Глава 11 ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

Глава 11

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

I

Сначала жили Надежда Васильевна с Николаем Владимировичем в Болгарии, в тихом, красивом городке Горно-Паничерове. Плевицкая пела в полковом театре. Потом стала ездить с концертами по всей Болгарии — имела успех, для нее неожиданный, потому что она думала, что только русские могут понимать и ценить ее песни. Скоблин старался сопровождать ее во всех поездках, и частые отлучки его раздражали корниловцев: соратники считали, что генерал преступно пренебрегает своими обязанностями в угоду жениным желаниям. Но для Николая Владимировича карьера Надежды сейчас имела куда более весомое значение, нежели бесконечные и бессмысленные сборы и смотры полка: человек практического склада, он ясно осознавал бесповоротность крушения империи, понимал, что "игры в солдатики" никого из них не спасут и не прокормят, что надо искать свое место в этой новой жизни, исходя из нового своего положения, сколь бы несправедливым оно ни казалось. Своего места он пока не видел, но прежняя слава Плевицкой еще не была позабыта, а значит, они могли надеяться на воскрешение этой славы: если, конечно, он поддержит Надюшу сейчас. Она была так мало уверена в себе, в своих силах! Ей казалось, что все для нее кончилось, что ни былого таланта, ни былого голоса у нее уже нет. Она считала себя безнадежно состарившейся. И устаревшей — как певица, актриса. Несколько неудач — и она могла отчаяться, отступить, и на этот раз — бесповоротно. Скоблин достаточно узнал ее характер — если уж Надежда принимала решение, то следовала ему до конца, вопреки даже очевидной логике. И потому он считал более важным поддержать сейчас ее — пусть даже жертвуя уважением соратников и будущей карьерой своей в белой армии (в РОВС армия преобразуется только в 1924 году), тем более что собственная карьера казалась ему теперь иллюзорной, если не невозможной, тогда как карьера Надежды уже состоялась, ей оставалось только напомнить о себе.

Скоблин попросил у командира корпуса отпуск, и на зимний сезон 1922–1923 годов супруги покинули Болгарию. Турне по городам Прибалтики и Полыни показало, что Плевицкую не только не забыли — ее возвращения ждали! Концерты имели оглушительный успех везде, где только были русские слушатели. В Праге, где русская колония была особенно многочисленна, Плевицкую, как в прежние времена, встречали бурными аплодисментами и дождем цветов. Она была так счастлива и словно помолодела — успех окрылял ее, она и держаться на сцене, и петь стала свободнее. Правда, выходила она теперь не в сарафане и кокошнике, а в строгом черном платье, с зачесанными назад тронутыми сединой волосами — и все-таки она была прекрасна, когда пела, выговаривала свои песни, разводя руками, поигрывая плечами — как в юности, как будто и не было черного, кровавого кошмара. Впрочем, кошмар неизменно напоминал о себе отсутствием главного слушателя: Он покоился в Ганиной яме вместе со всей семьей своей, вместе со старшей дочерью, когда-то подбиравшей на фортепьяно мелодии песен Плевицкой, вместе с младшей, шалуньей, с которой Надежда Васильевна когда-то играла в "жгуты".

После Праги Плевицкая решилась ехать в Берлин, и 29 марта 1923 года пела в зале имени Бетховена — в одном из лучших и самых больших залов, — и он был полон, ни одного свободного места, и очереди за билетами стояли, как прежде. В Берлине она впервые пела свою самую знаменитую эмигрантского периода песню:

Замело тебя снегом, Россия,

Запуржило седою пургой,

И холодные ветры степные

Панихиды поют над тобой.

И тогда, и впоследствии песня эта вызывала тоскливые слезы и жаркие овации.

Дав в Берлине еще несколько концертов, Плевицкая поехала дальше: 12 и 16 мая она пела в Брюсселе, 28 мая снова вернулась в Берлин, 5 июня выступала в Белграде, и этот белградский концерт стал новым триумфом, еще раз проехалась по городам Болгарии и Сербии, полгода длилась "балканская часть" ее турне, до февраля 1924 года. К тому моменту у нее уже был свой импресарио — Ю. Боркон, устроивший для нее новые концерты в Берлине, в зале Блютнера. Берлинская русская колония уговаривала ее остаться. В эмигрантском журнале "Руль" появилась восторженная статья музыкального критика Легато.

