От С.-Петербурга до ст. Маньчжурия

От С.-Петербурга до ст. Маньчжурия

Опять я в том же Сибирском поезде. Опять перед глазами моими роскошная отделка вагонов, ковры, плюш и раззолоченная клеенка на стенах. В столовой масса публики. Едят, пьют, разговаривают. Рассуждения далеко не того характера, какие слышались во время первой моей поездки. Тогда говорили только о войне с китайцами. Теперь же о ней никто и не вспоминает. Да и публика другая. Тогда большинство были офицеры, – теперь инженеры. Едут искать золота в Маньчжурии. Вон тот молодой блондин, в путейской тужурке, – вчера рассказывал мне, что он командирован одной частной компанией на Сунгари, около Цицикара, делать разведки. Там им отведена нашими властями Палестина чуть ли не с Францию величиной. Гуляй сколько хочешь. Он получает 500 руб. в месяц жалованья, да прогонов тысячи две, да участие в деле, ежели откроет золото. Чего еще надо! А вон там в углу сидят два важных господина, расчёсанные, приглаженные, одетые франтовски. У одного булавка в галстуке с крупной жемчужиной. Эти едут в Гирин хлопотать об отводе золотоносного участка. Они только этим и заняты. Ни о чем другом и разговаривать не хотят.

Проехали Иркутск, – вот и Байкал. Но какой здесь холод! Как это чудное озеро теперь неприветливо смотрит! Скалистые берега покрыты снегом.

Оставляю вагон и перебираюсь на ледокол. Он очень высок. Ветер сильнейший – так с ног и рвет. Высокие волны сердито выкидывают кверху пенистые гребни. Сегодня ледокол не пойдет. Слишком волнение большое. Говорят, в этом Байкале только что погибли две баржи с рыбаками, причем потонуло около двухсот человек.

Иду в каюту, ложусь на диван и спокойно засыпаю. Я и не слыхал, как мы отчалили и тронулись вперёд. Просыпаюсь, слышу – на палубе беготня. Солнце ярко освещает каюту. Смотрю в окно, – мы уже пристаем к Мысовой. Вчерашнего резкого ветра и следа нет. Погода отличная. Больше всего меня порадовала та мысль, что мне уже не придется больше ожидать качки и что мы на твердой почве. Беру свои вещи, подымаюсь на палубу, – а через полчаса я уже сижу в знакомом мне буфете, на станции Мысовой… Кругом мало что изменилось. Тот же буфетчик, тот же начальник станции. Пока составляли поезд, – то да се, – прошло порядочно времени. В это время подходит ко мне комендант станции, рыжеватый поручик, среднего роста, очень симпатичный. Разговариваем. Оказывается, жизнь на Мысовой далеко не радостная. Сюда стекаются беглые каторжники со всех сторон, – и из Западной Сибири и из Восточной. Редкий день проходит без того, чтобы… поблизости кого не укокошили. Бедные жители этого местечка, в котором всего около сотни домов, – чуть солнце скроется, уже не выходят на улицу и покрепче запираются, в особенности осенью, в темные вечера. Иные же, для острастки, перед тем как запирать ворота, стреляют на воздух из ружей или пистолетов, дабы показать, что есть защита.

От одного из служащих на железной дороге услыхал я такой рассказ:

«Здешнему начальнику станции дают знать, что где-то поблизости, в деревне, два беглых каторжника убили старуху и ребенка и ограбили их. Сообщались приметы преступников и просили наблюдать, не появятся ли они на Мысовой. На другой день утром погода была холодная, начальник станции совершенно случайно выходит на рельсы, чтобы встретить поезд, и, к ужасу своему, видит двух рослых молодцов, по всем приметам, тех самых, о которых ему сообщалось по телеграфу. Начальник не потерялся. Едва скрывая свое смущение, он кричит им:

– Что вы, братцы, тут делаете на морозе?

– Да вот поезда ожидаем, – отвечали они.

– Ну так что же вы тут стоите! Одежда на вас легкая, ступайте на станцию, погрейтесь.

Сказал он это таким спокойным голосом, что те, действительно, ничего не подозревая, пошли туда греться. Начальник же, как только те скрылись за углом здания, не чуя под собою ног, как он сам выразился, побежал сообщить жандармам. Молодцов внезапно схватили, обыскали и нашли у них в карманах окровавленную одежду старухи и ребенка и 1 р. 50 к. денег».

– Ну, а как дорога, исправна? – спрашиваю коменданта.

