1993

1993

19 января, вторник. Стал просыпаться поздно, мало бегаю. После бассейна бегал с трудом и долго восстанавливаюсь, болят ноги, ступни. Наконец-то появился тираж "Московского вестника". Здесь у меня новый роман. Это, конечно, поступок В. Гусева. Вот оно, русское слово и русское действие. В институте постепенно подтягиваю вожжи. Перевод института на другие рельсы — это очень тяжело.

Из последних вещей, которые меня тронули, — маленькая заметочка из "Столицы" в статье С. Чупринина. С этого кусочка сниму ксерокс и прикреплю к дневнику. Откуда этот склочный тон, эта фантастическая уверенность в своем лагере? Чудовищно! Надо бы написать статью, но на эту гадость не хочется тратить время. Мне нравится, какое специфическое у Сергея зрение. И в это же самое время преподает у меня в институте. Просит от меня определенной помощи. И так же Таня Бек — мы с ней дружески гуляем по садику, а она что-либо бабахает в изустной демократической прессе.

Весь вечер смотрел вручение премий в Московском доме кинематографистов. Я не видел ни одного фильма, но безошибочно, не по фамилиям, а из трех номинантов определял победителя-конъюнктура. Было очень много сального, ниже пояса, юмора, так любимого новой публикой.

Ездил в общежитие — там стало чище.

21 января, четверг. Был на балете в ГАБТе — возобновление "Русских сезонов". Особенно понравилась "Шахерезада". Но все это лишь воспоминания. Мы слишком много уделяли внимания музыке Стравинского. Днем был в министерстве. Секретарша по телевидению узнала меня.

22 января. Весь день хозяйственные дела. Вечером ходил в Театр современной драматургии на Трубной. Зал с его глубокой лепниной, зеркалами и всей роскошью, которая столько лет была заперта от публики. Играли Филозов, Коган и Полищук — все это прелестно (репетиции, правда, были с Гурченко, крутили по ТВ), но со второго акта ушел — действие не взрывается. Типичный постмодернизм — и в музыке, и в танцах, огромное количество цитат, поисков. Но, кажется, ставили Чехова.

Вечером приехал Ю.М. со своим приятелем Лешей. Хорошо посидели и вкусно поели. Ю.М., как всегда, искусен.

25 января, понедельник. Ю.М. Копылов, наконец-то, перевез из Электростали в Москву гараж Валерию в обмен на машину. Современные действия.

Прошедшие субботу и воскресенье работал: пишу повесть, воспоминания. Начинал еще до выборов, теперь изменился ракурс.

Сегодня умер Е.М. Винокуров. Похороны в четверг.

Прочел во втором номере "Знамени" мемуары Чуковского. Поразительно интересна его самопровокация (чувствуется по тексту) любви к вождю, описание Сталина на съезде, его обмен восторгами по этому поводу с Пастернаком. Сделал много выписок. Прочел статью Р. Киреева. Вечный титулярный советник, Руслан, этот старый большевик-примерник, двинулся в общем направлении: поиски большевистского разрушительного зла в русском народе. Но разве Иисус Христос, говоря о разрушении храма, не имел в виду разрушение мира во имя будущего? Будущее всегда требует разрушения и перестройки. Нищета обиды богатых. Мысли Маркса о прибавочной стоимости и присвоении безукоризненно точны и с точки зрения христианства.

Сегодня с кафедры Гусева украли пальто у корейца. С 16.00 до 21.00 — заседание кафедры у Ковского. Долгие препирательства с Чудаковой: хочет "выбить" себе эксклюзив на один семестр — полусвободное посещение.

28 января, четверг. Утром в общежитии давал интервью передаче "Добрый вечер, Москва". Фирма "Русская коллекция", которая снимала у нас подвал, уезжая, выломала все выключатели и решетки. Варварство! Об этом!

В 12.30 приехал на Донское, в крематорий. Похороны Винокурова. Я приготовил речь с первой фразой о том, что смерть поэта приближает нас, смертных, к бездне. Все раннее утро, в постели, просматривал трехтомник Винокурова, который он мне подарил осенью. Слово мне не дали, оттеснили. Все это стало выглядеть как ритуальное действие: Ваншенкин, Рассадин. Руководил, подвергая выступавших селекции, Вл. Савельев. Политика и смерть. Рассадин позволил себе анализ речей предыдущих ораторов и т.д.

Днем ученый совет. Попытка кражи книжной полки из общежития Витей Куллэ. Полки как "доказательство" у меня в кабинете. Полки пытались вынести через окно, завернув в одеяло. Зачем, Витя?

Вечером был в "Москве" — премия мэрии Москвы Л. Бородину. Проханов, Куняев, Распутин, Белов, Кожинов, Ирина Архипова. В кабинете главного старинная мебель, много бутылок, но мало пили. Кожинов чудесно пел романсы.

Я получил годовую премию "Нашего современника" за повесть "Стоящая в дверях".

29 января, пятница. Занимался землей под институт. Пишу и составляю бумаги. Распоряжения и указы правительства постоянно создают новую заботу и головную боль. Деканат: итоги сессии, увольнения, досдачи и т.д. Все распустились, и все расклеилось. Мелодия о либеральном институте произрастает. Выяснилось, что некому везти итальянок в аэропорт: надо покупать автобус.

Вечером ходил в Дом кино на фильм "В осаде" — триллер о захвате военного корабля. Не интересно. Дом кино был в полном составе. Ну, я-то, глупый и совсем не кумир зрителя, но как все умные люди смотрят? Встретил А. Мкртчяна. Он рассказал о методике вытеснения в свое время "Имитатора" с "Мосфильма": в объединении нужно было освободить место для Швейцера. Опять, по словам осмелевшего Мкртчяна, еврейская проблема.

30 января, суббота. Перевозили С.П. с квартиры на квартиру в Видном. Вот это удача. Были Крапивин, Саша, Валя, Игорь. Скрутили и подняли все быстро.

Вечером вчера смотрел "Аморальные истории" — далеко не все мне нравится. Секс в кружевах. Интересно, что молодежь, особенно пары, уходят почти с начала фильма — тайное стыдливое чувство.