Там же, в Берлине, в 1924 году, Надежда Васильевна познакомилась с Марком Яковлевичем Эйтингтоном — богатым "русским евреем", женатым на бывшей артистке Малого театра. Эйтингтон с женой пришел в гримуборную Плевицкой, преподнес великолепный букет и золотой браслет в полированной плоской коробочке, восхищался и звал в гости. Плевицкой он понравился — показался очень "душевным", и она приняла приглашение. Жил Эйтингтон на Раухштрассе в роскошно обставленной квартире, буквально набитой русским антиквариатом. Скоблину сначала не понравилось это знакомство: ему казалось, что общение с богатым торговцем унижает его достоинство, но впоследствии, когда Надежда Васильевна по-настоящему подружилась с Марком Эйтингтоном, а Николай Владимирович волей-неволей ближе узнал его, он стал как-то лучше и мягче к нему относиться; а может быть, время и эмигрантский опыт изменили понятия о достоинстве. Но в любом случае Марк Эйтингтон был человеком образованным, умным, тонко чувствующим красоту всего: женщин, вещей, музыки, литературы, и для Плевицкой он оказался знакомством не только приятным, но и полезным. Впоследствии он не раз поддерживал ее материально. Жизнь есть жизнь, а жизнь в эмиграции особенно трудна и не располагает к сентиментам: даже самые напряженные гастроли и самые удачные концерты не давали уже прежних баснословных гонораров.

Далее жизненный путь Плевицкой возможно проследить преимущественно по афишам и анонсам концертов в эмигрантских газетах.

После второго с воет явления в Берлине и нового успеха Надежда Васильевна почувствовала в себе достаточно сил, чтобы отправиться покорять Париж. Пела в зале Гаво 15 и 24 марта, в театре Виктора Гюго — 2 и 5 апреля, перед самой изысканной аудиторией, перед теми "бывшими", кто еще не рас терял былого величия и богатства, кто мог себе позволить домик под Парижем, виллу в Ницце и фамильные драгоценности (у большинства если какие драгоценности и оставались при приезде в Париж, в очень скором времени были проданы и прожиты, а если что-то и не было продано, то все равно не надевалось: к поношенному платью не наденешь бриллианты). В Париже Плевицкая впервые решилась спеть песню собственного сочинения к сожалению, текст ее не сохранился, известно лишь, что это было что-то тоскливо-патриотическое, в духе времени, а последние слова: "И будет Россия опять!" — вызвали у публики такую восторженную радость, что песню заставляли повторять еще несколько раз.

После Парижа Скоблины вернулись в Болгарию, где Николая Владимировича ждал строгий выговор за опоздание из отпуска. Но для него это уже не имело ровно никакого значения: теперь он ясно видел свое будущее — их с Надей будущее — тогда как большинство его соратников все еще прозябали в неизвестности.

1 мая 1924 года Скоблины навсегда покинули Болгарию.

Сначала они вернулись во Францию: 6 июня — концерт в парижском зале Гаво с участием модного тогда квартета Кедриных. В артистическую, навестить Плевицкую, зашла Великая княгиня Ксения Александровна, сестра погибшего Государя. Сначала женщины обнялись, как старые подруги, но потом, с соблюдением правил придворного этикета, Надежда Васильевна представила Великой княгине своего мужа. Великая княгиня еще помнила роман Плевицкой с Шадриным — о нем в свое время много говорили — и знала о гибели Василия Алексеевича.

Скоблина она приняла милостиво, что привело его в совершеннейший восторг: прежде он только мечтать мог о том, чтобы быть представленным Великой княгине!

После Парижа Плевицкая отправилась в свое первое американское турне: эта поездка принесла ей прибыль, в несколько раз превышавшую прибыль от европейских концертов. Ей предлагали остаться в Америке, но она не решилась: все-таки основная часть эмиграции сосредоточилась в Европе, а Надежде Васильевне хотелось жить хотя бы "среди своих", раз уж из России пришлось уехать. Скоблин поддержал ее в этом решении: несмотря на появившееся безразличие к "игре в солдатики", с РОВСом порывать он еще не собирался. Кстати, в том первом американском турне приключился первый "политический курьез" — Плевицкая дала концерт в пользу советских беспризорников. Газетчики в Америке и в Европе выразили недоумение: как же так? Жена белого генерала поет в пользу советских беспризорников?! Но Плевицкая легкомысленно ответила, что, как певица, стоит вне политики, а детей очень жалеет, потому что у нее в России три сестры остались и брат, и у каждого дети — мал мала меньше — и неизвестно, что сталось с ними, ведь в России, как пишут те же газеты, голод и мор.

