Возвращение

Возвращение

На другой день после моего возвращения из плена утром завтракать за стол село десять человек, то есть родители и восьмеро детей: четверо старших от первой жены отца — нашей матери — и четверо младших от второй. Но здесь были еще не все его дети. Самая старшая дочь Ираида была замужем в соседней деревне Поляне, имела пятерых детей и вместе со своим неловким на крестьянскую работу мужем, бывшим рабочим-жестянщиком, билась в отчаянной нужде. Жили они в старенькой покосившейся избе с соломенной крышей.

Самый старший сын Василий, тоже рабочий-жестянщик, с женой и тоже пятерыми детьми, был отделен от отца, жил в Москве, но военное ненастье выгнало его из города в родное село, где он получил надел земли, с трудом построил маленький домик, завел корову, купил чуть живую клячу и начал хозяйствовать. Но кляча вскоре пала, а какое крестьянство без лошади?! Он поступил почтальоном и стал на казенной лошади возить почту — это уже при советской власти — и, как советский служащий, получать зарплату и скудный продовольственный паек. Но одного пайка на семь ртов было мало. И вот он, собрав в мешок свои жестяницкие инструменты, отправился зарабатывать хлеб для семьи в «сытую» Нижегородскую губернию, а некоторые из его детей пошли по деревням просить подаяния. Отчаянней нужды не придумаешь!

И еще один сын, Иван, четвертый год томился в германском плену. Он был не женат и тоже должен был вернуться в отцовский дом.

Сам наш отец имел достаточно хлеба, чтобы прокормить свою семью. У него было две коровы, рабочая лошадь, лошадь-подросток и купленная недавно тощая бывшая кавалерийская лошадь. Так что по семье, где много рабочих рук и много едоков, это было только-только как раз, но беда была в том, что имелись только один плуг и одна борона.

Короче говоря, к моему возвращению из плена семья отца нужды в основных съестных припасах не испытывала. Отец считался средним крестьянином, или, как было принято говорить, середняком.

Мой брат Петр кроме крестьянской работы у отца служил еще у новой советской власти милиционером.

Таковы были семьи моего отца и старших сестры и брата весной 1918 года и их материальное положение.

Во время завтрака к нам в избу вошел юноша лет восемнадцати, поздоровался, поздравил меня с благополучным возвращением из плена и непринужденно сел, как свой, на переднюю лавку. Закурил. Я смотрел на него, пытаясь вспомнить, кто это такой, и молчал.

— Федя, да ты не узнаешь, что ли, родню-то? — спросил меня Илюша. — Ведь это же Ванюшка Григория Васильевича.

Действительно, узнать его было трудно. Когда я уезжал в Австрию, Ванюшка был четырнадцатилетним мальчишкой, а теперь он вырос, у него заметные темные усики и папироса в зубах.

— А ты знаешь, у Григория Васильевича теперь в нашем селе лавка, отбивает покупателей у своего братца Ивана Васильевича, — сказал отец, когда Ванюшка ушел.

Братья лавочники Иван и Григорий Васильевичи Кудрявцевы были племянники моего отца. Иван открыл в селе лавку еще до войны и стал отбивать покупателей у своего родственника Николая Спиридоныча, имеющего лавку в соседней деревне. Теперь у него самого стал отбивать покупателей родной брат. Но дела у всех троих шли плохо. Война разорила страну, и добывать нужный деревне товар стало все труднее. А тут еще эта пролетарская революция, которая не обещает им ничего хорошего. Но пока что все они торгуют, закупают товар у оптовых фирм в Ярославле, Рыбинске и других городах и ездят за ним на своих лошадях на станцию.

После завтрака пришла с Поляны старшая сестра Рая. Взволнованно обнимала меня, целовала. Потом повела меня на кладбище поклониться могиле матери. Там она наплакалась, сожалея о том, что мать не видит, какие у нее выросли хорошие сыновья, и не может сегодня порадоваться моему приходу из плена.

Потом приходил повидаться старший брат Вася. Стесняясь своей бедности, посидел на задней лавке, шевеля своими красивыми усами и уныло пошутив, что его дом в селе самый крайний к полю и теперь люди называют его не Василий Кудрявцев, а Василий Полевой.

Вечером мы с братьями пошли на «беседу», то есть в избу, где собираются на посиделки девушки и парни. Батюшки, в каких красавиц превратились за эти четыре года, что я не был дома, наши девчонки-подростки Феня Сторожева, Катя Серышева и другие. А парни! Почти все мои сверстники и те, что помоложе меня, одеты в солдатскую форму, только без погон и кокард.

Но прошла веселая пора отдыха, пока в поле и на огороде было нечего делать. Началось время срочных деревенских работ.

Сначала навозница, то есть вывозка со двора навоза на поля, и огородные работы — копка гряд и посадка картофеля и овощей. Это работа для женщин. И одновременно на полях разбивка и запашка навоза — это дело мужчин.

Отпраздновали престольный праздник «Десятую», в честь святой Параскевы Пятидесятницы, и началась страдная пора горячей крестьянской работы. Сенокос!

Какая это тяжелая в самую жаркую пору года и в то же время веселая работа! Косить траву встают очень рано, до восхода солнца. Сушить и убирать сено выходят принаряженные, особенно девушки и молодые женщины. Но эта веселая работа началась для меня с конфуза.