Вчера шел "Книжный двор". Объективно это интересно; кроме меня — Чудакова, Мажейко, Войнович и книгоиздатели. Телевидение — это доверие к героям, их свободное видение. Попозже прошел в передаче "Добрый вечер, Москва" мой сюжет об институтском общежитии: арендаторы изуродовали помещение, из которого выехали.

18 февраля, четверг. Вернулся накануне в Москву. Был звонок в мое отсутствие Макавеева — я перезванивал. Страшит меня и отсутствие миллиона, который пообещал институту Гончар. Все остальное нормально. Был на семинаре с Тимуром Кибировым. Поток предметов и подобранных ассоциаций.

19 февраля, пятница. Заседание кафедры стилистики, посвященное Ушакову, составителю и редактору знаменитого словаря. Были его сестра и внук. Вот настоящая жизнь! Хорошо, что это еще в институте происходит. Купили ксерокс.

Вечером читал специальное дело ученого совета — придется переписывать в моей новой книге многое. Какая была против меня злоба!

28 февраля, воскресенье. Утром писали для ТВ "Салон у Глезера". Глезер — он, кстати, недавно крестился, — Рейн, Сапгир, Евг. Попов. Все же одна, к сожалению, эстетика, и хотят они всю новую литературу распределить между собой. Приехал еще Вик. Ерофеев. Сняли все, как надо, кормили блинами с селедкой и маслом. Глезер заводит здесь огромное дело с типографией и своим рынком. За столом его жена Наташа сказала, что "Стрелец", альманах Глезера, надо расширять: новые авторы и т.д. "Никто этого не хочет". А всю другую литературу вокруг закрыть.

Накануне ездил на дачу. Еще не разграбили. Но в этом году на дачу никто не ездит. Билет 12 рублей в один конец. С 1 марта цена будет поднята в три раза.

9 марта. Записал для ТВ "Книжный двор" в СТД. Старые знакомые Сережа Никулин и Лаврик. Как всегда, Татьяна оттесняла меня, не давая говорить. Мука и раздражение невысказанного слова самые сильные. Все это, конечно, было интересно, но как умничали, тянули одеяло на себя Леонов, Ульянов и Покровский. Как теперь заговаривали о совести, а сколько помогли сделать безусловно разрушительных поступков. Они все умны и знают, что и как прочувствованно надо говорить.

20 марта, суббота. День рождения у В.С. Прошло, как обычно, с некоторым временным зазором и обычным меню. Все, как всегда, делали сами. С.П. варил плов. Были Скворцовы, подарившие дивные гиацинты белого цвета, Костровы и Ира с Аллой. Были еще Леша Офицеров и Таня, беременная на девятом месяце.

В 21.30 внезапно выступил Ельцин. Как всегда, злобное лицо и требование особого положения. Все очень напомнило август. Во имя себя под нож вся страна. Воистину обкомовская психология.

21 марта. В 16.00 заседание Парламента. Было горько и увлекательно следить за перипетиями проигранной борьбы. Мне кажется, народ все же не понимает, что происходит. С исчезновением последних социальных начал надеяться ему будет не на что.

В институте перечитывал роман Чернобровкина, завтра буду писать отзыв.

25 марта. Состоялся ученый совет. Отчитывался за год. Сделано оказалось много. Представлен также Устав института. Первое обсуждение прошло довольно бурно. Очень хорош был Хват (Сережа Запорожец) в роли буфетчика. Как всегда, "выговаривался" В.П. Смирнов.

В тот же вечер уехал в Нижний на Горьковские чтения.

26 марта, пятница. Поселился в "России", где жил в юности, когда привозил выставку "Советская Россия". Те же номера с полуудобствами. Постепенно узнавал гостиницу по панно на лестнице. Ничего не изменилось. Утром ушел в гости к Симакину. Написал речь, которую и сказал вечером в театре.

НА ГОРЬКОВСКИХ ЧТЕНИЯХ

Есть удивительный смысл в утренней, с поезда, прогулке по городу. Здесь разворачиваются прекрасные и новые картины, узнаются и расшифровываются духовные и исторические приоритеты. Все внове. А каждое историческое место будоражит воображение и заставляет биться сердце. Козьма Минин, Владимир Ленин, Тарас Шевченко, Николай Добролюбов. Бывший город Горький — "под городом Горьким, где ясные зорьки…?" — великий Нижний Новгород.

Есть что-то неловкое, этически уклончивое в водружении новых памятников на старые, еще в царских вензелях пьедесталы, но есть что-то кощунственное и в переименовании городов, когда бы и во имя чего оно ни совершалось. Истинные ценности не требуют административных украшений. Но административные решения могут вызывать интеллектуальную и этическую сутолоку. К счастью, история обладает чувством эха. Она, как собака, выбирающаяся на берег из пруда, стряхивает со своей шкуры лишнюю воду. Но лучше не тревожить великих могил. Горький заслуживает города, но и древний Нижний заслуживает своей исторической величальной песни. Но я, собственно, о другом.

Есть несколько мнений, почему сегодня, когда каждому порой дело только до себя, такая большая группа ученых, деятелей культуры, общественных деятелей собралась здесь, в Нижнем, на Горьковских чтениях, посвященных 125-летию со дня рождения писателя. Одна из версий такова: последняя тризна, последнее прощание с тенью надутого государством классика соцреализма. Классика, который, кстати, никогда по этим законам, выдуманным не им, сам не писал. Потому что по законам пишут ремесленные, самоспровоцированные поделки, а литература — беззаконна.

Думаю, нас сдернуло со своих мест стремление сказать невеждам и литературно-политическим конъюнктурщикам, всей вдруг шарахнувшейся массе невдумчивого читателя и полузнающего школьного литературоведения громкое: осторожнее! Мы ведь имеем дело с мировым классиком, с гордостью нашего русского духа. Мы имеем дело с очень большим деревом, на котором были и ложные побеги, и сухие сучья.

