Малахов курган

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Малахов курган

Долгие годы думал Айвазовский о картине «Малахов курган». Но пришло время и этому замыслу осуществиться.

Настал 1892 год. Художнику перевалило за семьдесят. В начале зимы Иван Константинович уехал из Феодосии в Петербург. В этот приезд кто-то из друзей посоветовал ему снять небольшой скромный особняк в одном из переулков Коломны. Комнаты были просторные, светлые, обставленные со вкусом, и там стояла тишина, чем-то напоминавшая феодосийский дом.

Айвазовский, привыкший вставать рано, подолгу стоял у окна, глядел на чистый снег, на голые беззащитные березы. Он любил утренние раздумья до работы. Перед мысленным взором явственнее возникали картины юга. Тогда он работал с упоением, забывая выходить к завтраку. Хозяйка не смела его беспокоить. Только Пантелей — старый дворник — топтался у дверей и кашлем напоминал, что пора, мол, и подкрепиться.

В первые дни Айвазовский притворялся, будто он ничего не слышит. Но перехитрить Пантелея было не так-то легко: тот кашлял все настойчивее. Однажды Айвазовский выбежал с кистью в руке, разгневанный, готовый накричать, но, увидев старика, которого на этот раз не на шутку душил кашель, его побагровевшее лицо и слезящиеся глаза, кинулся ему на помощь. После этого случая Иван Константинович старался больше не опаздывать к завтраку. Первые дни хозяйка сама прислуживала за столом, но, заметив, что ему приятнее общество старика, поручила все заботы Пантелею. Нашлись у них и общие знакомые. Пантелей служил в Севастополе. Во время обороны ему оторвало ногу. Сам Корнилов знал храброго матроса. Айвазовский любил подолгу слушать рассказы Пантелея о Корнилове и Нахимове. И охотно вспоминал о встречах с ними. Пантелей подробно расспрашивал Айвазовского о его севастопольских картинах.

— Вот вы, Иван Константинович, много картин написали о морских битвах славного Черноморского флота. Особливо ваша картина «Осада Севастополя» запала мне в душу. Я ее здесь в Питере на выставке видел. Как узнал я, что о Севастополе картина, так и зашкандыбал туда на своей деревяшке. Долго не хотели меня пустить в зал, где одни господа были. Спасибо знакомому студенту — провел меня. Смотрел, смотрел на эту картину, и слеза прошибла… Не думал тогда, что художника, который написал ее, увижу да еще буду разговаривать с ним… А вот привелось. Только вы скажите мне, Иван Константинович, отчего бы вам не написать такую картину, чтоб русский матрос был виден, душу его богатую и сердце отважное раскрыть перед всеми.

— А как это сделать, Пантелей? Подскажи, друг!

— Да вот хотя бы такой случай: мне о нем рассказывал один мой земляк, тоже служивый, вместе со мною в Севастополе оборону держал. Так вот — в прошедшем году мой земляк решил побывать в Севастополе. Целое лето шел туда. По дороге встретился ему такой же старик, как и он, туда же держал путь. В оборону он на четвертом бастионе у графа Толстого денщиком был. Вот они пришли в Севастополь под вечер, уже солнышко закатывалось. Добрались до Малахова кургана, до того самого места, где смертельно был ранен адмирал Корнилов. Долго там стояли, пока солнце совсем не зашло и темнеть начало. Вернулся мой земляк домой и говорит: «Теперь-то и умереть не страшно. Выполнил свой долг». Вот, Иван Константинович, какая душа у русского воина…

Айвазовский молчал. Только по глазам было видно, как глубоко тронул его рассказ Пантелея.

…Художник задержался в Петербурге до самой весны.

Айвазовский уже несколько дней как выходил в весеннем пальто. Шубу он велел Пантелею уложить в дорожный сундук. В день отъезда было совсем тепло, солнце по-весеннему заглядывало в комнаты. На душе было легко, как будто она умылась весенней водой. Перед тем как поехать на вокзал, Айвазовский заперся в своих комнатах и вышел оттуда только тогда, когда прибыл экипаж.

Прощание с Пантелеем было трогательным. Оба прослезились и обнялись. Долго глядел Пантелей вслед экипажу, а затем медленно пошел в комнаты художника. В светлой, просторной прихожей, между спальней и кабинетом, он от неожиданности вскрикнул: на вешалке висела шуба Айвазовского. Он вскрикнул так громко, что хозяйка услышала из гостиной и прибежала.

— Что приключилось, Пантелей?

— Шубу Иван Константинович забыл… Да как это могло случиться? Ведь я сам намедни в дорожный сундук ее уложил… Не иначе как наваждение какое. Надо скорее на вокзал отвезти ее, может, еще успею…

— Ты прав, Пантелей, — сказала хозяйка, — только в ум никак не возьму, как же это оплошал ты. Всегда аккуратный и рассеянностью не страдал до сих пор.

Пантелей двинулся к вешалке и вовсе опешил. Даже руками развел от неожиданности.

— Что там опять случилось? — заволновалась хозяйка.

— Уж поглядите сами, Лидия Ивановна. Подойдите сюда поближе…

Хозяйка робко подошла к вешалке и ахнула: то, что они с Пантелеем приняли за шубу Ивана Константиновича, была действительно его шуба., только написанная на стене.

