Начало пути

Начало пути

Может быть, вот здесь и надо рассказать о начале моего творческого пути. Оно, начало это, кажется, было довольно необычным.

Я рисовал с детства и мальчишкой пятнадцати лет с провинциальной наивной наглостью послал свои «виньетки» в журнал «Золотое Руно». Заведующий художественным отделом журнала Н. Тароватый ответил мне письмом, что рисунки мои для «Золотого Руна» не подходят, но они понравились С. Соколову, редактору издательства «Гриф», и он три из них взял для своих изданий. Вероятно, С. Соколов был очень добрым человеком, потому что в качестве гонорара за мои рисунки он мне прислал первый номер «Золотого Руна», посвященный творчеству Врубеля.

Журнал печатался с невиданной роскошью, с множеством цветных и черных иллюстраций и с параллельным текстом на французском языке. Из-за этого последнего обстоятельства он был очень большого, почти квадратного формата, и я помню, как я еле-еле притулился с ним у стола, на который отец в это время разложил материал для кройки.

Я этот номер весь наизусть помню. Я его сто раз – какое – сто, больше! – перелистал, перенюхал, пересмотрел, перечитал, передумал, перемечтал. Меловая бумага чудесно пахла свежими красками. На обложке была нарисована дева-рыба со светильником в руке и золотом красиво написано круглыми такими буквами название журнала по-русски и по-французски: «ЗОЛОТОЕ РУНО».

Кроме произведений Врубеля, там был напечатан в красках портрет поэта К. Бальмонта работы Серова, графика Евгения Лансере к стихам Бальмонта и Блока, графические украшения М. Добужинского, Л. Бакста и других художников. Были там еще стихи Валерия Брюсова и Андрея Белого, поэма Мережковского «Старинные октавы», статья Александра Блока «Краски и Слова» и много других статей и имен.

Но Врубель! Врубель!

Как ослепительное зрелище ночного пожара раскрывался передо мною новый диковинный и патетический мир врубелевских образов! Я ликовал, потрясался, пылал. Это было чудесно и незабываемо!

Были ли где-нибудь использованы С. Соколовым мои виньетки, я не знаю. Четырнадцать лет спустя, в гражданскую войну, когда наша пятнадцатая стрелковая Инзенская дивизия вступала в Ростов, я увидел имя С. Соколова на страницах журнала «Орфей», который выходил в Ростове при белых. Я нашел в «Орфее» рисунки известных художников Лансере, Билибина, Сарьяна; С. Соколов был редактором-издателем журнала. Я надеялся застать его в Ростове. Мне посчастливилось встретиться с Мартиросом Сергеевичем Сарьяном, который был ростовским старожилом, и я узнал, что Билибин, Лансере и Соколов уехали дальше на юг. Так мне и не удалось встретиться с моим меценатом, приславшим мне первый мой гонорар.

В 1907 году я попал в плен к Обри Бердслею, гениальному английскому юноше, рано умершему от чахотки. Я увидел книгу его рисунков и был заворожен ими. Я узнал потом, что в плену у Бердслея перебывало множество художников всего мира. Я старался подражать моему кумиру, перенял его технику и даже тематику. В 1909 году я послал мои рисунки – вариации на бердслеевские темы – в московский журнал «Весы», где подвизался в те же годы известный график Н. Феофилак-тов, полоненный Бердслеем пожизненно. Позднее, в 30-е годы, я встречался с ним в издательстве «Academia» и он мне рассказал, как мои рисунки были приняты в «Весах». В журнале редактором-издателем подписывался С. Поляков, но фактическим редактором был Валерий Брюсов.

«Однажды Валерий Яковлевич показывает мне: „Вот взгляните: рисунки, присланные художником из провинции. По моему мнению, их следует напечатать“. Я с этим согласился».

Так в № 6 «Весов» за 1909 год появились два моих рисунка. Третий рисунок был Феофилактова (обычная норма «Весов» – 3–4 рисунка в номере).

Было лето, солнце, праздничный день. По случаю праздника в доме было пусто, все куда-то разошлись. Я держал в руках только что принесенный почтальоном номер «Весов», в котором неожиданно-ожиданно увидел напечатанными свои рисунки: «Н. Кузьмин. В парке», «Его же. Сокольничий». И рядом: «Н. Феофилактов. Шаг к зеркалу». Мне было 18 лет, я еще учился в реальном училище. Все во мне ликовало. Меня, самоучку, провинциала, напечатали в журнале очень строгого вкуса, где помещались рисунки знаменитых художников – Бакста, Борисова-Мусатова, Рериха, Сомова, Судейкина! В литературном отделе «моего» номера «Весов» было продолжение романа Андрея Белого «Серебряный голубь», рассказ Бориса Садовского, статья о Шарле Бодлере того же Белого, полемическая статья Валерия Брюсова, статья о Франсе, письмо из Рима. Я понимал, что принят в очень хорошее общество.