Почему такая политическая сутолока возникла вокруг этого имени? Я не буду повествовать о вехах этой выдающейся жизни. В 34 года быть выдвинутым в академики — и не пройти благодаря личному вмешательству царя. Стать первым защитником рабочих людей, а они, кстати, есть у нас до сих пор — и спасти от смерти и истребления в революции одного из великих князей, о чем так увлекательно в своей книжке рассказала Нина Берберова. Он ведь первым заступился и за Шостаковича, о чем рассказало недавно опубликованное письмо Горького Сталину. Я держал в руках это письмо.

Но он, так любивший обманываться, иногда и обманывался. Однако обманулся ведь, исследуя нашу социалистическую действительность, и знаменитый Фейхтвангер. А у Фейхтвангера была возможность в любой момент уехать. Фейхтвангер в гостях! О, это нездоровое чувство близкой охотничьей мишени!

Прагматичный XX век разделил уже все: континенты, влияние на народы, национальные богатства, нефть и жвачку, атомное оружие и подлость. Не разделенной окончательно осталась лишь мировая литературная слава. Заметим это. Вот почему, и даже не в угоду новым значительным, появившимся в последнее время именам, а к выгоде прихлебателей и подпевал, отвоевывающих себе пространство для гнусного комментирования, подтачиваются и дискредитируются имена Шолохова и Горького. Но разве кто-либо, кроме политического деятеля, может снискать себе славу отрицанием? Слава такого рода остывает вместе с запахом свежих газет.

Оставим и писателю, и человеку право на ошибку.

Существует много версий о смерти Горького. Этот беспощадный наблюдатель жизни в быту тоже обладал лисьими повадками и, не будучи в состоянии действовать, умел выжидать. Эта версия через одного из крупнейших работников бывшего Агитпропа пришла ко мне от человека тоже из ЦК, но из отдела культуры, без мнения которого в области литературы не делалось ничего. Горький должен был выехать на конгресс деятелей культуры. И стало известно, что в этой немолодой голове созрел план прямым текстом доложить конгрессу, что же происходит на его, ставшей грузинской вотчиной, родине. А дальше — болезнь и смерть. Где здесь миф, где здесь правда? Но разве не укладывается этот апокриф в биографию?

В биографии Горького есть такой эпизод. В 1933 году он основал Литературный институт, позднее получивший его имя. Именно он, именно основал. Спорный вопрос: можно ли учить на писателя? Классику было виднее. Я это называю так: спрямить путь. Но под сенью имени Горького учились Твардовский, Симонов, Василий Белов, Виктор Астафьев, Чингиз Айтматов, Белла Ахмадулина, присутствующий здесь Семен Шуртаков и даже переменчивый Евгений Евтушенко. Институт — это удивительный комплекс зданий. Здесь родился Герцен, в вестибюле стоит бюст Горького, во флигеле жил Осип Мандельштам. Здесь умер Андрей Платонов, и отсюда забрали его сына. Дружат между собой успокоившиеся тени. А мы, живые, продолжаем свои завистливые разборки.

Недавно на семинаре, который я веду со своими студентами, мы разговорились о том, бывает ли литература не социальной, есть ли независимая литература и независимые писатели. И тут кто-то предложил разобрать классический пример, заново, применительно к нашему времени проанализировать роман "Мать". Мы все перечитали этот роман. И вот, уходя поздно вечером после обсуждения романа из института, видя толпу обнищавших женщин возле станции метро "Тверская" (бывшей "Горьковской"), стоящих и торгующих, чтобы на разнице добыть кроху денег, батонами, пивом и пакетами с молоком, глядя на нищету, в которую погружается привычный нам мир, я вспомнил снова о великом романе, о просыпающейся в понимании социальной справедливости Ниловне и подумал: не дай бог, чтобы этот роман снова стал актуальным!

* * *

После торжественной части начался концерт. Привычный, но от этого не менее прекрасный в своей содержательной части, особенно после насильственно внедряемой телевизионной попсы. Здесь были силы Нижегородской филармонии, Оперного театра и Академического театра драмы, в котором все и происходило. Почти забытый ныне классический репертуар — от алябьевского "Соловья" до народной "Дубинушки": "Сама пойдет, сама пойдет…?" Но внимание все время раздваивалось. Над сценой висел молодой пышноусый портрет Алексея Максимовича. Я почему-то с трудом оторвал взгляд от этого очень знакомого и дорогого лица и все время думал: "Ну почему, как было встарь, не проходит этот концерт в Большом театре? Почему здесь нет ни сановного представителя министерства культуры, ни одного по-настоящему крупного писателя? Почему центральным демократическим властям совершенно наплевать на русского гения, вышедшего из нищеты этого народа и так много рассказавшего о нем? Но хорошо, что хоть есть земляки и региональные власти, которые оказываются и щедрее, и расчетливее, и умнее жаждущей только распоряжаться и не помнящей своего родства центральной власти.

28 марта. На открытии выставки "Горький и Новгород". Вечером уехал в Москву.

Все эти дни бушевал 9-й внеочередной съезд. Импичмент президенту был объявлен, но не прошел. Чудовищный, как и при избрании Ельцина спикером, счет. Не хватило около 50 голосов. Слава богу, что все так и осталось. Пока не гражданская война.

В Нижнем много сделал институтских дел.

29 марта, понедельник. В институте все амебно. В 16.00 рассказы Чернобровкина, который приехал из Киева. Он, как кошка, отыскивал лечебную травку.

Вечером "Последние" в Театре сатиры. Спектакль средний. Иван — Менглет — везде одинаков.

1 апреля, четверг. Весь день бился над визами для студентки в Германию. Отменили выездные визы в Москве, ожесточили визовую политику посольства. Раньше виза в ФРГ — 1–2 дня, теперь очередь в месяц.

Прочел воспоминания М. Кшессинской. Вот стоицизм к потерям и приобретениям. Она одинаково пишет и о единственной бархатной юбке, в которой она выехала на Кавказ в 1917-м из С.-Петербурга, и о своих пропавших изумрудах. Но какая страсть к великим князьям. Какое однообразие во вкусовых ощущениях лишь одного, генетически, видимо, довольно однообразного рода!

8 апреля. Ночь. Бессонница. Читаю Монтескье.

