет о банкете:
"Заключительную речь произнес командир корниловского полка генерал Скоблин, в прошлом начальник корниловской бригады, а потом и дивизии. Генерал Скоблин состоит в полку с первого дня его основания. Он один из совершенно ничтожного количества уцелевших героев-основоположников. В его обстоятельной и сдержанной речи были исключительно глубокие места. Глубокое волнение охватывало зал, склонялись головы, на глазах многих видны были слезы. На вечере, как всегда, пленительно пела Н.В. Плевицкая".
Не застав — по причине ему одному прекрасно известной — генерала Миллера, Скоблин как ни в чем не бывало попросил его жену передать генералу благодарность преданных Белому делу офицеров-корниловцев.
Ближе к вечеру Скоблин и Плевицкая отправились к себе в Озуар-ле-Феррьер, чтобы накормить кота и собак. Но вечер еще не был закончен. Им не хотелось сидеть дома, и они снова поехали в Париж.
Плевицкая осталась ночевать в гостинице "Пакс", где они частенько проводили ночь, а Скоблин еще раз заехал в Галлиполийское собрание и потом только отправился в гостиницу".
II
Миллер не вернулся, как обещал, в штаб РОВСа, не вернулся и домой к ужину, а когда время ужина прошло, супруга генерала, Наталья Николаевна, принялась обзванивать знакомых, пытаясь выяснить, кто последним виделся с Евгением Карловичем. Позвонила она и генералу Кусонскому. Тот сразу же вспомнил про запечатанный конверт и вернулся в штаб РОВСа, где прочел наконец записку генерала Миллера:
"У меня сегодня в 12.30 свидание с ген. Скоблиным на углу улиц Жасмен и Раффе. Он должен отвезти меня на свидание с германским офицером, военным атташе в Балканских странах Шторманом и с Вернером, чиновником здешнего германского посольства.
Оба хорошо говорят по-русски. Свидание устраивается по инициативе Скоблина. Возможно, что это ловушка, а потому на всякий случай оставляю эту записку.
22 сентября 1937 года.
Ген. — лейт. Миллер".
Потрясенный, недоумевающий Кусонский позвонил адмиралу Кедрову, заместителю Миллера по РОВСу и сообщил обо всем случившемся. Кедров решил, что следует немедленно, невзирая на поздний час, направить кого-нибудь домой к Скоблиным, чтобы расспросить обо всем лично Николая Владимировича: он заявил, будто опасается, что Миллер мог попасть в автомобильную катастрофу и лежит теперь где-нибудь раненый, не имея возможности подать вестей о себе, а Скоблин, дескать, знает хотя бы, в каком направлении уехал Миллер. Более страшных предположений пока не высказывалось — ровсовцы боялись даже заглазно оскорбить своего соратника. Кусонский попросил офицера Асмолова, жившего прямо при штабе РОВСа, на улице Колизе, съездить в Озуар-ле-Феррьер. Около полуночи Асмолов добрался до дома Скоблиных, но, естественно, никого там не застал и вернулся на улицу Колизе, где уже собрались руководители РОВСа. Один из них, полковник Мацылев, вспомнил, что Скоблин и Плевицкая останавливаются в отеле "Пакс", если им случается задержаться в Париже до поздней ночи.
Мацылев не знал о записке, не знал, что Скоблин фактически является главным и пока единственным подозреваемым в соучастии исчезновению генерала Миллера — пока еще не похищению, а исчезновению — не знал и о том, для чего начальство так активно разыскивает генерала Скоблина. Приехав в отель "Пакс", он деликатно разбудил Николая Владимировича и сообщил об исчезновении Миллера. Скоблин оделся и поехал с Мацылевым на улицу Колизе, выказывая горячую готовность принять участие в поисках исчезнувшего Миллера. Он совершенно не ожидал, что именно его будут расспрашивать о местонахождении генерала. Он сделал вид, что не знает, не понимает, о чем его спрашивают. Тогда Кусонский и Кедров предъявили ему записку Миллера и предложили немедленно отправиться вместе с ними в комиссариат полиции.