Кстати, здесь она несколько покривила душой: по свидетельству ее внучатой племянницы, Ирины Ракши, опубликовавшей в 1993 году мемуары Плевицкой со своим предисловием, до начала 30-х годов Надежда Васильевна посылала в Киев своей сестре Марии (той самой тихой хромоножке Маше, которая вышла замуж за фельдшера) подарки: вещи, как она считала, необходимые в бедствующей России, и по новым российским понятиям — убийственно-роскошные. "Убийственно" — и в прямом, и в переносном смыслах слова. Иметь родственников за границей в те времена было опасно, носить иностранные вещи — еще опаснее, это могло вызвать завистливый гнев соседей, продать эти вещи — еще опаснее, потому что это называлось бы спекуляцией, и в результате Дежкины подарки Маша закапывала в огороде, где они и гнили, дожидаясь так и ненаступивших "лучших времен".

II

Вернувшись во Францию, Скоблины поселились сначала на старой ферме в департаменте Вар — сняли они эту ферму пополам с полковником Гордиенко, но потом с ним поссорились, полковник уехал, а на его место поселился брат Николая Владимировича, Феодосий, тоже офицер-корниловец.

Владимир Набоков писал: "Я почти не сомневаюсь, что ее пленение не было только игрою случая. Случайности на студию не допускаются. И еще менее сомневаюсь я в том, что, когда начался великий исход и они, подобно многим иным, потянулись через Секердже к Мотц-штрассе и рю Вожирар, генерал с женою уже трудились на пару, общая была у них песня и общий шифр. Став, что было вполне естественно, деятельным членом С.Б.Б. ("Союза Белых Бойцов"), он непрестанно разъезжал, организуя военные курсы для русских юношей, устраивая благотворительные вечера, подыскивая для бездомных барки, улаживая местные разногласия, — и все это самым непритязательным образом. Я полагаю, что какая-то польза от него была — от этого Б.Б. Но, на беду для его духовного здравия, он не мог обособиться от монархических группировок, не сознавая того, что сознавала эмигрантская интеллигенция: невыносимой пошлости, зауряд-гитлеризма этих потешных, но противных сообществ. Когда благонамеренные американцы спрашивают, знаком ли мне обаятельный полковник такой-то или величавый князь де Вышибальски, у меня не хватает духу открыть им прискорбную правду. Хотя, разумеется, состояли в Б.Б. и личности иного разбора. Я говорю о тех искателях приключений, что, служа общему делу, переходили границу где-нибудь в оглушенном снегом еловом бору и, побродив по родной стороне в обличьях, некогда употреблявшихся, странно сказать, эсерами, мирно возвращались, доставляя в маленькое парижское cafe под вывеской Esh-Bubliki или в крошечную — без вывески — берлинскую Kneipe разные полезные разности, какие шпионы обыкновенно доставляют своим хозяевам. С течением времени иные из них завязли в хитросплетениях иноземных разведок и забавно подскакивали, когда к ним подходили сзади и хлопали по плечу. Другие хаживали за кордон для собственного удовольствия. Один или двое, возможно, и вправду верили, что каким-то таинственным образом готовят воскрешение священного, пусть отчасти и затхлого прошлого".

Осенью 1925 года Надежда Васильевна пела на вечере галлиполийцев в Париже, устроенном Великой княгиней Анастасией Николаевной, супругой Великого князя Николая Николаевича Романова.

Потом концерты в Доме артиста, основанном знаменитым тенором Дмитрием Смирновым.

29 декабря — концерт в зале Гаво в пользу учащейся русской молодежи.

И снова поездка в Америку.