11 апреля, воскресенье. В субботу стирал в машине, занимался уборкой.

Дочитал так называемые "Воспоминания" Шелленберга. Интересен его взгляд на историю, на войну. Много общего. Оказалось, "забитость нашей страны шпионами" — сталинский миф. Уничижительная характеристика Власова.

Сегодня ездил на дачу. Посадил в теплице редиску и лук и на воздухе морковку.

Читал в "Независимой" статью о Евг.Харитонове. Интересно о евреях и времени.

14 апреля, среда. Продолжаю заниматься хозяйственными делами. Человек пустеет. Новая книга прекратилась.

Вечером был на "Фигаро" у Захарова: все тот же веселый бедлам. Места есть прелестные, но не относящиеся к Бомарше. Скучно. Публика какая-то посторонняя. Начавшаяся с энтузиазмом овация скоро гаснет. Много фейерверков, плясок, песен, оперных арий. Даже огромный монолог Фигаро искалечен.

15 апреля, четверг. Утвердили в общем Устав. Завтра переговоры об аренде гостиницы, одного крыла. Я боюсь. Уже один раз договорился до пожара у себя дома.

16 апреля, пятница. Начал переговоры о гостинице. Говорил с А.А. Долотцевым о процессе над ГКЧП. Все политизировалось, буржуазия захватила власть и теперь уж не отдаст. Вера только в одно: народу, попробовавшему социализма, по-другому перестроиться трудно.

18 апреля, воскресенье. Пасха. В субботу ездил на дачу — обернулся за один день. Редиска под пленкой уже поднялась.

В воскресенье ходил в Театр на Красной Пресне. В малом зале играли спектакль "Тапочки" по моей повести "Редкие месяцы на берегу". Пришла Вишневская. Это спектакль с одной актрисой. Мне показалось интересно — царство текста, хотя текст иногда кровоточит: пиджак снимается с вешалки — и уже мужской монолог. Крики чаек, губная гармошка. Девушка, фамилию не записал, закончила ГИТИС, все сделала сама. Играет по провинции.

Вечером передавали "Итоги". Запомнился кадр "Встреча Ельцина с интеллигенцией". Все те же расползающиеся по тусовкам лица. Потом А. Стреляный говорил Киселеву, что инакомыслящих пора душить.

21 апреля, среда. Был у зубного. Днем привезли из типографии мою новую книгу. Вечером демократическая демонстрация на Пушкинской. Мне совсем не хочется быть в толпе. Прошла передача по ТВ — "Другие берега". Несколько моих язвительных замечаний. Завтра выпускной вечер.

22 апреля, четверг. Весь день нервничал. Получил свои 20 тысяч в "Чаре", пришлось с перерывами довольно долго стоять в очереди.

В 15.00 состоялся выпускной акт. Было ТВ. Выпускникам передали по книге Хаберта. Представители Хаберта приехали на огромной, занявшей половину двора, автомашине. Началось все с небольшого концерта — Лена Алхимова и баритон из Большого Юрий Нечаев. Был полный зал. Наша студентка Алла Панова была с детьми — бегали по проходу.

Вечером позвонили из Союза — Хасбулатов встречается с интеллигенцией — это будет в 17.00, тогда же, когда и встреча у Стерлигова. Дело здесь не в чести и достоинстве, а в личном мужестве. Сознаю, что у Хасбулатова из меня сделают марионетку. Смущает одно: деньги-то мне дает правительство Гайдара. За спиной институт, где большой долг. Весь раздвоен, думаю, послушаюсь сердца. Ах, эта трусость, пришедшая из прошлого!

23 апреля, пятница. Дилемма решилась очень просто и естественно. Пятница прошла в разговорах и разных делах, и когда я спохватился, в Белый дом уже не успевал. Пишу об этом без натяжек, хотя еще раньше решил туда не ехать. На Остоженку тоже опоздал на 10 минут. Оказалось, что президент аннулировал аренду здания и встреча переносится в ЦДРИ. За эти 10 минут автобус с собравшимися уже ушел. Уехали с новым рейсом через час. В этот день проходила очередная демократическая манифестация, Москва заполнена испуганной милицией, и автобус тыкался безрезультатно в разные улицы. Поэтому сошли у Мясницкой и дальше добирались на метро.

Наконец-то я познакомился со своим родственником Г. Стерлиговым. Он, кстати, сказал очень энергичную и точную речь о времени, о его факторе Но общий смысл — в своей стране надо распоряжаться самим. Александр Викторович, как мне кажется, определяет свой имидж, но что у русского человека в душе — совсем неизвестно. Кожинов, с которым мы ждали автобуса, рассказывал, что именно Стерлигов расследовал дела больших "рыб", когда возглавлял московский ОБХС. Может быть, это подвижник и рыцарь? В целом русская интеллигенция произвела на меня довольно ничтожное впечатление: каждый чего-то хочет. Из знакомых: Рыбас, Майя Ганина, Крутов, Селиванова (она успела со встречи у Хасбулатова), Г. Корякина.

Для рассказа: две речи — Геринга и председателя Русской партии.

27 апреля. В субботу уехал в Обнинск. Много думал над рассказом. Кроме двух, моего возраста, мужчин, бывших друзей, вдруг на этой же лестничной клетке появилась женщина: крупная, статная, с отдышкой. Это уже какой-то диалог на троих.

В воскресенье прошел референдум. Приехал из Рязани Саша: там давали по 1,2 кг сливочного масла за появление на избирательных участках. Постепенно власть, в значении этих актов, отплывает от меня все дальше.

С субботы на воскресенье умерла Таня Хлопленкина. Вот они, усилия, натянутые как тетива.

29 апреля, четверг. В институте состоялся концерт замечательной певицы Г. Чернобы. Был А. Мальгин. Говорили о телевидении. "Комсомолка" сделала со мной интервью.

