ПОХИЩЕНИЕ ПОПОВНЫ

ПОХИЩЕНИЕ ПОПОВНЫ

Железнодорожный клуб закрыли на ремонт. Свободные вечера мы теперь проводили в городском парке. Близилась осень, начался листопад. Кажется, именно этим парк и приобрел для нас какую-то особую прелесть. Мы бродили по аллеям, по мягкому ковру опавшей листвы и сами не слышали своих шагов. А до этого так противно, так надоедливо скрипел и скрипел под ногами крупный морской песок. Может, потому, что ковер из листвы приглушал наши шаги, мы и сами притихли, меньше пели, меньше орали и дурачились. Иной раз мы разговаривали чуть ли не шепотом, боясь нарушить тишину. И в этой тишине так же бесшумно распалась наша буйная и громкоголосая прежде ватага. Сначала один из парней откололся и уединился в отдаленной аллее с девушкой, затем другой, потом третий… К концу недели мы с Яковом остались вдвоем. Но мы-то уж держались друг за дружку крепко. Я потому, что «зазноба» моя жила в Феодосии, в маленьком двухэтажном татарском домике, у подножия старой Генуэзской башни, потому что непоколебимо был верен приказу: «Чтоб не смотрел ни на одну… А если посмотришь, чтоб глаза твои лопнули». А Яков? Яков после крушения своей первой любви и слышать не хотел о чем-либо подобном. Он очень похорошел за лето, красота его стала какой-то тревожно-вызывающей, и многие джанкойские девицы лишились покоя, безнадежно мечтая о недоступном и неприступном Чапичеве. Чего только не делали бедные девушки, чтобы привлечь внимание черноокого красавца! И все впустую.

Но однажды под вечер, разыскивая в аллеях парка Якова, я увидел его с незнакомой девушкой. Они очень странно сидели на скамейке: девушка на одном конце, Яков на другом. Между ними на скамейке лежали опавшие листья платана.

Яков что-то говорил горячо, возмущенно и даже жестикулировал больше обычного, а девушка молчала, глядела куда-то в сторону и, казалось, вовсе его не слушала. Я хотел свернуть в боковую аллею, но Яков увидел меня и позвал:

— Иди сюда.

Я нехотя приблизился к скамье.

— Знакомьтесь, Поля. Это мой друг…

Девушка подняла на меня недоверчивые глаза, и они мне сразу не понравились: «Злюка».

Я назвал себя. Девушка протянула мне руку. Рука была маленькая, хрупкая, с нервными, тонкими пальцами, смуглая до черноты и очень горячая. Уголек из тлеющего костра, а не рука. Она обжигала почти до боли.

— Садись, — сказал мне Яков. — Знаешь о чем мы тут говорили…

Я не знал и не хотел знать. Я знал только, что третий в таких случаях лишний.

— Ну что стоишь? — снова сказал Яков. Широким гостеприимным жестом он предложил мне сесть посредине. Третий, да еще посредине. Смешно и глупо.

— Спешу, — ответил я на приглашение. — У нас сегодня собрание.

Я был уверен, что Якова рассердит моя явная ложь. А он почему-то поверил мне.

— Собрание? Важное?

— Очень важное, экстренное.

— Что-нибудь случилось?

— Да, случилось. Ну, всего хорошего.

Ни Якова, ни девушку ни чуточки не огорчил мой уход. А я очень огорчился. С горечью думал о том, что, в сущности, все в жизни держится на тоненькой, тонюсенькой ниточке — мужская гордость, женская неприступность, дружба… Мне так хорошо было вдвоем с Яковом. И откуда только взялась эта девушка! Неприязнь к Поле росла во мне с каждым мгновением. Была бы хоть красивой, а то ведь смотреть не на что. Таких невидных чернявых девчонок у нас в Джанкое полным-полно, хоть пруд пруди. А эта, к тому же какая-то старомодная. Вот именно — старомодная. Чего стоят ее черная глухая кофточка с высоким стоячим воротником, ее коричневая шляпка, украшенная черными кожаными цветами. Ужас! Ослеп, что ли, Яшка. На него такие девчонки заглядываются, а он…

Я не знал, куда себя деть от скуки в тот вечер. У меня еще не было никакой потребности в одиночестве, я его просто страшился. Погулял немного по улицам — надоело, попробовал читать — отвратительной, тягучей скукой дохнуло на меня со страниц книги, от чужой, далекой и ничем не интересной мне жизни книжных героев. И я, чего уже давно не бывало со мной, лег спать в половине девятого вечера. К черту Чапичева и его черномазую Полю! Никогда не думал, что мой друг такой легкомысленный. Нашел на кого променять товарища!