Понимая, что ему ни в коем случае нельзя оказаться в полиции — оттуда вырваться он уже вряд ли сможет, — Скоблин решил бежать прямо сейчас. Что и проделал — чрезвычайно дерзко и хладнокровно. Наверное, благородные "господа-офицеры" Кусонский и Кедров просто не ожидали, что бывший соратник может вот так просто взять и удрать тайком, подобно мелкому воришке. Они не очень внимательно следили за передвижениями генерала Скоблина по комнатам штаба РОВСа, и ему удалось уйти через лестницу черного хода. Кедров и Кусонский не гнались за ним, стреляя из пистолетов. Они вообще не пытались его преследовать и найти, нет: обнаружив исчезновение генерала Скоблина, они некоторое время просто ждали, надеясь, что он одумается и вернется! Ведь сложившаяся ситуация представляла угрозу для его офицерской чести. Но Скоблин уже давно перешагнул через все эти условности.
Н.В. Скоблим в миграции
Н.В. Скоблин в миграции
И сейчас главным для него было спрятаться и переждать.
Вряд ли уже тогда Скоблин собирался бежать из Парижа и вообще из Франции, бросив жену на произвол судьбы. Наверняка Скоблин хотел просто затаиться на некоторое время и проследить, как будут развиваться события. К тому же он вполне мог надеяться, что Плевицкую не тронут. Ведь непосредственного участия в похищении Миллера она не принимала.
Остаток ночи Скоблин бродил по парижским улицам, а на рассвете отправился к полковнику Воробьеву — своему дальнему родственнику, — надеясь занять у него денег: свой бумажник он оставил в отеле "Паке". Воробьева дома не оказалось. Тогда Скоблин решил рискнуть — обратился к своему однополчанину Кривошееву, державшему теперь книжный магазин. Было еще только шесть часов утра, и Скоблин надеялся, что весть об исчезновении Миллера и о его собственной причастности к этому исчезновению еще не стала достоянием всего "русского Парижа". Кривошеев был нездоров и никого не принимал, но его супруга одолжила-таки генералу Скобли-ну двести франков и дала ему напиться. Она была несколько удивлена состоянием старого знакомого, но не посмела задать ему какой-либо вопрос.
Больше генерала Скоблина никто из знакомых уже не видел.
Он просто исчез — вслед за Миллером.
III
Что касается судьбы генерала Миллера, то теперь, спустя шестьдесят лет после его исчезновения, осталась только одна версия, которую никто пока не сумел опровергнуть.
Грузовик советского полпредства доставил его в Гавр, где в порту разгружалось судно "Мария Ульянова", которое доставило 5522 тюка с бараньими кожами на общую сумму в девять миллионов франков. Невыгруженными оставались еще около шестисот тюков, когда капитан получил по радио приказ немедленно прекратить разгрузку, принять на борт дипломатический груз и готовиться к отплытию. С грузовика на борт корабля восемь человек на руках перенесли какой-то огромный ящик. Таможенникам были предъявлены документы, из которых следовало, что в ящике находится "дипломатическая переписка советского полномочного представительства во Французской республике". Как известно, дипломатическая переписка таможенному досмотру не подлежит. На самом деле в этом ящике, по мнению большинства исследователей, находился генерал Евгений Карлович Миллер, связанный и одурманенный хлороформом.
Ближайший путь из Гавра в Ленинград — через Кильский канал, но советский корабль пошел старым судоходным путем, огибая Данию, как предполагали французские судебные эксперты, с целью избежать возможного обыска во время прохождения в немецких территориальных водах.
Корабль шел без остановок, и 29 сентября "Мария Ульянова" была уже в порту Ленинграда.
Оставшиеся тюки с кожами были перегружены на другое судно и переправлены теперь уже в Бордо.
IV
Не дождавшись возвращения Скоблина, Кедров снова послал Мацылева в отель "Паке". Крайне смущенный возложенной на него миссией, Мацылев разбудил Плевицкую и вежливо, осторожно спросил:
— Николай Владимирович не вернулся?
И тут у Плевицкой, по-видимому, просто не выдержали нервы.
Сказалось ли напряжение последних месяцев, ставших в их с Николаем жизни очередным переломным периодом, или пережитый трудный день, когда она не могла не волноваться за Скоблина, или просто Надежда Васильевна поняла, что заранее подготовленный план рухнул, что события вышли из-под контроля.
Во всяком случае, реагировала она неожиданно бурно. И неадекватно ситуации: ведь ей-то об исчезновении Миллера еще ничего не говорили, и, несмотря на ночную отлучку мужа, у нее не было причин так уж остро переживать за него. Однако она вдруг набросилась на полковника Мацылева и принялась истерически вскрикивать:
— Где мой муж? Где он?! Он ведь ушел с вами! Что вы с ним сделали? В чем вы его подозреваете? Отвечайте! Он способен застрелиться, если задета его честь!