4 мая, вторник. Еще и еще раз убеждаюсь, что надо записывать ежедневно. 30-го, в пятницу, вечером уехал на дачу. В.С. с Сашей — утром, я вместе с Валей и С.П. на машине. Вечером 1-го по ТВ страшные пленки событий 1 мая. Естественно, ни правительству, ни телевидению не верю. Перед глазами лица и отдельные фигуры. Рыдающая пожилая женщина; адмирал, что-то втолковывающий супостату; омоновец, вернувшийся, чтобы ударить еще раз кого-то дубинкой. Народ, который стал жить так плохо, как никогда, попытался что-то продемонстрировать. Майская демонстрация с палками и дубинка. Мое-то мнение: народ после социализма может жить только при социализме. Императив еще и в том, что вышли люди из-за унижения. Униженное государство, униженная раздетая история и униженный народ. Черт с ними, мне даже и на президента наплевать, но еще никогда Россией не управлял такой некомпетентный и безнравственный человек. Вот с чем не могу смириться.

2-го ездил в Москву на спектакль Малого "Не было ни гроша, да вдруг алтын". Вполне, впрочем, как всегда у А. Островского, современная пьеса. Но плохо ее поставил. Самойлов (Е.В.) играет какого-то придурка. Потряс эпизод с чаем, самоваром и шалью: народ лучше всего узнается по литературе. Сколько великодушия и сколько низости у этого народа.

Написал с трудом портреты Е. Сидорова, А. Рекемчука и М. Чудаковой для книги. Перечел статьи Чудаковой в "НМ". Нападки на коммунистов. Это нападки на историю и ее унижение. Но ведь она была, была!..

8 мая, суббота. Вечером 7-го вместе с "Книжным двором" на теплоходе "Илья Репин" уехал в путешествие. Празднует какой-то свой юбилей книжный центр. Сегодняшние сытые и довольные книготорговцы. Светит солнце. Перед погрузкой на теплоход долго осматриваю Речной вокзал. Фаянсовые и майоликовые панно на фасаде. Звезда-флюгер — до 1935-го она была над Кремлем над одной из башен. Памятник ушедшей эпохи. Зелень ранней весны. Проходим под мостом, оттуда мальчишки бросаются камнями. Социальная компенсация.

Была очень трудная рабочая неделя. Разбирался с гостиницей. В четверг, 6-го, был у министра Кинелева с бумагами по диссертационному совету, ремонту и т.д. Говорили о времени, государстве. Он, кажется, тоже не поклонник сегодняшнего дня. Нам обоим в этой стране и в это время неплохо, но точит обида за государство, за свой народ.

Был Олег, подарил два галстука.

Вечером 7-го — какой-то банкет. Сидели с Кожиновым и его женой, Еленой Владимировной Ермиловой. Православная дама, но хватка чувствуется. Долго говорили об интеллигентности и интеллигенции. Вспоминали запись встречи интеллигенции с Ельциным. Призыв стрелять, бить и взнуздать красно-коричневых. Только о себе. Мысль Лихачева: интеллигент это тот, кто способен заботиться сначала об общем.

В Угличе — загадка Дмитрия, легитимность власти, сцена из русской жизни. Это мои вопросы, на которые я не получил ответ.

Рассказ Кожинова о Виноградове.

Описал ли я Углич? Крошечный центр, красная церковь — на крови. Палаты (XVII века?), ров, две улицы, пристань. Пиво в банках, датское — 550 рублей. Купил для Ирландии три пары часов по 2 500 рублей. Часы ворованные с завода и собранные дома продают на пристани.

10 мая. Вчера, 9-го, весь день в Ярославле. Такого неповторимого времени, наверное, не бывает в году. Новая зелень перекрывает по интенсивности цвета все старые пятна. Господи, какой красивый город! Как только удалось ему спастись? Сейчас, когда позолотили купола и покрасили стены церквей — все это выглядит ярче, заметнее. Какая веселая, без многозначительности, русская земля! Весь день снимали, и оглянуться не успел. Лишь часочек прошелся по набережной. Горькая и незабываемая картина: на набережной играет духовой оркестр, и возле него заранее собрались старые люди. У мужчин я заметил неглаженые брюки и нечищенные, ношеные ботинки. Женщины все причесаны. Старушки перестали краситься. Под какой-нибудь рыжей шевелюрой на два-три пальца седых волос. Старые танцы. Больно до слез.

Снимали с Кожиновым сюжет по Некрасову и с его женой Ел. Владимировной Ермиловой сюжет о Кузмине. Получилось не очень хорошо, однотонно, Е.В. - как ни странно — не без восточного происхождения. Но, как у всех новых евреев, с верой в Христа, церковными обрядами, крещением внуков, иконками, русской степенностью.

Интересна была встреча на полиграфическом комбинате. Поразила книга "Путешествие цесаревича на восток". Издано в 1893 году. Через 100 лет на полиграфкомбинате переиздали. Все те же 100 экземпляров номерных. Восхитило: не умерло мастерство.

Читал Шмелева. Для меня это новый писатель. Чудесная повесть "Человек из ресторана". Вот и опять социальность. Она приносит успех и тревожит воображение.

На комбинате делал интервью с Яковом Соломоновичем Коганом — директором старого, социалистического закваса, советского народного представления о жизни, человеком, нашедшим и в этом времени свой интерес, и с Александром Петровичем Судаковым — зам. министра информации. Он тоже мне понравился, и, кажется, именно он дал денег на издательство.

11 мая, вторник. Вчера дописали все остатки, а главное — финал. В Ново-Окатово — зелено. Гуляли по той же дороге, по которой мы ходили раньше с В.С. Под ветлой, слева от пристани, жарили шашлык. Я впервые много и с удовольствием ем мяса. Но выносливости к спиртному и буянству никакой. Наш молодняк, Миша (внешне похожий на Диккенса) и Юра (инженер, в зеленом спортивном "махровом" костюме) могут и вовсе не ложиться. Было хорошо. Записали все остатки и в т.ч. финал — о культуре и интеллигенции: "Если лизоблюд — номенклатурная интеллигенция, то я мещанин".

Ночью приснилась Чудакова. Я забрался наверх и не могу слезть. Она с мужем внизу. Я спустился по какой-то пожарной лестнице. Весь сон хорошо говорил с Олей Морозовой из "Независимой". У меня больше терпимости и понимания человеческой природы. Но я уже стар.