Кажется, я едва только задремал, когда раздался стук в окно, нетерпеливый, настойчивый. Кого это еще принесло? Я открыл окно, выглянул. На улице стоял Яков.

— Чего тебе?

— Выдь на минутку.

— Я уже спать лег, разделся.

— Тогда я к тебе, можно? — И, не ожидая ответа, он подтянулся на руках, влез в комнату и порывисто зашагал из угла в угол.

— Сядь, — сказал я ему и подвинул табуретку. — И между прочим, у нас есть дверь…

— Это не имеет значения.

— А что же имеет значение?

— Человек!

— Понятно. Человек женского пола в доисторической шляпке с кожаными цветами. Не так ли?

— Шляпка ни при чем. Поля хороший человек. Ей очень плохо.

— Значит, любовь с первого взгляда?

— Ошибаешься, браток, — спокойно возразил Яков. — Никакой любви нет. Тут совсем другое — пропадает хороший человек. И надо ему помочь.

— А что с ней стряслось? Кто она такая?

— Дело обычное в наше время: Поля — дочь здешнего попа.

— Ты с ума сошел, Яшка!

— Ни чуточки.

— А я говорю, ты спятил. Не хватает только, чтобы об этом узнала Лена Пустовалова. Да тебя вышибут из комсомола, как пробку.

— За что?

— Да что ты прикидываешься дурачком? Это же явная связь с враждебным элементом.

Яков покачал головой:

— Ошибаешься. Поля не враг. Она молодая, она тянется к нашей жизни. Ей, пойми ты, дурная башка, жить хочется с людьми, по-человечески. А в поповском доме ей все пути к жизни отрезаны.

— Вот и я тоже говорю: это враждебный нам мир, Яков.

— Допустим, что враждебный. Согласен, что враждебный. Но человеку хочется вырваться из него. Так почему же не помочь человеку? Разве это не кровное дело комсомола?

— У комсомола сейчас есть задачи поважнее…

— Долдонишь вроде Ленки Пустоваловой, — раздраженно перебил меня Яков. — Конечно, есть задачи поважнее. Но все равно надо драться за каждого человека. И я буду драться за Полю. Руками и зубами буду за нее драться.

— Попадет тебе, Яшка, ой, как попадет.

— Это не страшно. Когда за что-нибудь дерешься, всегда попадает.

Мы спорили с ним до полуночи. Я уже готов был согласиться с Яковом. Сердцем я чувствовал, что он во многом прав, но, видно, характер у обоих был нелегкий. Да и не нравилась мне Поля. Очень не нравилась. Еще не хватало, чтобы Чапичев из-за нее пострадал.

Теперь почти каждый вечер я видел Якова вместе с Полей. Они сидели все на той же скамье, все в той же какой-то отчужденной позе, только опавших листьев между ними на скамье становилось все больше. И Яков все так же горячо говорил о чем-то глядящей в сторону девушке. «Агитирует, — с недобрым чувством думал я. — Убеждает. Борется. Вот чудак». Мне тогда была совершенно безразлична судьба маленькой поповны. Да пропади они пропадом, все эти попы, поповичи и поповны. Какое мне до них дело? А вот Чапичев… Мне его здорово не хватало в те дни. И беспокоился я за него, чудака этакого.

Встречи Чапичева с поповной прекратились так же внезапно, как и начались. Теперь мы снова гуляли по парку с Яковом вдвоем, ходили в кино, в читальню, спорили о книгах. А о маленькой поповне — ни слова. Как-то я было заговорил о ней, но Яков сразу оборвал меня:

— Оставь. Не твоего ума это дело.

В воскресенье, когда мы днем гуляли в парке, Яков вдруг остановился, прислушался.

— Слышишь? — спросил он меня.

— Что?

— Колокола звонят.

— Ну и что же, пусть звонят.

— Пойдем в церковь.