В начале января 1926 года русский Нью-Йорк уже ждал Плевицкую — и первый ее концерт состоялся на сцене оперного театра в Манхэттене, и зал был переполнен. После турне по крупнейшим городам снова Нью-Йорк, концерт в Эоллиан Холле 12 марта. А 16 марта в "Новом русском слове" появляется восторженная рецензия, подписанная А. Ступенковым: "Пела та, которая шаг за шагом прошла с нами весь наш крестный путь изгнания с его лишениями и печалями". И снова курьез: в просоветской газете "Русский голос" появился анонс, приглашающий сочувствующих посетить концерт "рабоче-крестьянской певицы" Надежды Васильевны Плевицкой. "Новое русское слово" тут же откликнулось статьей, напрямую обращенной к Плевицкой — "Глупость или измена?". Но на вопросы интервьюеров Надежда Васильевна по-прежнему отвечала: "Я артистка, я пою для всех. Я вне политики". Скоблин поддержал ее — а что еще оставалось ему делать? Принести публичные извинения? Наденька и так переживала все происходящее. Она нуждалась в его поддержке больше, чем эти журналисты с их претензиями. Все, что он мог сделать, — это запретить всякие интервью. Гастроли продолжались, а журналисты упоенно раздували курьез до размеров скандала. И в Европе это было уже воспринято как "происшествие"! В эмигрантской среде было так мало настоящих происшествий.

Когда 9 февраля 1927 года Врангель подписал приказ об освобождении Скоблина от командования корниловцами, многие сочли, что причина этому — то, что Плевицкая "сочувствует большевикам", что и открылось во время ее американских гастролей. На самом деле Скоблин сам письменно просил об освобождении от должности — ему сложно было совмещать службу, которую он считал уже утратившей всякий реальный смысл, с бесконечными поездками. А отпускать Наденьку одну особенно после нью-йоркского курьеза — ему не хотелось.

В Париж Скоблины вернулись в мае 1927 года. Потом снова отправились в турне по городам Франции, в Прибалтику. Материальное положение было отчаянное, и Надежда Васильевна не могла позволить себе даже краткосрочный отдых, тем более что ей не хотелось, чтобы генерал Скоблин унизился до работы таксиста или официанта, а то и шафера или разнорабочего. Более интеллектуального труда Франция русским эмигрантам предложить не могла. И не ради интеллектуального груда она их впустила на свою землю!

После смерти Врангеля от скоротечной чахотки 25 апреля 1928 года Скоблин, соскучившись по однополчанам, вернулся в ряды РОВСа. Председателем РОВСа тогда стал Кутепов, сам — бывший командир корниловцев, помнивший и чтивший былые заслуги Николая Владимировича. По его представлению 8 июля 1928 года Великий князь Николай Николаевич подписал приказ о возвращении Скоблина на пост командира корниловцев.

В отличие от других генералов РОВСа, Скоблин никогда нигде не работал, поскольку "состоял при жене". Действительно, своими заработками Надежда Васильевна обеспечила ему возможность спокойно заниматься политикой. В том масштабе, в каком политика была ему доступна.

Плевицкая очень любила своего молодого мужа. Детей им Бог все не посылал, она консультировалась по этому вопросу у врачей, ее обследовали, каких-то отклонений, препятствующих беременности, не обнаружили. Но время шло, детей не было, и "Коленька" оставался для нее не только самым любимым и близким человеком, но по-настоящему единственным. Она на все готова была, лишь бы ему было хорошо в этом неуютном мире.

Естественно, что Скоблину завидовали. Говорили, что он находится "под каблуком" властной супруги, тем более что та на восемь лет его старше. Прозвали даже "генералом Плевицким". И, разумеется, все это не могло быть совершенно безболезненно для него. Он должен был как-то самоутвердиться. И самоутвердился. Десятью годами позже — что и погубило их обоих: и его, и Надежду Васильевну.

А пока жили относительно спокойно.

Талант Плевицкой был признан не только слушателями, для которых она была не просто певица, но память о прошлом, уже сокрытом золотой дымкой времени. Признавали ее и те, кто стоял неизмеримо выше ее на лестнице музыкального искусства. Сергей Васильевич Рахманинов ценил ее, любил ее слушать, иногда даже аккомпанировал во время концертов, а в 1926 году оранжировал для хора и оркестра три песни из ее репертуара, составившие его 41-й опус.

В 1924 году Надежда Васильевно познакомилась с молодым русским писателем Иваном Лукашом, и вместе они создали первую книгу ее мемуаров: Плевицкая вспоминала, а Лукаш записывал, стараясь сохранять все особенности ее весьма колоритной речи.

Были у Плевицкой новые печали: один за другим умирали старые эмигранты, так и не сжившиеся с изгнанием. В Берлине Надежде Васильевне пришлось присутствовать на похоронах бывшего военного министра Сухомлинова — скромные были похороны. Как коротка людская слава! И почести — тщета, суета сует. Кончилась старая Россия — и позабыли всесильного министра Сухомлинова. А умер — похоронили скромно, почти бедно, и мало кто пришел почтить его ко гробу.