С наслаждением читаю "Лето Господне" Шмелева. Как хочется веры, а она все дальше и дальше. Хорошо Ельцину: у всех на виду со свечкой, и уже "комфортно".

9 мая в Москве прошло вроде без эксцессов. Но толпы, как следует из радио, огромные. Народ входит во вкус, кучкуется.

До конца ехать не стану. Сойду у Яхромы (2-й шлюз).

12 мая, среда. Добирался домой на электричке. Оказалось, довольно быстро. Появился новый вид мародерства: треть сидений в электропоезде снята. Какие дачи они сейчас украшают? На какой ширпотреб ушел этот дерматин?

В пятницу, кажется, улетаю в Ирландию. Очень не хочется, совершенно не пишу, в институте все разваливается. К сожалению, совсем не занимаюсь студентами. Сейчас с утра иду в министерство к юристу. Из заслуживающего внимания статья в "Дне" — круглый стол "Творить свою цивилизацию".

14 мая, пятница. Улетаю в Ирландию. Чего? Зачем? Не хочется. Весь день занимался делами: приемная комиссия, Дубаев; склочничал с Олесей Николаевой — делил их полставки с Костровым. Вечером был на "Дяде Ване" в Театре у Розовского. Правдоподобно и все равно — пьеса из прошлого. Невольно сравниваю с "Не было ни гроша" в Малом. И поставлено в Малом плохо, но там ощущение сегодняшнего дня. Чехов с его трескотней о работе и бормотанием об интеллигенции устарел. Какая ныне интеллигенция?

16 мая. Ирландия. Тринити-колледж. Писательско-профессорский обмен Литинститута с ирландскими писателями. Раньше была Е.А. Кешокова, сейчас Ю. Кузнецов, Л. Царева. Долго ходили, смотрели. Столовая. Церковная галерея портретов и выпускники. В домике у Клер, писательницы — преподаватели заняты по 20–22 часа в неделю — разговоры о литературе. Все те же имена: Пастернак, Мандельштам, Ахматова. Осторожная разведочная дискуссия с писателями.

18 мая, вторник. Вчера плохо себя чувствовал. День интересный, но полон усталости.

Утром был в Национальной галерее. Пожалуй, все очень любопытно, остров — как другой мир и в живописи, мир английский, тайный, со своими обычаями и пониманием времени. Интересно то, что, когда подходишь к "мастерам" — Гойе, Рембрандту, Пикассо, Матиссу, — будто другое напряжение и иной свет от картины. Сразу же иная точка отсчета и иной от них "ветерок". Запомнил портрет Гойи — белое лицо в луче света и черное платье; Эль Греко, с его сильной фигурой святого в черном; и "Отдых на пути в Египет" Рембрандта: в темноте осел, силуэты, в том числе и Марии с еле различимой куколкой на руках — фигуркой Христа, огоньки смутного дома на горе, куда их не пустили или куда, заробевшие, они не постучались, крошечный костерок. И вот мысль — во всех этих работах, вроде бы следуя жизни, художник до предела усложняет свою техническую задачу: и белое в блике солнца, и ночь, поглотившая почти все, и резкий до гротеска святой.

Днем были в гостях у писательницы С. - дивная старуха-

романистка. Чуть ли не 10 человек детей, фраза одной из ее дочерей: "Мама, я родилась одинокой". Один из сыновей — дебил. Беседа в прелестной маленькой гостиной. Бутерброды, закатанные во что-то вроде блинов. С сережками из янтаря и желтизной в волосах, 50-летняя дама. Говорила о личной жизни О. Уайльда и Моэма.

С какой радостью писательницы на это накинулись!

Вечером — ирландский клуб. Читают вслух древние тексты. Извлечение сокровищ из небытия.

19 мая, среда. Утром поездка вместе с Марген. Как бы Архангельское, с замкнувшей перспективу цепью холмов. Яблоневый сад с розами. Мысль о бесконечности труда, который вложен в это сооружение. Самый старый и высокогорный в Ирландии замок. Кукла старика.

Вечером встреча в доме писателей. Все нелепо, без интереса у нас и публики. Присутствовал соглядатай из посольства, Хорев.

И ему, и окружающим все до лампочки.

Интересные ребята — преподаватели из Тринити-колледжа. Джон Мюрей. Днем гуляли там. В университете очень славно.

20 мая, четверг. Ночью болели ноги. Находился вчера. Вечером устроил себе длинную неспешную прогулку. Хотел "подумать" для новой повести, но думал о чем-то легкомысленном, легком, своем. Несколько раз заходил в магазинчики, листал журналы. На улицах легко, весело, много народу, в барах иногда пусто. Но попадались нищие.

Днем ездили в Музей Джойса, туда на автобусе, возвращались на электричке, вдоль моря по каменистому, при отливе в старых водорослях, песчаному берегу.

Башня Джойса — здесь есть какая-то история: сами эти башни для тяжелой морской артиллерии, сделанные на случай высадки армии и флота Наполеона. Есть какая-то тайна в приглашении сюда 22-летнего Джемса, в его недолгом пребывании, в бегстве. Внизу музей с немногими предметами, еще не ставшими по-настоящему музейными. Испытываю священный трепет — будто бы возникает новая религия. Второй этаж: металлическая кровать, гамак, стол, камин, печка металлическая, полка с предметами. Стол с неубранными бутылками пива — первая страница "Улисса".

Надписи, "впаянные" в асфальт центральных улиц: страницы из великой книги "Улисс".

21 мая, пятница. Вчера большое путешествие на автобусе. Весь день мне плохо, поэтому, может, я и не оценил. В общем, перед глазами как бы две фотографии: одна — снятая с вертолета, круги на траве и холм. Вторая — холм с ходом внутрь. Внутри поваленное, из грубых камней, святилище: некая беседка наоборот — но все это много древнее, чем пирамиды. 80 лет три поколения людей складывали камни, чтобы похоронить здесь пятерых. Наконец-то я увидел настоящие рыцарские замки. Теперь Квентин Дорвард выезжает у меня не просто из обычных ворот.

Записал еще надписи из путешествия Улисса — напротив кафе Харрисона. Это в записной книжке.