— Это зачем еще?

— Богу помолимся, — усмехнулся Чапичев.

— Тянет тебя к твоей поповне…

Яков пропустил мои слова мимо ушей.

— Ну как, пойдем? — повторил он. — Если не хочется, не иди, я один пойду.

Мы вошли в церковь. Спустя несколько минут Яков, не дав возможности даже как следует оглядеться, потянул меня за рукав:

— Пошли в разведку. Не бойся, не пропадем.

Через какую-то узкую боковую дверь мы вышли во фруктовый сад. Тяжелые поздние яблоки покачивались на пружинистых ветках. В траве желтела падалица. В глубине сада стоял небольшой дом с застекленной верандой. Мы обогнули его и вдруг увидели Полю: она стояла у окна спиной к нам. Ее ребячий затылок и худенькие опущенные плечи были так жалки, так печальны, что у меня сжалось сердце.

— Позвать? — шепотом спросил меня Яков.

— Зови.

Но нам помешали. Из-за деревьев вышел старик сторож в красноармейской шинели внакидку. Его огромный багровый нос был оседлан очками в железной оправе.

— Калитка у нас вон там, молодые люди, — сказал старик скрипучим, пропитым и прокуренным голосом. — Позвольте провожу.

— А мы ничего… Мы только посмотреть хотели, — вежливо ответил Яков.

— На смотрелки в кино ходят, молодые люди, а у нас храм божий…

Сторож напирал на нас грудью. Мы пятились к калитке, желая лишь одного, чтобы Поля оглянулась, увидела нас. Но она не оглянулась.

На улице Яков сказал:

— Заперли девчонку. Я так и знал. Вот гады.

— Ее надо освободить.

— Освободим! — Яков смерил взглядом высокий каменный забор, которым была обнесена церковная усадьба. — Ночью я опять пойду в разведку. Мне нужно поговорить с Полей.

— И я с тобой пойду, Яков.

— Не боишься?

— А что я, по-твоему, трус?

— Ладно. Храбрость тут ни при чем. Просто надо помочь человеку. А то погибнет девчонка, факт, погибнет.

Ночь выдалась темная. Ни луны, ни звезд. Только степной ветер, присвистывая и подвывая, гулял по пустынным улицам Джанкоя. Признаться, я не чувствовал себя героем, когда мы приблизились к церковной ограде. Но что поделаешь — не отступать же. А Яков, тот даже не храбрился.

— Страшно почему-то, — признался он и нервно, словно от щекотки, хохотнул. Тем не менее он первый забрался на гребень ограды и протянул мне руку:

— Давай!

Пригибаясь, мы пробирались по саду. Это уже становилось интересным, увлекало. И уже как будто не страшно стало. Вернее, страшно, но страх был каким-то особенным. Он волновал и горячил.

Мы не удивились, когда услышали знакомый уже скрипучий старческий голос:

— Кто там?

В ответ молчание.

— А ну, Тарзан, возьми его!

— Собака, — прошептал Яков. — Назад!

Мы бежали назад к забору напрямик, уже не пригибаясь, натыкаясь на деревья, и перезревшие яблоки градом посыпались на нас. Стук, стук, стук по голове. И сердце тоже стук, стук! Перехватило дыхание. Вот мы уже у забора. Мы одновременно подпрыгнули вверх, но сильный удар в плечо отбросил меня. Я вскрикнул от боли и присел. Уже слышалось хриплое дыхание собаки.

— А, чтоб ты подавился нашими яблоками. Чтоб подавился, — визгливо кричал сторож.

Преодолевая боль, я снова подпрыгнул, цепко ухватился за гребень ограды и перевалился на противоположную сторону. Некоторое время сидел на земле, ничего не соображая. Потом услышал рядом с собой приглушенный голос Якова:

— Живой?

Не поднимаясь, я повернулся на голос. Острая боль пронзила плечо. Я застонал.

— Ты чего? — спросил Яков.

— Еще спрашиваешь. Саданул ножищей в плечо, кость, наверное, сломал…

— Я… тебя… в плечо, — Яков громко расхохотался. — А я думал, это собака меня за ногу цапнула.

— Собака! Сам ты собака, — пробормотал я. И вдруг тоже расхохотался. Стало легче. Плечо как-то сразу перестало болеть.