Полковник Мацылев был поражен ее реакцией, о чем немедленно сообщил Кедрову.
Наверное, именно тогда ее и начали подозревать в соучастии.
Не добившись ничего от Мацылева, Плевицкая вернулась к себе в Озуар-ле-Феррьер. Собрала все наличные деньги и потом весь день металась по Парижу в поисках то ли мужа, то ли контактов с агентами НКВД.
Не нашла ни того, ни другого.
Скоблина уже спрятали.
А позаботиться о ней по какой-то причине не захотели.
Или не смогли.
Навестив Плевицкую и не добившись хоть сколько-нибудь связных ответов на свои вопросы, Кусонский и Мацылев направились в полицейский комиссариат на углу рю де Ла Помп и авеню Анри Мартен, где сообщили полусонным, недоумевающим полицейским о безвестном исчезновении генерала Миллера и обо всех существующих на данный момент уликах и подозрениях.
После съездили в гараж на рю Лоншан — автомобиль Скоблина (№ 1988 ОУ5) остался на месте, служитель гаража сказал, что хозяин не появлялся.
Часы показывали 3 часа 15 минут.
Так началось "дело Плевицкой".
В тот же день — 23 сентября 1937 года — во всех эмигрантских и даже французских газетах появилась заметка:
"Загадочное исчезновение генерала Е.К. Миллера.
Глава РОВСа в среду в 12 ч. 30 м. дня покинул управление на рю Колизе и с тех пор не появлялся".
V
На следующий же день Надежду Васильевну допрашивали прямо в ее номере в отеле "Пакс" полицейские инспекторы Брентен и Альберти — они пытались выяснить, что Скоблин и Плевицкая делали в день исчезновения Миллера, заставляли припомнить все до малейших подробностей, до минуты — вопросы французских полицейских и ответы Плевицкой переводил Мацылев. Она сразу же уточнила, что в роковой для Миллера час она с мужем завтракала в русском ресторане Сердечного, в доме № 64 на рю Лоншан. Затем Скоблин отвез ее в модный дом "Каролина", где она заказывала платья. Тем временем муж ожидал ее на улице, в автомобиле. Закончив примерки в "Каролине", они отправились на Северный вокзал провожать друзей, уезжавших в Брюссель.
Неудовлетворенные эти ми показателями, Брентен и Альберти повезли Надежду Васильевну к комиссару судебной полиции Андре Рошу.
И Рош тоже допросил Плевицкую, заставив повторять все сначала и в тех же подробностях. Она уже успокоилась достаточно для того, чтобы твердо и уверенно отмечать время тех или иных событий: они со Скоблиным вышли из отеля "Накс" в 12 часов; в 12 часов 20 минут Скоблин пришел в гараж в доме № 125 на рю Лоншан и взял свой автомобиль; в 12 часов 25 минут они приехали в ресторан Сердечного и, перекусив, вышли из него в 12 часов 50 минут; приехали в модный дом в 12 часов 55 минут; вышли из него в 13 часов 35 минут и в 14 часов прибыли на Северный вокзал.
Рош немедленно проверил показания Плевицкой.
Хозяин отеля "Паке" господин Буайе показал, что Скоблины вышли из своего номера (№ 5) в 11 часов.
Служащий гаража сказал, что Скоблин взял свою машину в 11 часов 20 минут.
Официант из ресторана Сердечного Зерньен, официантка Новак, судомойка Леонард утверждали, что Скоблины появились 22 сентября около 11 часов 25 минут. Вопреки обыкновению, они не заняли мест за столиком, а присели к стойке бара и заказали два бутерброда с икрой. Было видно, что они торопятся. В 11 часов 50 минут они покинули ресторан.
Владелец модного дома "Каролина" господин Эпштейн показал, что Плевицкая появилась одна, без мужа, в 11 часов 55 минут. Она сказала, что муж ожидает ее на улице в автомобиле. Эпштейн предложил ей пригласить хорошо знакомого ему Скоблина в магазин, но Плевицкая отказалась, мотивируя отказ тем, что зашла всего на несколько минут. Однако Плевицкая покинула "Каролину" только в 13.30, заказав платьев на 2700 франков и оставив Эпштейну 900 франков в качестве задатка.