– Да ничего, проедете! – утешает он. – Вот только на Яблоновый хребет трудненько подыматься – очень круто. Там вас два паровоза будут тащить: один спереди, другой сзади. – Затем продолжает: – Здесь у нас недавно такой случай был. На станции Седловая, – знаете, проезжали – уклон очень большой. Подходит товарный поезд. Станция стоит как раз на вершине. Право, не знаю, как это можно было ставить станцию на таком месте. К нему было прицеплено несколько вагонов третьего класса и один второго, в котором ехал офицер с семьей.

Только поезд остановился, – под вагоны, по обыкновению, подложили шпалы, чтобы не покатился назад, а локомотив пошел к водокачке набирать воду. Набрал, стал подаваться назад, и лишь столкнулся слегка с поездом, как у того шпалы из-под колес выскочили и весь поезд покатил назад. К счастью его, все стрелки стояли на главный путь, – и навстречу никого не было. Поезд пролетел 3 станции, – около 45 верст – в 15 минут. Хотя и дали знать по телеграфу об этом несчастье, но на станциях не успевали выбегать на путь, – как уже поезд пролетал мимо. Остановился он уже сам собой, на одном крутом подъеме, причем все буксы у него были в огне. Офицер же с семьей, во время этой бешеной поездки, всё время стоял в вагоне на коленях и молился Богу, так как каждую секунду все они ожидали смерти.

Но вот подходит и наш поезд. Прощаюсь с комендантом, забираю вещи и уезжаю. Опять потянулись знакомые места. Горы, ущелья, обгорелые леса. Онон синеватой лентой, нет-нет да и мелькнет у самой дороги. А вот и Яблоновый хребет. Паровоз с трудом тащит поезд. Точно какой старик, сипло охает он и кряхтит… Шипит, свистит, и хотя, и с трудом, но все-таки втаскивает нас на вершину. Какой странный здесь лес… точно его моль поела, – какой-то ощипанный. А вот и Китайский разъезд. Здесь Байкальская дорога поворачивает влево на Сретенск, а вправо идет ветвь на Маньчжурскую дорогу. Отсюда до станции Маньчжурия верст около трехсот.

Характер местности сильно меняется. Начинаются равнины, – желтые, песчаные. Леса исчезают. Вон стоит у дороги группа монголов, в своих лохматых шапках, верхами на маленьких приземистых лошадках, и пристально смотрят на поезд. Вон один улыбается, щурит узенькие косые глаза и ласково треплет коня своего по широкой короткой шее. Точно он этим хотел сказать ему: «Не бойся, милый, не променяю я тебя на эту огненную колесницу». Такие картины видал я еще в Ахал-Теке, когда проводили железную дорогу. И там тоже, текинцы, сидя верхом на своих драгоценных аргамаках, с удивлением смотрели первое время на поезда и ласково трепали при этом по шее коней своих. Случалось, иной пускался в обгонку с поездом. Скачет, скачет, машет плетью, кричит и, наконец, достаточно натешившись, уносится в сторону.

На станцию Маньчжурия приезжаем около полуночи. Луна светила полным блеском. В воздухе летали морозные снежинки. Пассажиров скопилось масса. Здесь приходилось расставаться с нашими байкальскими вагонами и пересаживаться в вагоны Маньчжурской дороги. Много легенд ходило в это время, и в Питере, и повсюду, про эту дорогу. После китайского погрома она только что еще поправлялась, а от станции Маньчжурия строилась заново. Желающих ехать по ней было много, а провозных средств у дороги не хватало. Через это происходили большие неудовольствия, и для проезжающих, и для строителей. Занятые по горло спешной работой, последние и не подозревали, какие курьёзы происходили у них на линии.

Я и забыл сказать, что еще около Верхнеудинска встретил моего знакомого по Китайской войне, генерала Надарова, бывшего Приамурского окружного интенданта.

– Смотрите! Маньчжурская дорога, принимая пассажиров, берет расписки, что за увечье не отвечает, – кричал он мне, смеясь, на прощанье.

Хотя и с трудом, но мне удалось достать маленький служебный вагончик в два окна. При настоящем положении подвижного состава, – при полном отсутствии вагонов 2-го класса, – это было для меня находкой. В нем могло ехать только двое. Я прихватил с собой еще одного швейцарца, Десуляви, воспитателя Орловского корпуса… Он изучал на Кавказе флору девять лет и теперь ехал изучать ее в Приамурский край. Человек он был очень интересный. Высокий худощавый брюнет, чрезвычайно типичный. Он почему-то напоминал мне того Наполеоновского ветерана-француза, изображенного на знаменитой картине Ораса Верне, с повязанной окровавленной головой, стоящего около убитого коня.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.