Мы сидели на земле обнявшись и хохотали.

— Ужас как боюсь собак, — признался Яков. — Люблю и боюсь. Душа в пятки ушла, как услышал про Тарзана.

— Я тоже их боюсь.

— Хороши разведчики.

— Что ж теперь делать будем?

— Что-нибудь придумаем, — беззаботно ответил Яков. И, помолчав немного, добавил со злостью: — Ничего им, гадам, не поможет. Ни сторожа, ни собаки.

— Их, Яша, так, голыми руками, не возьмешь.

— Знаю. Но все равно что-нибудь придумаем.

И он придумал. Как-то вечером пришел ко мне и спросил:

— Десятка найдется?

— Пусто. Ни копья.

— Одолжи у матери. У меня в среду получка, отдам.

Я взял у матери десятку.

— Пойдем, — сказал Яков.

Он привел меня на вокзал. У билетных касс стояли длинные очереди.

— Подожди меня здесь. Я сейчас. Вскоре он вернулся с билетом.

— Ты куда собрался?

— Никуда. Это я Полю отправляю.

— Полю?

— Ну да, ее. Мне Леонтьев, диспетчер, помог связаться по селектору с ремонтной колонной. Ну я сказал своему бывшему начальнику, в чем тут дело. Он ответил: «Пусть приезжает. Поставим учетчицей, а там посмотрим».

— А ты ему все рассказал?

— Что именно?

— Ну, что она поповская дочка, лишенка.

— Сказал.

— А он что?

— Он говорит, пусть едет. Он такой. Много разговаривать не любит.

Мы вышли в привокзальный скверик. Маленькая фигурка поднялась со скамьи.

— Сиди, сиди, — сказал Яков. — Поезд твой только вышел с соседней станции.

Девушка послушно села, положив на колени небольшой узелок с вещичками. Она была одета в какую-то застегнутую на все пуговицы жакетку. Голова повязана по-бабьи платком. Лица почти не было видно. Только лихорадочно, испуганно поблескивали большие глаза.

Не помню, о чем мы говорили, дожидаясь поезда. Говорили только Яков и я. А Поля молчала. Послышался гудок паровоза.

— Твой, — сказал Яков. — Пошли.

Он провел нас на перрон не через главный вход, а через какой-то лаз в штакетнике в самом конце платформы. Одинокий фонарь, повизгивая, раскачивался на ветру, и желтый свет суетливо и воровато прыгал вокруг нас.

— Ты ничего не бойся, — сказал Яков.

— Я не боюсь, — ответила Поля.

Обдав нас жаром, мимо промчался паровоз, промелькнули ярко освещенные окна поезда Севастополь — Москва.

— Твой вагон десятый, — сказал Яков Поле. — Занимай верхнюю полку и спи.

— Спасибо. Я буду спать, — пообещала Поля и заплакала.

— Ну вот еще, — повернулся к ней Яков. — Чего ты боишься? Ребята в колонне хорошие. Они тебя не обидят.

— Я знаю, — проговорила Поля, продолжая плакать.

— Перестань плакать. Нельзя быть такой трусихой. Ты же не на гибель едешь, а в жизнь. Перестань, слышишь? Прошу тебя… Если хочешь… — Яков говорил медленно, словно подбирая слова. — Если страшно тебе одной… Я на тебе женюсь. Хочешь?

Я невольно отпрянул, услышав такое. Что он с ума сошел?

— Не надо, — сказала Поля. — Не надо вам на мне жениться. Зачем это? Я вас очень уважаю. Вы замечательный человек…

Всхлипывая, она вдруг схватила его руку и прильнула к ней губами. Желтый свет фонаря упал на лицо Якова. Я увидел, как страдальчески искривилось оно.

— Это ты брось! — с болью крикнул он. — Ты эти штучки поповские брось, слышишь! Учись жить по-человечески.

— Не обижайтесь, — тихо произнесла Поля. — Не обижайтесь, ради бога. Я глупая…

— Ну ладно. Иди, пора, — Яков слегка подтолкнул ее к вагону.

Поля показала проводнику билет и скрылась в тамбуре. Ударил станционный колокол. Рявкнул гудок паровоза. Мягкой волной прокатился перезвон буферов. Десятый вагон вдруг как-то сразу оторвался от платформы и мигом ушел от нас.