Пять минут спустя после ее ухода в "Каролине" появился Скоблин.
Исходя из совокупности показаний, полицейские постановили, что на вокзал Скоблины, скорее всего, прибыли раздельно: сначала — Плевицкая на такси, спустя пять минут — Скоблин на своей машине.
Таким образом, между 11 часами 55 минутами и 13 часами 35 минутами обнаружились 1 час 40 минут — время, вполне достаточное для доставки генерала Миллера в руки "немцев" (или к кому там отвез его генерал Скоблин).
Сличив показания Плевицкой с показаниями свидетелей, полиция убедилась в наличии тщательно подготовленного Скоблиными алиби.
К подготовке алиби Скоблин, по-видимому, приступил в понедельник 20 сентября. В этот день он уговорил дочь генерала Корнилова — Наталью Лавровну Шапрон, приезжавшую в Париж на празднование двадцатилетия полка, — вернуться в Брюссель 22 сентября поездом, отходившим в 14 часов 15 минут, чтобы своим присутствием на вокзале в момент исчезновения Миллера отвести от себя любые подозрения.
После допроса Надежда Васильевна в "Пакс" вернуться не решилась: долго бродила по улицам, плакала, потом, все еще в слезах, посетила своего семейного врача — русского доктора Чекунова. Рассказала ему об исчезновении генерала Миллера и своего мужа. О допросе в полиции. Спросила совета. Но, недослушав его утешений, принялась снова рыдать и кричать, а потом упала в обморок. Супруга Чекунова позвонила Леониду Райгородскому — другу Скоблиных. И на своем автомобиле отвезла Надежду Васильевну к нему.
VI
Ночь с 23 на 24 сентября Надежда Васильевна провела у Райгородских: помимо личной дружбы со Скоблиными Райгородский еще и состоял в родственных отношениях с покровителем Плевицкой Эйтингтоном. Марк Эйтингтон и Леонид Райгородский были женаты на сестрах.
Всю ночь Надежда Васильевна не спала. Металась по комнате. Плакала. Причитала: "Пропал Коленька! Пропал!"
Если верить Борису Прянишникову, досконально изучившему дело Плевицкой, "утром 24 сентября Райгородский усадил Плевицкую в свой автомобиль. Подъехали к церкви Отёй. Остановились. Плевицкая вышла из автомобиля. К ней подошли двое неизвестных. Завязался вполголоса короткий разговор. Под конец Райгородский услышал мужской голос:
— Не волнуйтесь, Надежда Васильевна. Все будет хорошо. А Россия вам этого не забудет.
Узнав из газет об исчезновении генералов, далекий от политики Райгородский не на шутку испугался. Не желая быть втянутым в это дело, о свидании у церкви в Отёй он полиции не сообщил и отвез Плевицкую в собрание Общества галлиполийцев".
(О свидании с советскими агентами Райгородский рассказал своему доброму знакомому, сотруднику газеты "Последние новости" Андрею Седых, взяв с него предварительно слово о сохранении тайны. В октябре 1976 года А. Седых, уже редактор "Нового русского слова", поделился с автором тайной Райгородского, к тому времени уже покойного.)
В Обществе галлиполийцев Надежду Васильевну встретил капитан Григуль, бывший адъютант Скоблина. Он уже знал, что его генерал замешан в похищении главы РОВСа. Он уже пытался найти Плевицкую накануне, заходил к ней домой, но никого не застал.
— Где же вы были вчера? — спросил Григуль.
— Целый день бродила по улицам. Я не знала, что думать, искала мужа, а где его искать — сама не понимала, — нервно отвечала Плевицкая. — Я была как безумная! На каждом углу казалось, что вот я его сейчас увижу Когда больше сил не было, пошла к доктору Ч. Это было уже перед вечером. Звонила, звонила, никто не отвечал. Тогда я опять пошла бродить по улицам. Что же вы еще хотите от меня? Я искала, с кем посоветоваться, я хотела, чтобы меня успокоили. Я не могла оставаться одна!
Надежда Васильевна была очень бледна, глаза ее лихорадочно блестели, голос срывался, она то и дело принималась истерически всхлипывать, словно хотела бы плакать, да слез не было. Она была испугана. До смерти испугана, потому что не понимала сложившейся ситуации и не знала, что же ей теперь делать.