Зато другая встреча в том же Берлине порадовала Плевицкую: подошел к ней после концерта бывший ее раненый из ковенского госпиталя — тот самый офицер, страдавший от тяжких болей, которому она пела все ночи напролет, чтобы успокоить, утешить. Он выздоровел, женился, у него уже дети были, и в эмиграции неплохо устроился, а ведь считался безнадежным, у него был перебит позвоночник. Но вот случилось доброе чудо: выжил, поднялся, уберегся в огненной буре Гражданской войны. Как же счастлива была Надежда Васильевна встрече с ним! Побольше бы ей таких встреч.

III

Скоблин вернулся в РОВС, к родным своим корниловцам, только когда Надежда Васильевна определилась со своим местом на эмигрантской — и, в сущности, на мировой — эстраде, потому что слушали ее не только эмигранты, "на Плевицкую" ходили французы, немцы, американцы (американцы — особенно, не так уж велика была русская диаспора в США в те годы, но в Нью-Йорке и Филадельфии Надежду Васильевну всегда ждали полные залы и громадные сборы); она снова вошла в моду, только теперь иначе, чем в России в ту пору, когда интеллигенция интересовалась ее "почвенным стилем", а остальные ходили на Плевицкую, потому что она была любимой певицей Царя. Нет, для новых слушателей основную ценность представляла не манера исполнения, не те мини-спектакли, которые она устраивала на сцене во время каждой песни, но ее голос в своей чистоте и могуществе: появились хорошие патефоны, появились качественные пластинки и меломаны нового поколения. Многие слушали Плевицкую, даже ни разу не побывав на ее концерте и не зная толком, кто она такая. Русская певица. Но голос, голос! В общем, Надежда Васильевна в ту пору устроилась в музыкальном мире удобно, с комфортом, никто ее не теснил, потому что соперников не было, и положение ее казалось вполне надежным, потому что до старости, когда голос претерпит некие возрастные изменения, было еще очень далеко.

Она была спокойна теперь за свое будущее, и Скоблин тоже успокоился, и мог вернуться к "играм в солдатики" — хотя теперь деятельность РОВСа была далеко не такой уж иллюзорной, как в те времена, когда он еще звался Русской армией под командованием Врангеля, когда Скоблин покинул соратников ради концертных турне своей жены. Нет, теперь, когда большинство "солдатиков" нашли себе новое место в новом мире — пусть и не соответствующее их былому положению, возможностям и запросам — и они уже не жили в лагере, не выбегали каждое утро на построение, не маршировали по плацу и не носили оружия, теперь, когда они чинно собирались на рю де Карм или — позже — рю Колизе, или в региональных отделениях РОВСа, пили кофе во время бесед и уже не отдавали честь, а раскланивались друг с другом, снимая шляпы, — теперь-то перед ними открылось поле для некоей реальной деятельности по борьбе с большевизмом.

Нет, конечно, о "весеннем походе" речь уже не шла.

Но были другие походы — менее грандиозные и кровопролитные, но все-таки хоть в малой форме осуществлявшие великую цель борьбы с большевизмом. Диверсионная работа в СССР, участие в испанской войне — на стороне франкистов, а позже в финской — на стороне финнов, естественно, что угодно, где угодно, как угодно и с кем угодно, лишь бы против "большевиков". Некоторые стороны этой борьбы — в основном участие в войне в Испании и в Финляндии — освещались печатным органом РОВСа, журналом "Часовой". С диверсионными акциями на территории СССР было сложнее: их необходимо было проводить втайне от французов, заинтересованных в мирных отношениях с Советской Россией, — заинтересованных в них куда больше, чем в любви и признательности того "некоторого количества бывших россиян", коим являлась белая эмиграция. Тем более что любви и признательности как таковой и не было.

