Смерть стоика

Смерть стоика

Фрейд приехал в Англию, чтобы, как он сам выразился, умереть на свободе, но его первое письмо из Лондона свидетельствует, что ни тревоги и унижения, которые он недавно перенес, ни рак, этот злейший враг на протяжении 15 лет, ни преклонный возраст – мэтру исполнилось 82 года – не убили в нем жажду жизни, дар наблюдательности и красноречия, а также привычки буржуа. «Дорогой друг, – писал он Максу Эйтингону в Иерусалим. – Последние несколько недель я почти не слал вам новостей. В качестве компенсации пишу вам первое письмо из нового дома, еще до того, как приобрел новую почтовую бумагу». За этим замечанием стоит буржуазный мир, теперь ставший достоянием истории: считалось само собой разумеющимся – не правда ли? – что, где бы человек ни жил, даже в арендованном меблированном доме, в таком, как номер 39 по Элсуорти-роуд, на его почтовой бумаге должен значиться адрес. Но даже без нового адреса Фрейд перечислил верному берлинскому другу события последних дней: переезд семьи вместе с горничной, врачом и собакой из Вены в Англию через Париж, не вовремя случившийся аппендицит Шура, влияние трудного путешествия на его собственное сердце, необыкновенная доброта Мари Бонапарт, очаровательное расположение нового дома, с садом и чудесным видом из окна.

Фрейд в этом письме словно оправдывался и, будучи опытным психоаналитиком, сам обратил на это внимание. Но его жена, не имевшая отношения к психоанализу, воспринимала новые обстоятельства практически так же. Если постоянно не думать о тех, кто остался, писала она племяннице в конце июня, то можно быть совершенно счастливым. Четыре сестры Фрейда все еще были в Вене. Он отправил им 160 тысяч шиллингов – более 20 тысяч долларов. Сумма приличная, но при таком жестоком и непредсказуемом режиме, который установился в Австрии, судьба этих денег, не говоря уже о судьбе пожилых дам, оставалась неопределенной. Даже события, которые приносили облегчение или вызывали радость, становились для Фрейда шоком. Слишком многое изменилось за последние месяцы, а новое окружение таило в себе немало сюрпризов. Он с трудом привыкал к резкому контрасту. Все это было похоже на сон, писал Фрейд Эйтингону. «Эмоциональная атмосфера этих дней трудно укладывается в голове. Она почти неописуема». Удовольствие от жизни в новом мире несколько портили мелкие странности этого мира, вопрос о том, сколько еще будет стучать больное сердце, а также серьезная болезнь свояченицы. Минна Бернайс лежала в постели этажом выше, и Фрейд еще с ней не виделся. Неудивительно, что временами его охватывала депрессия. «Однако все дети – как свои, так и приемные – очаровательны. Матильда распоряжается здесь так же умело, как Анна в Вене» – самая высокая оценка в устах Фрейда. «Эрнст просто сама надежность, жена и дети ему под стать; Мартин и Роберт воспрянули духом и вновь высоко держат голову. Неужели я единственный, кто не в состоянии обеспечить свою семью? Моя жена по-прежнему сохраняет бодрость духа и боевой настрой».

Ему очень повезло. Газета Manchester Guardian, которая встретила прибытие Фрейда доброжелательной статьей от 7 апреля, цитировала слова Анны: «В Вене мы были среди тех немногих евреев, с которыми обращались достойно. Нет, мы не были заперты в своем доме. Отец не выходил на улицу несколько недель, но это было связано со здоровьем». Мартин прибавил, что отец останется в Англии, потому что любит эту страну и ее народ. Дипломатично и одновременно искренне.