— Все будет хорошо, — сказал Чапичев. — Иначе быть не может.

— Скажи мне, Яков, только правду скажи, это любовь?

— Нет! Ты знаешь, я не хочу никакой любви. С меня хватит того, что было. На всю жизнь хватит. Обжегся.

— Так что же это?

— Не знаю.

— И ты в самом деле женился бы на ней?

— Не знаю, — повторил Яков. — Ну пошли. Спать пора. Мне в утреннюю смену…

Давний знакомый отца, южнобережный татарин Юсуф привез нам в подарок бочонок крепкого многолетнего муската. Я нацедил в литровую бутылку вина, прихватил домашнего печенья и пошел к Якову.

— Кутнем?

— Кутнем, — без особого энтузиазма согласился Чапичев.

Его громкоголосые сестренки тотчас же уселись за стол.

— Берите печенье, и кыш отсюда, — прикрикнул на них Яков. — Вино — это мужское дело. Мы как-нибудь вдвоем его разопьем, без вас.

— А потом что? — спросила одна из девочек.

— А потом будем петь и веселиться, — обещал Яков. Однако, выпив стакан вина, ни чуточки не развеселился. Наоборот, притих, помрачнел и решительно отказался от второго стакана.

— Оглушило меня, — произнес он еле слышно.

— Выпей еще, это пройдет.

— Не могу. Мне от вина всегда плакать хочется.

— У тебя нервы не в порядке?

— В порядке. Вино, говорят, для веселья, а я и так веселый. Зачем же мне пить?

В комнату вбежала самая младшая сестренка Якова и прощебетала:

— Яша, тебя поп спрашивает.

— Поп?!

— Да, поп… Поп, священник, вор, мошенник, честный человек, — затараторила она.

— Ну и ну, — растерянно пробормотал Яков. — Что же мы будем делать с ним?

— А ты что, дрейфишь? Пусть только сунется, мы ему покажем.

— Что покажем?

— Что надо покажем! — Выпитое вино уже подействовало на меня. Я готов был сразиться не только с попом, но и с самим господом богом. — Пусть только начнет про своего боженьку, мы этого попика в два счета на обе лопатки положим…

— Помолчи лучше, — отмахнулся Яков. — И так скверно. Ну что ты стоишь? — крикнул он сестренке. — Скажи, чтобы зашел.

В комнату вошел старый человек. И ряса на нем была старая, поношенная. Шляпа тоже старая, потерявшая форму и напоминавшая какой-то мятый, скомканный блин.

Я никак не думал, что у Поли такой старый отец. Она была почти девочкой, и мне казалось, что отец у нее должен быть молодой, сильный, злой. А у этого человека была жалкая, растерянная, просительная улыбка. Когда он снял шляпу, обнажились слипшиеся седые волосы. Старик медленно, устало вытер широким рукавом рясы пот со лба.

— Простите, — сказал он. — Я, кажется, помешал?

— Ничего не помешали, — ответил Яков. — Мы тут ничем особым не занимались. Садитесь.

Старик присел на краешек табурета. Ему мешала шляпа, он не знал, куда ее деть, и Яков потянулся было к ней, но тут же передумал.

— Вы, я полагаю, догадываетесь, зачем я пришел? — сказал поп.

— А что тут догадываться? — ответил Яков. — Вы хотите знать, где Поля.

— Я хочу знать, что с моей дочерью? Здорова ли она?

— Чего же ей болеть! Она работает, а от работы не болеют.

— Значит, здорова?

— Вполне. Можете мне поверить.

— Верю вам. Но все же тревожусь. Одна-единственная она у меня. Вы понимаете…

— Конечно…

— Вы не думайте… Я понимаю, — продолжал поп. — Поля молодая. Ей жить надо… А что я мог ей дать? Я все понимаю… Но зачем же так, тайком? Я же не враг ей. Зачем же так безжалостно? Неужели об отце не подумала?

— Она думала о вас, — ответил Яков.

— Думала? Нет, не верю, чтобы думала… Дети жестоки, эгоистичны. Им ничего не стоит разбить родительское сердце. Что им до того, что родители не спят ночей, беспокоятся?

— Зря вы так… Поля среди хороших людей. Зачем же беспокоиться?