22 мая, суббота. Сегодня утром уезжали. Вчера в 11.00 были в Тринити-колледже, на русской кафедре. Джон, Сара Смит и некто Дима, наш советский еврей с грузинской фамилией — дело русских писателей в Ирландии.

В обед ездили в Линг — старинное, в часе езды, аббатство. Церкви и строения XI-ХII веков. "Кухня Кэвала". Больше всего поразили надгробия — негде ступить ногой, везде покойник. Башня, как карандаш, из которой викинги выкуривали монахов с их золотом и серебром, как пчел.

Вечером были в обществе ирландско-русской дружбы. Старуха-президент. Вопросы, выдающие заинтересованность. Собирают деньги у входа. Было хорошо дружить, когда финансировали из Москвы. Ныне остались только верные.

28 мая, пятница. Пишу дневник в паузах — вагон качает. Как же не хотелось мне ехать в Крым! Татьяна Серг. Земскова уговорила: "Книжный двор" выехал вчера, я догоняю их сегодня. Суточная пауза на размышление. Сумасшедшая неделя с хозяйством, изгнанием из общежития монголов, избивших Виталика Амутных, выборами меня в профессоры (из 26 — 25 за, один испорченный бюллетень), пьянкой, проводами утром (к открытию метро) В.С. в Сочи на "Кинотавр", утренними указаниями и т.п. Крым — Волошин, Чехов, Пушкин… Приготовил для чтения в поезде книги — и забыл.

30 мая, воскресенье. Симферополь. Встретила на вокзале Лариса Жарова.

Сняли чудесный сюжет, связанный с Пушкиным. Константин Константинович, бывший наш выпускник (семинар Скорино), занимается Пушкиным, делает открытия. Жуткая квартира в пятиэтажке, огромное количество спальных мест, диванов, кроватей, и в этих условиях работает и пишет. Боже мой, терпеливый народ, и его стремление жить настоящей жизнью! Чувство стыда за свою сытость, благополучие, обед в "деловом клубе".

Вечером вместе с Л.И. Бородиным участвовали в разговоре о Крыме. Проскочила мысль — без крови его теперь обратно в Россию не вернешь. И такая тенденция есть.

"Книжный двор" приехал вместе с десантом юмористов. М. Жванецкий, К. Новикова, прочие.

31 мая, понедельник. Бегал утром 20 минут по чудесной набережной реки. Прямо от гостиницы вдоль речки, по тропинке, среди свежей травы, птицы поют, солнце еще не жаркое.

Вчера ездили в Ялту. Снимали дом Чехова, в саду, короткий разговор. Классику, конечно, досталось, его размазывание, его деструктивное отношение к государству, его иудофилия — все это живет и процветает в сегодняшнем недоумочном сознании, все это аргументация сегодня. Татьяна Сергеевна передала разговор с Евг. Весником. "Есин, мой сосед по гаражу, чудесный парень". Лицо меняется: "Впрочем, я прочел, что он перешел в оппозицию". Демократия маски.

Я не ожидал, что так быстро увижу Ялту. Как хорошо! Два города в России я страстно люблю: Ленинград и Ялту.

Не пишется, не читается. Не могу сосредоточиться. Но постепенно выходит на глаза юмористическая тусовка. За столом Жванецкий с любопытством на меня поглядывает. Вчера вечером во время ужина — концерты идут здесь же, в Доме профсоюзов, где нас кормили — я заглянул вместе с Бородиным в зрительный зал. Над сценой шаржированные портреты участников: одна и та же линия губ, разрез глаз. Сегодня во время завтрака спросил о впечатлениях Витю, тоненького, будто лезвие, паренька-официанта. Он в восторге, как человек, впервые присоединившийся к искусству. Упал уровень первоначального знания. С Бородиным мы вспоминали, что раньше ходили в театр, почистив обувь и нагладив пиджаки.

5 июня, суббота. Полдень. Лежу на даче, на втором этаже, гляжу в теплые, со временем вобравшие в себя желтизну и сочность доски потолка — совершенно счастлив и физически успокоен и ублаготворен. Выехал из Москвы 2-го.

Несколько дней не писал: отвратительные последние дни в Ялте, сутки в поезде с длинными разговорами, небольшой пьянкой.

Что было перед этим? Поездка в Коктебель. Иная география, суровая красота холодного моря. Дом Волошина, его мастерская, какая-то тайна его жизни. Снимаем в "Башне", я сижу на ступеньках, у топчанчика, где сидел Мандельштам. И самое поразительное: ощущение чуда рождения великого стихотворения: "Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей дочел до половины".

После переезда из Симферополя жили в Мисхоре, в санатории "Красное знамя". Путевки для украинцев — 240 тыс. рублей, для тех, кто из России, — 360 тыс. рублей. Этим все сказано. Русский город. Как я сказал в камеру — заповедник русской литературы.

Был в среду на концерте: всерьез воспринимаются публикой и Клара Новикова, и Жванецкий с его национальной темой и юмором ниже пояса.

В поезде читал Волынского, сейчас Миллера. Делаю выписки. Книга выписок может получиться.

6 июня, воскресенье. На даче все посадил. "Расщепленная" повесть появляется. Пора брать машинку и писать.

7 июня, понедельник. В 14.00 день памяти А.С. Пушкина. Очень интересно говорил М.П. Еремин. С чувством, тихим голосом, о православии Пушкина.

8 июня, вторник. Утром встал в пять. Написал речь для конгресса "Защита книги" в Колонном зале.

В комнате президиума столкнулся с Ананьевым и Баклановым. Площадку я не уступил. Как будто их нет. Увидел старую, раздавшуюся спину Бакланова — стало его жалко. Кажется, он устал сам от себя. Вечером был прием. Как же быстро разграбили осетра!

СКРОМНОЕ ОБАЯНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ

"Не так давно в Колонном зале бывшего Дворянского собрания и бывшего Дома союзов в Москве проходил Конгресс в защиту книги. Ждали кого-нибудь из 15 зампредов Кабинета министров. Приехал один Федотов, тогдашний министр печати.

