Лев Михайлович Карахан и Татьяна Семеновна

Лев Михайлович Карахан и Татьяна Семеновна

Мне прислуживала молодая женщина, которую звали Татьяной. Я ее подкармливал продуктами, вывезенными из Латвии, мало-помалу она стала разговорчивее. Заговорили мы как-то о Карахане, который производил впечатление интеллигентного человека и был молодым и красивым.

– А вы разве не видите, как перед обедом к особняку каждый день подъезжает шикарный лимузин и увозит молодую красавицу, артистку, одетую в прекрасные меха? Вечером ее привозят обратно. Это возлюбленная Карахана. Семью он бросил где-то в другой стране, забыл и про детей.

Через пять лет Карахан опять женился, у него была прекрасная жена и дети. Моя собеседница Татьяна Семеновна была очень толковым человеком, спокойной женщиной, происходила из вполне порядочной крестьянской семьи из той же местности, что и Чичерин. Поэтому и была принята на службу. Вот ее рассказ:

«В деревне мы хорошо жили. Отец не пьянствовал, как многие другие крестьяне, и кое-что скопил, сделал сбережения, был у нас хороший дом, необходимый живой и недвижимый инвентарь. Но что поделаешь, большевики объявили отца кулаком и стали преследовать. Как-то в воскресенье пришли к нам из соседней деревни полупьяные парни, ворвались, стали издеваться над отцом, избили его, потом раздели догола и в лютый мороз стали гонять по всей деревне. Когда отец совершенно изнемог, заперли его в какой-то сарай и сами ушли. Через несколько дней он скончался. От отчаяния бежала, попала в Москву и обо всем рассказала Чичерину. Он принял меня на службу и потребовал, чтобы дело о разгроме нашего дома было рассмотрено и виновники наказаны».

Рассказала она и о других подобных нападениях, всей душой горячо ненавидя большевиков.

Все время за мной следили двое приставленных агентов. Один из них теперь занимает должность консула в пограничном с Советской Россией государстве. Но тогда он был небольшим агентом-чекистом. По национальности латыш. Почему-то ему было очень неприятно признаться, что служит в ЧК, и уверял поэтому, что состоит при Комиссариате иностранных дел.

С этим лицом я ближе познакомился при следующих обстоятельствах. Жил он подо мной. Как-то прихожу к нему, стучу в дверь, никто не отворяет. Стучу снова, безрезультатно. Тогда уже я сам отворяю дверь и вижу, как на кровати, будто в предсмертных судорогах, мучается, весь скорчившись, мой «охранитель» Клявин, теперешний советский консул в Эстонии. Мне стало его жалко, я принялся расспрашивать, что с ним, он рассказал, как страдает от свирепого острейшего катара желудка.

– От недоедания, – объяснил он, – от отсутствия жиров.

Я тотчас поднялся к себе, принес ему сала и ветчины и просил принять это. Он решился, взял, но как-то неохотно, будто внутренне преодолевая себя. Должно быть, было неловко брать это приношение от меня. Мы стали встречаться чаще. Он рассказал, как трудно получать от крестьян продукты, поведал многое из своей жизни, о переживаниях и обстоятельствах, сделавших его революционером. Должен сказать, этот человек, пусть и озлобленный, произвел на меня довольно хорошее впечатление. Казалось, у него есть благие задатки, отзывчивое сердце, неплохой душевный настрой. Узнал я и его коллегу Б., человека совсем другого склада, злого, проклинавшего все и вся, капиталистов, буржуев. Особенно горячо он ненавидел члена нашей отбывшей делегации присяжного поверенного Фриденберга.

В своих наблюдениях я никогда не хотел допустить односторонности или предвзятости и старался объективно оценивать человека, хотя бы он состоял на службе даже в самом страшном застенке. В свои темные и мрачные углы жизнь иногда загоняет людей слепо и несправедливо, не стоит выносить приговоров огульно, судить людей скопом, окрашивать их душу и лица одной краской.