Плевицкая проговорила с капитаном Григулем довольно долго. Все жаловалась ему на свой испуг, на абсолютное непонимание ситуации, все пыталась что-то выспросить, что-то узнать, цеплялась за его рукав. Но Григуль почти ничего не знал. И уж точно — знал гораздо меньше, чем сама Плевицкая!
Ее арестовали прямо там же, в Галлиполийском собрании, в присутствии бывшего адъютанта ее мужа.
По одной из версий, он сам позвонил в полицию чуть ли не по ее просьбе.
При аресте у нее изъяли семь с половиной тысяч франков, пятьдесят долларов и пятьдесят фунтов стерлингов. Сумма по тем временам весьма немалая, и в полиции ее присовокупили к делу как вещественное доказательство того, что Надежда Плевицкая собиралась покинуть Париж, чтобы присоединиться к своему мужу.
Согласно материалам, собранным Прянишниковым, Плевицкая попросила Григуля сопровождать ее в полицейский участок: она очень волновалась и хотела, чтобы рядом с ней находился близкий человек. Отказаться Григуль не посмел.
Борис Прянишников: "Полицейские не возражали. К Григулю присоединились сестра Скоблина и ее муж, полковник Воробьев. Плевицкая умоляла, чтобы ее сопровождала и дочь Григуля, Любовь, ученица коммерческой школы. Узнав, что Люба может быть отличной переводчицей, полицейские охотно согласились.
Но Люба была нужна Плевицкой не только как переводчица. Во время допроса, когда следователи то подходили к телефону, то рылись в бумагах, то выходили в соседнюю комнату, Плевицкая улучила удобный момент и сказала девушке:
— Слушай, Люба, моя сумка полна вещей, едва-едва закрывается. Можешь ли ты переложить к себе кое-что?
Ничего не подозревая, юная Люба положила в свою сумку фотографии Плевицкой с надписью на одной из них "Любимому до гроба мужу", ключ от номера отеля "Пакс" и красновато-коричневый бумажник с небольшой записной книжкой "Ажанда". Взяла и позабыла. И лишь собираясь 27 сентября на международную выставку, Люба обнаружила эти предметы и рассказала отцу о происшествии в кабинете следователя.
Обеспокоенный Григуль рассмотрел их. Узнал не раз виданную записную книжку Скоблина. Отправился в комиссариат и вручил вещи следственным властям".
Борис Александровский degjvbyfk: "Известие об этом аресте поразило всю эмиграцию как удар грома. Как?! Арестована Плевицкая, заставлявшая плакать и рыдать зарубежных россиян своим исполнением песен "Ехал на ярмарку ухарь-купец" или "Замело тебя снегом, Россия"! Та самая Плевицкая, которая в качестве жены начальника Корниловской дивизии генерала Скоблина была неизменной участницей чуть ли не всех банкетов, собраний и праздников, справлявшихся под сводами "гарнизонного" Галлиполийского собрания, и сама участница Гражданской войны и галлиполийской эпопеи!"
VII
Потом, уже во время суда, многие, очень многие недоумевали: как же так, как это могло случиться, ведь Скоблнны были такими патриотами, такими ярыми монархистами, как же они решились на измену Белому движению, на сотрудничество с ненавистным коммунистическим строем?! Тем, кто хоть сколько-нибудь знал их обоих, трудно было поверить в это. Тем же, кто знал Надежду Плевицкую и Николая Скоблина до двух революций, поверить было не только трудно, но вовсе невозможно.
Княгиня Лидия Леонидовна Васильчикова вспоминала, как они с Надеждой Плевицкой работали во время войны в госпитале в Ковне, как поражала тогда всех Плевицкая своей кротостью и трудолюбием и с каким благоговением говорила о Государе: "Он — мой хозяин и батюшка!" Как раз в то время Государь, еще — у власти, еще — живой, был настолько "немоден" в кругах "просвещенных", что трепетное отношение к Нему Плевицкой вызывало у окружающих саркастическую усмешку: чего, дескать, еще можно ожидать от этой вульгарной крестьянки? Ведь крестьяне всегда были привержены монархической идее, и революцию "делали" не крестьяне, и позже не раз бунтовали против новой власти, а если кто из них и оказался втянут в водоворот исторических событий, то только потому, что "просвещенные" сумели-таки "открыть им глаза". Плевицкая была крестьянкой. И слишком хорошо знала Государя, чтобы речи "просвещенных" могли произвести на нее хоть какое-то впечатление.