Господа! Есть ли, на первый взгляд, что-либо более бессмысленное, чем наш с вами конгресс? Его причина очевидна — привлечь внимание общественности к бедственному положению отечественного книгоиздания. Ax, как хорошо знает об этом общественность, на своей шее испытавшая эту самую бедственность! Его цель — побудить государственные институты к выработке и проведению политики поддержки книжного дела в стране. Но что же здесь побуждать, когда до очевидности известна формула о том, что основа любой государственности, жизнеспособности и расцвета, фундамент просвещенной и цивилизованной жизни — в книге, в той духовной ауре, которая поднимается и мерцает над печатной страницей. В этом смысле книга материальна и действенна более, чем прокатный стан и баллистическая ракета. И хотя существует мнение Генри Миллера, что в вопросах культуры точка зрения консьержки и министра смыкаются, полагаю, то, что происходит у нас в области книгоиздательства, распространения и пропаганды книги, есть некий другой феномен. Я бы назвал его государственным комплексом самоуничтожения, государственным садомазохизмом, ибо, с одной стороны, одряхление культурно-духовных навыков, связанных с книгой, ведет к государственному суициду, а с другой — причиняет мучения в этой дьявольской игре с книгой своим гражданам, ибо каждый из них читатель.

Матери совершенно не все равно — читает ее ребенок книгу или смотрит телевизор. И даже самому догматически свободолюбивому государству небезразлично, какую книгу читает его гражданин. Одинаковым идиотизмом отдают народные избранники на фоне пустых продовольственных магазинов или в интерьере разрушенного рынка книг, кино, театра и культуры. Здесь невольно спрашиваешь себя: а чего, собственно, они сделали и для кого? Впрочем, все это вещи очевидные до зевоты.

Я представляю здесь пишущих людей, ибо сам профессиональный писатель, посвятивший себя некоей иной реальности. Говорю — здесь, помня своих студентов и преподавателей, людей, бросивших свои жизни на кон жреческой любви к литературе. Нет ничего более рискованного, чем жизнь писателя, ибо в 99 случаях из ста она проиграна изначально. Своей кровью и своим неудавшимся обывательским счастьем писатель кормит духовную жизнь своих читателей. Все это в равной мере относится и к ученому, к человеку науки. Книга — хрупкий итог их дней, усилий, а часто жизненного подвига. Где она? Куда она подевалась?

Многие ли из вас, сидящих в этом зале издателей, могут похвастаться, что издают книгу ради самой книги, ее скромного и несенсационного блеска, ее внутреннего негромкого достоинства и стоицизма? Разве не вопрос: "А сумею ли перекрутиться?" возникает у вас при каждом новом названии рукописи, которую вы отправляете в типографию?

Что делать? Не знаю. Но писатель не в состоянии работать, хотя бы в отдалении не надеясь на востребованность его усилий. Издатель не может существовать под гильотиной голой копейки и инфляции. В конце концов, мы вправе сравнить некоторые абрисы жизни "в прошлом" и "теперь".

Не думаю, что, разрушив прежние идеологические стереотипы и заодно издательские структуры, сняв их с кошта, наше новое государство вправе сделать нам ручкой. Если оно не сознает, что, недобирая в налогах с преступных мафий и родственно-возлюбленных, а часто семейных производств, оно душит и раздевает законопослушного и по-интеллигентски покладистого книгоиздателя, то мы-то сознаем! Издатель-то понимает, с кого спрос и за чей счет! Невыгодное это дело — пилить сук, на котором сидишь.

Ах, как мне хотелось бы сейчас побрякать цитатами, поиграть историческими аналогиями из нашей жизни, разобрать журнальное существование, которое уже несколько раз цементировало наше духовное пространство! Впрочем, о журналах еще скажу позже, а сейчас о пропаганде книги, о ее тотальном неуважении.

Соседство итальянской косметики, французской парфюмерии и немецкого ширпотреба с изделиями нашего печатного станка в книжных магазинах. Беспринципное соседство разнохарактерной литературы на книжных лотках: порнографическая лань и политический монстр. Книга, традиционно в нашей стране бывшая специфическим товаром, превратилась просто в товар и в товар третьего сорта. Хоть раз на рекламных полосах крупных газет кто-нибудь видел рядом с рекламой "сникерсов" и "мерседесов" рекламные строки о выходе знаменитой книги? А в рекламных паузах первого канала, многочисленных, как прорехи асфальта на наших московских дорогах, кто-нибудь замечал и запомнил нечто книжное? "Проктор энд Гэмбл" восторжествовали над Брокгаузом и Эфроном, Сытиным, бывшим Политиздатом и моими любимцами — "Террой" и "Русской книгой". Даже единственная на останкинском канале передача "Книжный двор", которую иногда вместе с писателем Леонидом Бежиным и выдающимся энтузиастом книжного дела Татьяной Земсковой я имею честь вести, будто специально, как вымороченная и не нужная никому, сплошь и рядом идет без объявлений в программе телепередач. В неудобное для книгочеев утреннее, а главное, нефиксированное время. Аве, торгово-промышленный Цезарь, идущие на смерть скромно приветствуют тебя!

А может быть, газеты торопятся разобрать вышедшую книгу, отрецензировать журнальную публикацию? Политик, диктатор нашего времени, диктует здесь свои узкопрагматические интересы. Здесь только редкие "свои", и все равно, какого они качества! Критические мафии, обслуживающие те или иные кланы, полагают, что их энергичные действия по высаживанию собственной рассады остаются незаметными для широкой публики. Увы, заметны. И все это не способствует уважению к книге ни со стороны рынка, ни со стороны инвесторов, ни со стороны государства. Давайте согласимся, что прибыльное дело должно вызывать уважение.

Что бы я предложил, имея в виду создавшееся положение, как дилетант?

1. Начну с журналов, главнейшего компонента нашей духовной жизни, основного редактора и "поставщика" нашей серьезной литературы. Они — "Новый мир", "Знамя", "Октябрь", "Москва", "Звезда", "Сибирские огни", "Наш современник" — должны быть взяты под государственное покровительство, а рассылка и распространение их — гарантироваться государством.