Одной безопасности уже было достаточно для радости, но у Фрейда имелись для нее и другие поводы. 28 июня он с нескрываемой гордостью сообщал Арнольду Цвейгу, что его посетили три секретаря «К. О.» и принесли с собой «священную книгу [Королевского] Общества» для подписи. «Они оставили мне факсимиле этой книги, и теперь, когда вы появитесь в наших краях, я смогу показать вам подписи И. Ньютона и Чарльза Дарвина. Неплохая компания!» Приглашение добавить свое имя к именам выдающихся ученых было лестным, а готовность Королевского общества изменить своим правилам и принести книгу ему свидетельствовала об особом уважении. До Фрейда был всего один подобный случай – книгу приносили английскому королю. Но эта Англия, не удержался от замечания основатель психоанализа, странное место. Англичане даже хотели, чтобы он изменил свою подпись. Здесь, как ему объяснили, только лорд подписывается одной фамилией. Поэтому в качестве эксперимента мэтр подписал письмо Арнольду Цвейгу так, как делал это более 40 лет назад: «Зигм. Фрейд».

Конечно, гораздо важнее этих мелких странностей был поток доброты и сочувствия, который пролился на Фрейда в Англии. Известные люди и обычные граждане, причем почти все незнакомые с ним, относились к основателю психоанализа с таким вниманием и заботой, что он просто не знал, как реагировать. «Внезапно мы стали популярными, – писал мэтр Эйтингону. – Управляющий банком говорит: «Я все о вас знаю», а шофер такси, везущий Анну, восклицает: «О, тут живет доктор Фрейд!» Мы утопаем в цветах». Но самым удивительным было следующее обстоятельство: «Можно снова писать все, что хочешь. Письма не вскрываются». Двумя неделями позже, отвечая на письмо брата Александра, который сумел выбраться из Австрии в марте и теперь был в Швейцарии, в безопасности, Фрейд повторил свои восторженные слова, словно все еще не мог в это поверить. Несмотря на все присущие ей особенности, Англия «благословенная, счастливая страна с добрым, гостеприимным народом; по крайней мере, это впечатление первых недель». Основатель психоанализа с изумлением увидел, что уже на третий день ему стали приходить письма с таким адресом, как «доктору Фрейду, Лондон» или «над Риджентс-парком». Жена поразилась не меньше его. Всю эту корреспонденцию нельзя было просто проигнорировать. «А письма! – в притворном ужасе восклицал Фрейд. – Я две недели трудился, как кули, отделяя зерна от плевел». Он ответил на все, что заслуживало внимания. Письма приходили от друзей и, «что удивительно, от незнакомцев, которые всего лишь желали выразить свою радость, что мы спаслись и теперь находимся в безопасности, и ничего не хотели взамен». Помимо них, как и следовало ожидать, его осаждала «толпа охотников за автографами, глупцов, безумцев и ханжей, которые присылают брошюры и проповеди, чтобы спасти мою душу, показать дорогу к Христу и просветить меня насчет будущего Израиля. А еще научные общества, членом которых я уже состою, и бесчисленное множество еврейских «ассоциаций», в которых я должен стать почетным членом. Другими словами, впервые и в самом конце жизни я испытал, что такое слава».

Среди всех этих удовольствий Фрейд немного страдал от симптома, который много лет назад назвал виной выжившего. Он отметил, что тянул с ответом на письмо брата, потому что с ним самим и его семьей все было очень хорошо – даже слишком. Основатель психоанализа не упомянул своих сестер, оставшихся в Вене, но явно имел в виду их. И еще он испытывал приступы ностальгии. «Возможно, вы пропустили один момент, который эмигрант переживает особенно болезненно, – писал Фрейд своему бывшему пациенту, швейцарскому психоаналитику Раймону де Соссюру, поздравившему его с освобождением. – Это – если можно так выразиться – утрата языка, в котором он жил, на котором думал и который никогда не заменится другим, несмотря на все усилия». Ему даже было трудно отказаться от привычного «готического письма». Фрейд оставался ироничен: «Мне так часто говорили, что я не немец. И теперь я доволен, что больше не нужно быть немцем». И все же эти мелочи были преодолимы. На данный момент Зигмунд Фрейд не умирал, а жил на свободе и наслаждался, насколько позволяли здоровье, приступы вины и окружающий мир.