Директор банка, в котором Скоблин и Плевицкая держали свои деньги, потрясенно говорил французскому журналисту:
"Они боготворили Царскую Семью. Более убежденных и, как я уверен, более искренних монархистов трудно встретить. Поэтому для меня работа Скоблиных на большевиков представляется совершенно невозможной".
Многие просто не верили в виновность Скоблиных. Не могли, не смели поверить.
Большинство же не только злорадно поверили, но и готовы были просто растерзать за "измену", крича о том, что монархизм и патриотизм Скоблиных был фальшью.
Но если задуматься.
Кому, кому они должны были хранить верность?
Да, они были монархистами.
Но их Государь был гнусно предан и убит.
Как могла относиться Плевицкая, лично знавшая покойного Государя и Его Семью, боготворившая Его, как боготворили крестьяне Царя своего. Помазанника Божьего, и обожавшая этого человека, как обожали Его все, кому выпало счастье пойти в "ближний круг" и таким образом подпасть под обаяние личности Николая Александровича, — да что там, знакомство с Государем было в жизни Плевицкой событием, по важности равным ее собственному рождению и смерти, и я уверяю: это не преувеличение! Как она могла относиться к своему нынешнему окружению? Ко всем им, когда-то Его предавшим, и особенно к тем из них, кто, в отличие от нее, имел возможность остаться с Ним и претерпеть до конца, по не остался, а теперь, в эмиграции, со слезами на глазах они вспоминали. Так же как вспоминала она.
Ах, как же ликовали они, нынешние монархисты, после Февральской революции, после свержения Государя! После подписания Им отречения, к которому Его склонили, угрожая разлукой с нежно любимой Им Семьей, — теперь-то об этом позорном факте знали все, и Плевицкая тоже!
Большинство нынешних эмигрантов, бывших "господ-офицеров", и были именно теми, кто после Февральской революции носил на груди красный бант. Ибо тех, кто тогда осмелился не принять "новых веяний" и сохранил верность монархии, уже давно не было в живых.
Как Плевицкая могла относиться к ним ко всем после этого? Она, во время революции вовсе не понимавшая происходящего, но теперь так много узнавшая обо всем, что творилось тогда. Узнавшая больше, чем могло выдержать сердце!
Как могла относиться она к "другу семьи" Скоблиных — славному Лавру Корнилову, в 1917 году лично руководившему арестом Государыни в Царском Селе?
Кому она, крестьянка, столь высоко вознесшаяся когда-то, могла хранить теперь верность?
Может быть, кому-то из нынешних претендентов на престол? Великому князю Николаю Николаевичу, который некогда лично "коленопреклоненно умолял" Государя об отречении и с самых первых дней после отречения безуспешно пытавшемуся захватить власть в свои руки?! Или Великому князю Кириллу Владимировичу, чьи личные взаимоотношения с покойным Государем можно назвать в лучшем случае "прохладными", ввиду чего он даже с некоторым злорадством воспринял февральские события и все, что за этим последовало (хотя к чести его следует сказать, что он сделал все возможное, чтобы установить порядок в столице и спасти династию в критический момент, и не его вина в том, что все попытки такого рода изначально были обречены на провал), а теперь боролся с дядей за опустевший, залитый кровью трон!
Что касается патриотизма.
Возможно, именно патриотизм толкнул Скоблиных на "измену" — на сотрудничество с НКВД.
Ведь патриотизм — это верность Родине, а не группе сограждан, волей судьбы заброшенных на чужбину.
А интересы Родины, истинные национальные интересы России и русских в той политической ситуации представляли, увы, вот эти самые идейные враги, грубые и жестокие большевики с обагренными кровью руками, а вовсе не утонченные, тоскующие о великом прошлом России "господа-офицеры" с руками относительно чистыми.
Великое прошлое России! Как они любили поговорить о нем! И мы сейчас тоже любим, потому что живем в такое время, когда есть великое прошлое и есть надежда на какое-то будущее, но настоящего нет! И они тоже считали, что есть прошлое и какие-то надежды в будущем, но нет настоящего. Хотя их настоящее для нас давно уже стало великим прошлым.
Прошлое — прошло. Прошлое — невозвратно. Неизменимо. А будущее еще можно изменить. В настоящем.