— Вот проказник! — первая отозвалась, приходя в себя от удивления, хозяйка.

— Большая честь и память для дома, — строго заметил Пантелей.

…На следующую зиму Айвазовский опять приехал. Он дал знать о своем приезде накануне. Хозяйка уехала куда-то к родственникам, оставив дом на Пантелея. Старик тщательно убирал комнаты, готовясь встретить дорогого гостя, и без конца выбегал на крыльцо, выглядывал, не едет ли. Приехал Иван Константинович рано утром, когда Пантелей во дворе расчищал дорожку к сараю — ночью выпал обильный снег. Так что и не встретил, как хотелось ему. Извозчику пришлось долго стучаться в парадную дверь. Ужасно расстроился Пантелей. Иван Константинович успокаивал его и даже слово давал, что так лучше вышло; пока извозчик его дозвался, он успел, глядя на знакомый дом, вспомнить прошедшую зиму.

Снимая в прихожей шубу, Айвазовский вдруг оглянулся на Пантелея и глазами выразительно показал на белую чистую поверхность стены. Старик опустил голову, руки у него задрожали, и он, вконец расстроенный, выбежал во двор. Только за завтраком рассказал Ивану Константиновичу, что летом у них останавливался богатый купец-армянин из Тифлиса. Хозяйка показала ему на стене шубу, написанную Айвазовским. Перед отъездом купец выторговал ее за большие деньги.

— Купец привел сюда мастеров, — продолжал Пантелей, — они осторожно зубилом пробили штукатурку, а потом стамеской снимали ее вместе с дранью. Когда увозили вашу шубу, я ушел на целый день из дома. С хозяйкой я после этого поссорился… Она и уехала потому, что неловко ей перед вами.

Айвазовскому стало жаль старика, и он решил его успокоить:

— Мне к этому не привыкать, мой друг. Еще в молодые годы, когда я первый раз был за границей и много путешествовал, однажды в Бискайском заливе пароход наш выдержал жестокую бурю… Слух о шторме, которому подверглось наше судно, с необыкновенной быстротой и неизбежными прикрасами распространился по континенту: досужие вестовщики в список жертв, будто бы погибших в волнах, включили и мое имя. Этой напраслиной ловко воспользовался парижский продавец картин Дюран Рюэлль, у которого были две мои картины: он, поддерживая слух о моей гибели, продал их со значительным барышом. Через несколько времени после того, по прибытии моем в Париж, сам Дюран Рюэлль рассказывал мне об этом, смеясь своей находчивости… Твоя хозяйка такая же, как тот француз-коммерсант. Но ты-то Пантелей, ведь ни при чем. Мы с тобою по-прежнему друзья.

…Дни потекли счастливые, ровные. По утрам Айвазовский много работал, днем уезжал куда-то. А вечером Иван Константинович и Пантелей подолгу беседовали за чаем. Однажды утром Айвазовский проснулся раньше обычного. Он долго ходил по комнате, задерживался у окна и опять начинал ходить. Пантелей прислушивался к его шагам, и ему передавалось волнение художника.

Во время завтрака Иван Константинович глядел на Пантелея как-то особенно ласково и тепло. Старик предчувствовал что-то необычное сегодня, но и виду не подавал, что волнуется. Поднявшись из-за стола, Айвазовский спокойно сказал:

— Ты пойди соберись, Пантелей. Сегодня открывается выставка моих картин. Ты мне будешь нужен, поедешь со мною.

В выставочном зале, несмотря на ранний час, трудно было пробиться к картинам. Около каждой из них образовались тесные кружки знакомых и незнакомых людей. Каждый пытался доказать другому свое мнение, но все сходились на том, что рука старого художника с годами не слабеет. Появление Айвазовского сразу было замечено. Знакомые и друзья поздравляли его. Иван Константинович благодарил, отвечал на поклоны. Рядом с ним находился Пантелей. Посетители внимательно всматривались в его лицо. Старик был уверен, что этим вниманием он обязан Ивану Константиновичу, который, разговаривая с друзьями, все время держал его под руку.

Наконец Айвазовский направился к одной из картин. Все расступились, освобождая место художнику и его спутнику.

— А сейчас гляди, Пантелей, и суди, — сказал дрогнувшим голосом Айвазовский.

Старый Пантелей шагнул немного вперед и замер: прямо перед ним был Малахов курган. Два старых воина стояли, освещенные последними лучами заходящего солнца. Они пришли на этот священный для каждого русского курган. Во время обороны Севастополя здесь был смертельно ранен их любимый адмирал. Перед внутренним взором стариков-ветеранов опять воскресли те героические дни во всей славе и бессмертии. Пантелей еще приблизился и вдруг в одном из ветеранов узнал себя. Старик покачнулся и чуть не упал, но его подхватили стоявшие сзади люди.

Поддерживаемый с двух сторон посетителями, старик почти вплотную подошел к Айвазовскому и, с трудом сдерживая слезы, произнес:

— Спасибо, Иван Константинович… Не от себя только, а от всех ветеранов Севастополя, от всей России.

Старик хотел еще что-то сказать, но не смог, у него брызнули слезы, и он начал опускаться на колени.

— Что ты, Пантелей, разве так можно! — подхватил его Айвазовский.

Люди вокруг них хранили благоговейное молчание. А два старика — знаменитый художник и старый защитник Севастополя — стояли обнявшись.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.