— Может, они и хорошие. Только Поле они чужие. И она для них чужая. А для меня она… Впрочем, вам этого не понять, молодой человек.

— Почему же, я понимаю, — возразил Яков. — И, хотите верьте, хотите не верьте, даже сочувствую. Только…

— У вас доброе сердце, молодой человек.

— Не думаю, что очень доброе. Во всяком случае, оно не для всех доброе…

— А я на этот счет не заблуждаюсь, — по-прежнему тихо проговорил поп. — Я лично на вашу доброту не рассчитываю. Да и не нужно мне ничего. Одного лишь хочу, чтобы дочь моя была счастлива.

— Она будет счастлива, — успокоил священника Яков.

— Вы уверены в этом?

— Уверен. У нее такой характер, она всего добьется.

— Да, характер у нее твердый, — вздохнул поп. — Не пойму, в кого она. Ни в отца, ни в мать. Покойная жена моя была женщина робкая, покорная судьбе. И я… — Старик махнул рукой. — Я тоже, как видите, не воин. Зато дети — Поля и брат ее…

— У Поли есть брат? — заинтересовался Яков.

— Был брат Сережа. Погиб в двадцатом…

— На гражданской?

— Да, на гражданской.

— Он был офицером?

— Сережа был военным инженером.

— Врангелевец?

— Зачем же врангелевец? Он командовал саперным батальоном у Фрунзе. — Священник поднялся. — Извините, я пойду.

— Может, выпьете стакан вина? Это хорошее вино, — с запозданием пригласил Чапичев необычного гостя к столу.

— Благодарствуйте. Я давно уже не курю и не пью. Сердце… Прощайте, молодые люди.

— До свидания, — Яков проводил попа до двери. — Я завтра позвоню Поле, скажу ей, чтобы она вам написала.

— Спасибо, — поклонился священник и притворил за собой дверь.

Некоторое время мы сидели молча. Потом я сказал:

— Хитрый какой, а? Ни слова о боге.

— А он не за этим пришел.

— Знаем мы их!

— Ничего ты не знаешь. У тебя все слишком просто.

— Да, просто, — поднялся я. — И не я эту простоту придумал. Сама жизнь ее сотворила…

— Жизнь, — усмехнулся Яков.

— Да, жизнь. Мы на войне. Мы по эту сторону баррикад, а попик твой и ему подобные — по другую.

— А между нами что?

— А между нами линия фронта.

— Линия фронта, — повторил Яков. — А ты подумал о том, что она, эта линия, часто по живым человеческим сердцам проходит?

— Ну и пусть. На то и война.

— Не верю, — покачал головой Яков. — Не верю, что для тебя это безразлично. Не верю, что тебе не жаль этого старика.

— А за что его жалеть?

Я рассмеялся. Яков бросил на меня хмурый, неодобрительный взгляд:

— Хотя бы за то, что его оставила единственная дочь. А он старый, больной, одинокий и ничего уже не может изменить в своей жизни.

— Но я не хочу его жалеть.

— При чем тут хочу или не хочу. Жалеют просто так, потому что жалеют. Мне и тебя сейчас жаль.

— Не нуждаюсь в твоей жалости, — рассердился я.

— А мне тебя жаль, — упрямо повторил Яков. — Ты ведь писателем собираешься стать. Читал я твои рассказы, очерки и удивлялся. Выполнил тракторист норму — хороший человек. Не выполнил — плохой. Разве так можно? Это же проще пареной репы. Надо уметь душу человеческую раскрыть. А у тебя это не получается.

— Так я же только начинаю, только учусь.

— А ты учись по-настоящему. Получше присматривайся к людям. А то у тебя все только положительные и отрицательные трактористы…

— А про что, по-твоему, писать?

— Мало ли про что. Да хотя бы про этого старика. — Яков на минуту задумался. — Впрочем, нет. Про старика, пожалуй, пока не стоит. Напишешь, а люди не поймут. Не то сейчас время. Да и сам ты еще не понимаешь. Об этом, пожалуй, лучше потом когда-нибудь написать. — Он выпил глоток вина, зачем-то прикрыл ладонью стакан и закончил с непонятной мне обидой: — До чего же еще трудно живут люди. Даже подумать страшно, до чего трудно…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.