В утро начала сенокоса отец, братья и Шура встали очень рано. Я тоже. Они быстро оделись и вышли косить в загороде возле дома. Я немного замешкался, навертывая на ноги обмотки. Когда я вышел, все уже шли друг за другом, размахивая косами. Чувствуя себя неловко за опоздание и не зная, откуда мне приниматься косить, я спросил отца растерянно:

— Тятенька, а где же мой-то прокос?

Все прыснули со смеху. Дело в том, что прокосом называется та полоска земли со скошенной травой, по которой только что прошел косец. А я еще ни разу не тяпнул косой. Смеясь, вспомнили старый деревенский анекдот про парня, который, пожив полгода в городе, забыл, как называются грабли. Он вспомнил их название, когда наступил на их зубья и ручкой граблей его ударило по лбу. «Какой дурак бросил здесь грабли?!» — крикнул он. Словом, как я искал свой прокос, стало темой добродушных подшучиваний надо мной.

Все ли в нашей семье были одинаковых взглядов на новую, советскую власть? Нет. Отцу она не нравилась тем, что она опирается на бедноту и позволяет ей отбирать излишки хлеба у зажиточных крестьян, и тем, что в продаже не стало очень многих товаров, а те, что есть, дороги. По его мнению, пусть бы власть была у партии кадетов. Они бы не дали в обиду настоящих тружеников, старательных мужиков. Да и с послевоенной разрухой справились бы скорее. И снова бы сыновья поехали в Питер и нашли себе работу. Царя отец не жалел — как никудышного хозяина.

Брат Илюша был беспартийным, но держался большевистских взглядов. Как официант по профессии он нагляделся, как богачи швыряются в ресторанах деньгами, а простой народ живет в нужде. Он помнил, как какой-то великосветский паразит куражился над ним и кричал на него с угрозой: «Плевка от тебя не оставлю!»

Брат Петя в политику глубоко не вдавался, а просто честно служил в советской милиции под начальством дьяконова сына, убежденного члена коммунистической партии Вениамина Андреевича Успенского.

Мачеха и сестра Шура были вне политики.

А я? Я больше придерживался взглядов отца. И неудивительно. Ведь три года войны я сидел не в окопах под пулями, а далеко от них в австрийском концлагере. И я не верил, что партия большевиков, о которой я раньше и слыхом не слыхал, с помощью бедноты вроде нашего сельского многодетного мужика Васи Федина, пьяницы и нерачителя, делающего все кое-как, или придурковатого бобыля Саши Языни, сможет наладить большое хозяйство огромной страны России и разумно управлять ею.

Самым досадным для меня и моих братьев была вынужденная жизнь в деревне, так как в Петрограде было трудно найти работу и было голодно. А у отца мы все-таки работали и ели досыта.

Бежавший несколько раньше меня из плена мой друг Н. А. Матавкин еще до моего возвращения из Австрии приходил к нам в село обменять кой-какие вещи на хлеб. Он рассказал моим родным обо мне и показал фотокарточку, где я снят вместе с ним в женском облике.

Вскоре дал о себе знать и другой мой товарищ по плену — Александр Владимирович Эйдук. Это профессиональный революционер, латыш, за революционную деятельность в 1905 году заочно осужденный к смертной казни, но бежавший за границу и сотрудничавший с В. И. Лениным в Австрии. Вскоре после Октябрьской социалистической революции в России Александр Владимирович был выменен на какую-то австрийскую значительную военнопленную персону и теперь занимал в Москве ответственную должность. Случай помог ему узнать обо мне.

Получилось это так. Мой двоюродный брат Григорий Васильевич поехал в Ярославль, где только что был ликвидирован контрреволюционный мятеж, за товаром для своей лавки. В Ярославле он остановился в гостинице. Не успел выйти из номера, как к нему постучали и вошел рослый человек в военной форме с маузером на боку.

— Ваши документы, — спросил военный.

Григорий Васильевич подал свое удостоверение.

Чекист просмотрел его, хотел вернуть, но помедлил, снова просмотрел. Григорий Васильевич почувствовал легкий озноб, думая, что могут найти в документе какой-либо недостаток. Но еще держа удостоверение в руке, военный спросил:

— Ваша фамилия Кудрявцев?

— Кудрявцев, — встревоженно ответил Григорий Васильевич.

— Скажите, у вас случайно нет родственника в плену в Австрии? — продолжал чекист.

— Есть родственник.

— А его не Федей Кудрявцевым зовут?

— Федей. Был в лагере в Дрозендорфе, только сейчас его там нет. Он бежал из плена и теперь находится дома.

— Молодец Федя, — похвалил военный. — Мы были с ним в одном лагере. Нам такие люди очень нужны. Передай ему от меня большой привет!

— Но от кого передать-то? Вы бы лучше ему написали, — посоветовал Григорий Васильевич.

— От Эйдука, от Эйдука, от Саши, от Александра Владимировича, — поправился он улыбаясь. Он сел к столу и написал мне небольшую записку с приветом. Записка была подписана так: «Управляющий делами высшей советской ревизии А. Эйдук». Эту записку и передал мне Григорий Васильевич рано утром, едва вернувшись домой.

Месяца через полтора я получил письмо от Н. Матавкина, который сообщал, что он служит вместе с Эйдуком в штабе Северо-Восточного фронта, штаб размещается в поезде, стоящем в тот момент в Вологде. Матавкин приглашал меня приехать туда повидаться.

Илюша и Петя советовали мне ехать и по возможности остаться там. Отец и мачеха не возражали, и я поехал, а через месяц вернулся.