Дорогой наш ГэБэ
Дорогой наш ГэБэ
Слово «гэбэ» всегда означало «госбезопасность». Посему произносилось с отвращением (как и производные от него: «гэбисты», «гэбешники»). Но для некоторого, причем весьма широкого, крута существовал еще и ононим, который был еще и антоним, то есть произносился с чувством прямо противоположным: «Гэбэ» — «Георгий Борисович» — Г.Б.Федоров. «Вчера славно посидели у ГэБэ… У ГэБэ в экспедиции было замечательно… Звонил ГэБэ, зовет к себе…» Многие звали его «Жора», хотя он был немолодым и вполне почтенным и к фамильярности не располагал, но говорилось так не из панибратства, а по особенной нежности к нему — как произносили «Дэзик», говоря о Давиде Самойлове. Да уж какая там фамильярность: ученый, археолог, доктор наук, писатель… Встречал гостей он, как правило, лично и неизменно ласково, и я все ждал каждый раз, когда дело дойдет до беседы, потому что вот тогда глаз его разгорался, и, зацепившись Бог знает за какой повод, за случайное имя или слово, Георгий Борисович начинал очередной рассказ — о человеке, о событии, — всегда неожиданный рассказ, интересный, захватывающий подробностями. Не имею представления, какой он был историк-археолог, об этом другие расскажут, но вот что касается писательства его — он просто не мог не быть писателем: такое множество историй он знал, настолько богата была его жизнь людьми и событиями. И он мог и любил часами перебирать бесчисленные сокровища своих воспоминаний. Он даже о своих восьми инфарктах и легочных отеках говорил с некоторой добродушной похвальбой, и ни разу не замечал я за ним ни тени трагической печали, которая свойственна бывает инфарктникам.
Из его рассказов люблю вспоминать, как он объяснялся с будущей женой. Дело было в 45-м году. Он отвел ее за локоток в сторонку, чтобы сказать очень серьезную речь. «Вам известны мои чувства к вам, — сказал он, — но прежде чем сделать вам предложение, я обязан открыть вам о себе важную тайну: я ненавижу Сталина».
Молодая красавица Майя Рошаль простила ему этот грех — хотя и была потрясена, еще бы…
Он рано прозрел и, может быть, потому, при его активной натуре и живом интересе к жизни, ушел в археологию. Однако, едва наступили времена новейшей ежовщины, то бишь андроповщины, Георгий Борисович в стороне не остался и, как мог, помогал диссидентам. Когда в Москве припекало, многие из них спасались у ГэБэ в археологическом поле: и Виктор Хаустов с Верой Дашковой, и Вадик Делоне с Ирой Белогородской, и Сережа Генкин, и Гера Копылов, и Илья Габай…
Вот это-то оно самое и есть, главное в Георгии Борисовиче, что сразу приходит на ум при его имени, — то, что он обладал редчайшим даром сердечной привязанности к людям. Не поверхностное радушие, а именно привязанность, когда человека помнят со всеми его проблемами и расспрашивают не для проформы, а со вниманием, и, полюбив, прощают и стараются не замечать многое, что любить никак невозможно.
— Дом Георгия Борисовича и Майи. Он весь в нашей памяти — с иконами, с тарелками расписными, с битком набитыми книжными полками — теплый, гостеприимный дом…
Юлий Ким, поэт