По окончании реального училища я поехал в Петербург поступать в Академию Художеств на архитектурное отделение. Так было решено на семейном совете; все родственники и все мои доброхоты – все считали, что идти в художники – рискованное дело: какое-то несолидное, неверное это занятие, надежнее учиться на архитектора. В последнем классе реального училища ученики часто вели разговоры, куда лучше поступать, в какой институт: технологический, политехнический, горный, путейский, гражданских инженеров, электротехнический? Было известно из разговоров со знающими людьми, сколько какой инженер получает жалованья (так называлась тогда зарплата). Но какое жалованье получает художник – никто не знал. В нашем городе людей такой профессии не было. Я был старший в семье, «опора семьи», мне нужно было скорее «выходить в люди», рисковать я не имел права.

В академии первым был экзамен по рисованию. Нам роздали листы бумаги со штемпелем ИАХ (Императорская Академия Художеств) и заставили тянуть жребий на места. Мне досталось несчастливое место: в первом ряду, у самых ног Милосской Венеры, которую нам предстояло рисовать. С такого места фигуру невозможно было окинуть одним взглядом. Подняв глаза, я видел над собою большие ноздри богини, бугры щек и толстый край верхнего века. Все было в ракурсе, который называется плафонным. Я приступил к работе без надежды решить эту головоломную задачу. И никакие Бердслеи тебе тут не помогут. И все твои картинки в «Весах». Тут другие правила игры.

В перерывах все экзаменующиеся ходили смотреть рисунки соседей: у кого получается, у кого нет. Всезнайки, которые экзаменовались не впервые, говорили, что самое важное суметь «поставить» фигуру, а уж если не поставишь, то как ни оттушевывай – не поможет. У некоторых в руках были отвесы, которыми они проверяли, «стоит» фигура на рисунке или «валится». Еще говорили, что для экзаменов в академию хорошо «натаскивают» на курсах Гольдблатта и те, кто подготовился на этих курсах, знают все секреты и тонкости, которые тут требуются, и всегда выдерживают испытания.

С трепетом шел я в назначенный день в академию смотреть на вывешенные списки удостоенных приема. Моего имени в списках не было.

Эх, дурак, провинциал! Сунулся, не зная броду.

Но я скоро утешился. В Петербурге было столько интересного, что не хватало времени: Эрмитаж, Русский Музей, богатейшая библиотека Академии Художеств, в которую я тут же получил доступ и просиживал все вечера над книгами и журналами по искусству. Я жил в столице, пока хватило накопленных уроками денег. В конце декабря я уехал на родину.

На другой год я был принят в Петербургский Политехнический институт на инженерно-строительное отделение по конкурсу аттестатов без экзамена. Теперь у меня был намечен такой план. Я учусь в политехническом, а «для души» буду посещать занятия в рисовальной Школе Общества Поощрения Художеств. Экзамена для поступления туда не требовалось. Я только показал свои рисунки, и меня сразу же приняли в головной класс (а через полгода перевели в фигурный). Я получил билет, купил бумаги и угля и сел среди прочих учеников рисовать сидевшего под рефлектором на возвышении старика натурщика с седыми кудрями и бородой Саваофа.

Графику в Школе Поощрения преподавал Иван Яковлевич Билибин, рисунки которого я хорошо знал и очень любил. Я стал посещать также и класс графики. Класс гравюры и офорта вел профессор Матэ, Все это было очень заманчиво, но совместить занятия в школе с занятиями в институте было трудно. Политехнический институт, как оказалось, находился за городом, ездить туда было и далеко и накладно. Чтобы всерьез заниматься с институте, надо было поселиться в Лесном.

Я и поселился, стал ходить в чертежную, вычерчивал на ватмане разрезы тавровых балок. Тоска и скука меня одолевали. Нет, надо делать окончательный выбор. Собственно, выбор уже давно был сделан, и незачем было приучать кота есть огурцы.

Я крепился до Нового года, потом не выдержал, уехал из Лесного, снял комнату на Екатерининском канале, совсем недалеко от набережной Мойки, где находилась Школа Поощрения. Политехнический институт я совсем перестал посещать.

В эти годы я впервые выполнил работы на заданную тему: обложки для журналов «Театр и искусство» и «Лукоморье». Я получил за каждую из них первую премию на ученическом конкурсе в Школе Поощрения. Вот это, собственно, и было посвящением в профессию, признанием моей квалификации графика.

Я пробыл в школе два года. В 1914 году на ученической выставке мне была присуждена за графику большая серебряная медаль. Не знаю, была ли награда символической или выдавали в самом деле натуральное серебро.

Я уехал домой на летние каникулы и больше в Школу не вернулся.

В августе разразилась война, и я был призван в армию.