В настоящем эмиграция блюла только собственные интересы. Сейчас принято романтизировать белоэмигрантов, представлять их страдальцами за Россию. Были среди них страдальцы за Россию. Были. Не могло не быть. Но в большинстве своем эмигранты страдали только за самих себя и за то, что потеряли они вместе с Россией.
Эмиграция так сильно ненавидела победивший строй и так мало любила свой народ, что уповала на Гитлера в надежде на месть и "восстановление исторической справедливости". Они надеялись вернуться на Родину вместе с немецкими войсками, вместе с чужеземными захватчиками — и кое-кто сделал это впоследствии. Об их сотрудничестве с представителями фашистской Германии уже писалось выше.
"Господа-офицеры" были за будущее России под гусеницами немецких танков.
Ну а большевики. Вернее, представители нового режима. Они были против немцев. Против вторжения. А значит — просто за Россию. Пусть даже под новым именем-аббревиатурой "РСФСР".
Того, что представители нового режима тоже ведут переговоры с гитлеровской Германией о возможном союзничестве, Скоблин не мог знать. Но даже если бы знал — что это могло изменить? Коммунисты хотели объединиться с Гитлером против всего остального мира. Эмигранты хотели объединиться с Гитлером против России. С точки зрения общечеловеческой морали и гуманизма отвратительным и неприемлемым выглядит и то, и другое. С позиции соблюдения национальных интересов России действия Сталина — как ни противно нам ныне это осознавать — были благоразумны. Хотя и несколько наивны. Впрочем, нам, нынешним, судить их легко.
VIII
Я не пытаюсь оправдать Скоблина и Плевицкую.
Ничем нельзя оправдать предательство и убийство друга семьи: именно убийство — организовывая похищение Миллера, они не могли не понимать, что обрекают этого славного человека на смерть, и даже более — на страшные страдания и унижения, ожидавшие его во внутренней тюрьме на Лубянке.
Но отчего-то никто никогда — ни тогда, во время процесса ни после, когда писались мемуары, ни теперь, когда одна за другой вскрываются тайны истории и заполняются "белые пятна". — никто никогда не пытался объяснить, почему эти двое, патриоты и монархисты, согласились сотрудничать с НКВД.
Нынче многие приводят в качестве аргумента деньги: продались, дескать, за несколько платьев и новый автомобиль. Но деньги бесспорным аргументом сделались только в наше время, а в те времена люди были другие, действительно другие, только деньги не могли толкнуть их на предательство. Да, да, разумеется" деньги были аргументом во все времена, но не главным аргументом.
Иуда предал Христа не за тридцать сребреников — он предал Его, потому что сомневался.
А Скоблины предали Миллера и РОВС (да простится мне такая аналогия!) не ради тех денег, которые им платили, но потому, что они не сомневались в верности своих действий. Потому что считали, что поступают так в интересах своей Родины.
Наверняка генерал Скоблин когда-то мечтал въехать в Россию на белом коне, но понимал, что теперь это возможно только при одном условии: если путь белому коню будет прокладывать немецкий танк. А такое положение дел его совершенно не устраивало. Он еще помнил последнее обращение к войскам покойного Государя. Он понимал, что объединиться с немцами сейчас — это и есть самое страшное предательство! И он готов был служить России — пусть этой, новой, красной России, — но все равно она оставалась его Родиной, его несчастной, покинутой Родиной. Служить в армии. Заниматься делом, для которого он был рожден. А не тратить годы на расследование внутренних ровсовских интриг!
Но чтобы служить Родине, чтобы вернуться домой когда-нибудь (они надеялись — в недалеком будущем), нужно было заслужить ее доверие уже сейчас. Здесь. Причем поступком бесчеловечным и несовместимым с честью русского офицера. И Скоблин на это решился. Как он оправдывал себя в своих собственных глазах? Наверное, говорил себе, что это деяние — на благо России. А благо России — превыше всего.
Был ли Скоблин самонадеян — или просто наивен? — надеясь, что ему действительно позволят служить народу, а не расстреляют сразу же, как только он пересечет границу СССР?
Скорее наивен. Люди Серебряного века вообще были наивными — и по сравнению с нами, нынешними, и по сравнению со своими современниками, шагнувшими из Серебряного в революционный век.
Да и "железный занавес" существовал не только для тех, кто жил здесь, но и для тех, кто перебрался туда. Железный занавес был непроницаемой завесой между "здесь" и "там", не пропуская лишних сведений как из-за границы в СССР, так и из СССР за границу, и в результате там знали, конечно, о каких-то расстрелах, о каких-то процессах, но не понимали, не могли постигнуть масштабов и жестокой абсурдности происходящего.