Из воспоминаний Бориса Александровского:

"Как общее правило, белые русские эмигранты во все годы своего пребывания за рубежом относились резко отрицательно к стране, в которой жили. Это отрицательное отношение имело очень обширный диапазон, начиная с простого ворчания и кончая бешеной злобой ко всему, что носило на себе печать данной страны и данного народа. Повсюду, где бы эмигранты ни оседали на постоянное жительство, они, как правило, замыкались в своем узком кругу, чуждаясь коренного населения и не смешиваясь с ним. Французские газеты, засылавшие время от времени своих репортеров в гущу "русского Парижа", неизменно приходили к одному и тому же выводу: "Русские абсолютно не поддаются никакой ассимиляции и никакому "офранцуживанию". Они живут замкнутым кланом. Значительная их часть, прожив долгие годы во Франции, даже не говорит по-французски и с трудом понимает французскую речь".

Но даже не любя французов и с некоторым снисходительным презрением относясь ко всему здесь — даже к пресловутому "героизму", проявленному французами в минувшей войне, — русские все равно ждали от них всесторонней поддержки и помощи. И оскорблялись, если эта помощь — особенно в случаях столкновения с представителями новой российской власти — была не столь уж всесторонней.

Как это было, когда в 1930 году при загадочных обстоятельствах исчез председатель РОВСа генерал Кутепов..

Исчезновение Кутепова (ибо "похищение" все-таки так и осталось версией) стало одним из самых значительных событий в истории русского Зарубежья и по сей день — одна из загадок истории: сродни "железной маске" — об этом много писали, выдвигали всевозможные версии, но к истине никто не приблизился до сих пор.

В то время многие советские газеты писали об этом событии как об "инсценировке" с целью "опорочить" советскую разведку. Просоветские французские газеты намекали на возможность бегства Кутепова — тем более что непосредственно перед исчезновением в его распоряжение поступила значительная сумма денег. Но Кутепов был известен как образцовый семьянин, он обожал свою жену и маленького сына. Да и потом. Кутепов был фанатиком. Если раньше он еще мог сбежать тайком от жены и близкого окружения, чтобы отправиться в СССР во главе какой-нибудь особенно серьезно подготовленной диверсионной группы, то теперь, после получения весьма значительных средств, он мог воплотить в жизнь многие давние свои планы и развернуть диверсионную работу так широко и серьезно, как ему давно мечталось: тем более что в успех начатого дела он верил и в последние перед исчезновением дни пребывал в приподнятом, бодром настроении, даже активизировал деятельность РОВСа в связи с предстоящими "серьезными операциями".

Разумеется, все это быстро стало известно представителям советской разведки. И никак не могло им понравиться.

Но имели ли они в самом деле отношение к его исчезновению?

Элизабет Порецки, вдова бывшего тайного агента СССР Игнация Рейсса, убитого группой Эфрона, вспоминала:

"Русская белая эмиграция делилась на несколько группировок, и хотя у них была общая цель — борьба с коммунизмом в России, — они беспрестанно враждовали между собой, плели интриги, доносили друг на друга французской полиции. В такой среде было легко вести вербовочную работу — ведь эмигранты были неимущими, оторваны от корней, деморализованы, они расходились даже в своих оценках того, что происходило в Советском Союзе. Все они одобряли ликвидацию Сталиным революции, но не обольщались насчет своего будущего — монархисты не питали иллюзий в отношении того, что Сталин возведет на трон нового Романова, а царские офицеры не могли помышлять о восстановлении их прежнего статуса. И в той, и в другой группировке у Советов давно действовали агенты, причем главные усилия сосредоточивались на объединении кадетов. Разномастные эти группы сливались в Союзе возвращения русских эмигрантов, располагавшемся в доме 12 по улице Бюси. Эта организация загадочным образом процветала. Некоторые из ее членов, те же длиннобородые православные священники с тяжелыми крестами на груди, должно быть, недоумевали: откуда берутся деньги, если репатриированных или хотевших вернуться русских раз-два и обчелся? Советам нужны были маститые эмигранты, например, православные священники, дабы придать организации респектабельный глянец. Были, правда, и такие, кто не отличался чрезмерным любопытством, так как их не привлекали к активной деятельности. Советы искали молодых людей, которые могли бы проникать во французские круги посредством своих связей с женщинами; выслеживать коммунистов, подозреваемых в антисоветских настроениях; совершать взломы квартир, где, по данным Советов, были улики, которые могли быть использованы против них; людей, готовых убивать".

А кое-кто — позже, в 1937 году, — заговорил о том, что Скоблин и Плевицкая были не только причастны, но являлись самыми что ни на есть организаторами и исполнителями, и даже принялись вспоминать: где они тогда были, что делали, как реагировали на случившееся?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.