Реакцией Фрейда на бодрящий эффект теплого приема стало возвращение к работе; это был добрый знак. 21 июня, всего через две недели после прибытия в Англию, мэтр записал в своем дневнике: «Снова взялся за Моисея III». Неделей позже он сообщал Арнольду Цвейгу, что с удовольствием работает над третьей частью «Моисея». Очевидно, это удовольствие разделяют немногие. Только что, продолжал Фрейд, пришло письмо «от одного молодого еврея-американца, в котором он просит меня не отнимать у его бедного, несчастного народа его единственное и последнее утешение». Примерно в это же время видный еврейский востоковед Авраам Шалом Иегуда обратился к основателю психоанализа с такой же просьбой. Фрейд еще не закончил рукопись книги «Человек Моисей и монотеистическая религия», но сама перспектива ее публикации страшила евреев, искавших в эти времена ужасных бедствий опору в Моисее. В 1937 году мэтр опубликовал первые две части работы в журнале Imago, но книга, доступная широкому кругу читателей, представляла гораздо бо2льшую угрозу, чем две статьи о Моисее-египтянине в каком-то журнале для психоаналитиков.

С тех пор не прекращался поток взволнованных обращений, гневных обвинений и презрительных опровержений, среди которых изредка встречалось и одобрение. Фрейда это не волновало, однако он утверждал: то, что другие назвали упрямством или высокомерием, на самом деле есть признак скромности. Он недостаточно влиятелен, указывал мэтр, чтобы поколебать веру даже одного религиозного еврея[311]. Твердо убежденный в правильности своего решения вопроса о Моисее и в значимости этого решения для истории евреев, Фрейд был упрям и на удивление слеп к психологическим последствиям для тех, кто считал Моисея своим праотцом. Однако он не всегда был таким бесчувственным. В самом начале первого очерка, «Моисей, египтянин», Фрейд сразу же обозначает проблему: «Отнять у народности человека, которого она прославляет как величайшего из своих сыновей, – отнюдь не то, за что берешься с большой охотой или походя, особенно если сам принадлежишь к этому народу. Но, – настаивает он, – ни один пример не подвигнет меня пренебречь истиной в угоду мнимым национальным интересам». Он достаточно страдал из-за того, что австрийские политики заставили его умолкнуть, даже на время, и теперь не позволит своим собратьям евреям сделать то же самое. Поэтому мэтр продолжал работать над своим «Моисеем III». Эту идею он должен был довести до конца. 17 июля Фрейд торжественно объявил брату Александру: «Только что написал последнее предложение Моисея III». В начале следующего месяца его дочь Анна прочитала фрагмент третьей части работы на международном психоаналитическом конгрессе в Париже.

Внимание Фрейда было в основном поглощено «Моисеем», однако он не забывал о других профессиональных интересах. В начале июля в одном из последних писем Теодору Рейку мэтр продемонстрировал, что его старая неприязнь к американцам, с которыми он разошелся по вопросу дилетантского анализа, все еще жива. Рейк – кстати, именно он начал дискуссию более 10 лет назад – теперь обосновался в Соединенных Штатах. «Какой злой ветер принес вас не куда-нибудь, а в Америку? – язвительно спрашивал у него Фрейд. – Вам должно было быть известно, как наши тамошние коллеги привечают аналитиков-непрофессионалов, поскольку для них психоанализ всего лишь слуга психиатрии». Враждебность притупила его способность к состраданию. «Неужели вы больше не могли оставаться в Нидерландах?» В том же месяце Фрейд категорически отверг предположение, что он изменил отношение к дилетантскому анализу, назвав подобные сообщения глупыми слухами. На самом деле, писал мэтр, он никогда не отказывался от этих взглядов и настаивает на них еще сильнее, чем прежде.