К тому же имена тех, кого судили и расстреливали, были известны эмигрантам лучше, чем имена тех, кто судил и расстреливал.
Те, кого судили и расстреливали, и были, собственно, их давними, заклятыми врагами. Теми, кто разрушил их Россию. Теми, с кем они воевали.
Те же, кто судил и расстреливал, были им неизвестны, были для них людьми новыми. И в эмиграции на этих новых возлагались даже какие-то надежды.
Как бы это ни казалось странно нам, нынешним, но за границей в то время еще не могли понять, что многоголовая красная гидра пожирает сама себя. Им казалось, что на самом деле к власти пришли более разумные, трезвомыслящие люди и теперь они вершат закон, устанавливают порядок, справедливо наказывают тех, кто был виновен в кошмарах революции. Про ГУЛАГ тогда еще, естественно, не знали. Даже не догадывались. И не могли понять, что прежний жестокий режим перерождается во что-то еще более кошмарное, вовсе не постижимое человеческому разуму. Нет, они тогда искренне верили в неизбежную эволюцию коммунистического режима, что этот новый строй обретет человеческое лицо, что все ужасы революции и Гражданской войны забудутся, когда будут казнены те, кто их творил!
В эмигрантских газетах освещались наиболее крупные процессы тридцатых-сороковых годов, но симпатии журналистов (и читателей) были вовсе не на стороне репрессированных.
Отношение к этому вопросу изменилось только после войны. Когда русские прошли по Европе. Когда узнали больше. Когда благодаря гитлеровским лагерям смерти даже русские эмигранты поняли, что могут быть вещи пострашнее подвала Ипатьевского дома, шахты под Алапаевском и массовых расстрелов в Крыму.
Но генерала Миллера похитили в сентябре 1937 года. Того самого страшного 37-го. Самого "урожайного" на аресты и расстрелы.
В 1937 году во Франции никто еще не знал, что на самом деле происходит в СССР.
И генерал Николай Скоблин верил, что ему позволят служить в советской армии и он еще принесет пользу русскому народу.
И певица Надежда Плевицкая верила, что в России ее встретят с распростертыми объятиями, что там вновь будут концертные залы, полные восторженных слушателей.
Он хотел служить в России.
Она хотела в России петь.
Вот и все.
IX
Предположения о том, что Плевицкая была завербована ЧК еще в годы Гражданской войны, а позже сама завербовала Скоблина, — абсурд.
Версия по поводу давней связи ее с НКВД через Марка Эйтингтона — по меньшей мере несостоятельна. Эйтингтон не имел ни малейшего отношения к истории похищения генерала Миллера. Он действительно помогал Плевицкой деньгами, финансировал издание ее книг и оплачивал ее концертные костюмы, но все это — из самой чистой и искренней симпатии. Она не была его любовницей. Он просто любил ее песни. У Марка Эйтингтона не было связи с НКВД. Его брат, Наум Эйтингтон, живший в Германии, действительно торговал — в качестве посредника — советскими мехами, но для этого было вовсе не обязательно состоять на службе в "органах"! Что касается бегства всего семейства Эйтингтонов в Палестину незадолго до похищения генерала Миллера. Видеть какую-то связь между этими событиями может только человек, не имеющий ни малейшего представления о политической обстановке в Европе того времени. Шел 1937 год. А Эйтингтоны были евреями. Достаточно разумными для того, чтобы пожертвовать своей благоустроенной жизнью в Европе ради жизни в жаркой Палестине — ради жизни! Другие понадеялись, что все обойдется. И закончили жизнь в газовых камерах Аушвица.
Но и попытки современных авторов (в том числе Ирины Ракши, приходящейся внучатой племянницей Плевицкой) обелить певицу и представить ее жертвой некоего недоразумения или даже гнусного заговора тоже выглядели наивно даже тогда, когда не вышла еще на свет Божий расписка, в которой великая певица обязалась выполнять все поручения НКВД. Еще французское расследование четко и ясно доказало виновность Плевицкой.
То, что Плевицкая и Скоблин помогали агентам НКВД похитить и вывезти в СССР генерала Миллера, является фактом бесспорным.
Спорными могут считаться только причины, толкнувшие их на совершение этого преступления.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.