Опасности для психоанализа, будь то в ненадежной Америке или, что гораздо хуже, оказавшейся под властью нацистов Центральной Европе, продолжали тревожить Фрейда. Издательство Verlag в Вене было уничтожено в марте 1938 года после аншлюса Австрии, и поэтому работу «Человек Моисей и монотеистическая религия» решили печатать в Амстердаме. Теперь Ганс Закс, благоразумно перебравшийся из Берлина в Бостон еще в 1932 году, за год до прихода Гитлера к власти, предложил издавать журнал прикладного психоанализа в качестве наследника закрывшегося Imago. Фрейд не хотел одобрять план Закса. Он боялся, что это будет концом всех усилий продолжать публикацию психоаналитических журналов в Германии. «Ваш план по изданию нового англоязычного Imago в Америке поначалу мне не понравился», – писал мэтр Заксу. Фрейд не хотел, «чтобы в Германии свет совсем погас», но Анна и Эрнест Джонс убедили его, что такие возражения безосновательны, и тогда он предложил название American Imago, с которым Закс тут же согласился.

Несколько дней спустя, 19 июля, Стефан Цвейг, нашедший убежище в Англии, привел к Фрейду Сальвадора Дали. Основатель психоанализа, который с подозрением относился к сюрреалистам, был очарован «юным испанцем с доверчиво-фанатичными глазами и бесспорным техническим мастерством».

Еще через три дня, 22 июля, Фрейд начал «Очерк психоанализа», педантично отметив на первой странице дату. Он писал быстро и нетерпеливо, используя сокращения и пропуская артикли. Эта «каникулярная работа», сообщал мэтр дочери Анне, которая в то время была в Париже на конференции, стала для него увлекательным занятием. Тем не менее «Очерк…» представляет собой глубокое, хотя и краткое изложение его зрелых взглядов. На 60 страницах, которые Фрейд успел написать до того, как прервал работу над рукописью, он суммировал то, что ему было известно о психическом аппарате, теории влечений, развитии сексуальности, природе бессознательного, толковании снов и технике психоанализа. Не все в этом объемном фрагменте представляет собой резюме: мэтр намекал на новые направления своей мысли, особенно в отношении «Я». В одном из любопытных пассажей он рассуждал, что наступит время, когда химические вещества будут смещать баланс психики и таким образом сделают ненужной психоаналитическую терапию, которая сегодня является наилучшим средством лечения неврозов. В 82 года Зигмунд Фрейд по-прежнему смотрел в будущее, все еще лелеял мысль о радикальных изменениях в практике психоанализа.

«Очерк психоанализа» выглядит как высококонцентрированный учебник, но его нельзя назвать пособием для начинающих; это самая сложная из «популяризаций» Фрейда. Широкий охват и скрытые предупреждения против окостенения психоаналитического мышления делают эту работу чем-то вроде завета Зигмунда Фрейда созданной им профессии.

Фрейд прервал работу над «Очерком…» в начале сентября, когда появились тревожные признаки активизации злокачественного новообразования. После консультаций с английскими врачами Фрейды вызвали из Вены Пихлера, и 8 сентября тот сделал обширную операцию, которая длилась больше двух часов – для лучшего доступа к опухоли пришлось разрезать щеку. После операции Анна сразу же с явным облегчением написала Мари Бонапарт: «Я очень рада, что уже наступил сегодняшний день». Эта операция стала для мэтра последней; теперь он был слишком слаб и мог выдержать только лечение радием, которое тоже оказалось мучительным.

Через несколько дней Фрейда выписали из больницы, и 27 сентября он переехал в дом, который для него приготовили, – номер 20 по Мэрсфилд-Гарденс, в Хэмпстеде. Дом оказался просторным и уютным. Особую прелесть ему придавал утопающий в цветах сад с высокими тенистыми деревьями. Осень была мягкой, и мэтр много времени проводил на свежем воздухе, читая и отдыхая в кресле-качалке. Все было приспособлено для его потребностей и желаний, чтобы он по возможности чувствовал себя комфортно. Наконец прибыли спасенные от нацистов вещи – книги, древности, знаменитая кушетка. Их расставили так, чтобы две комнаты на первом этаже напоминали приемную и примыкающий к ней кабинет в квартире на Берггассе, 19. Паула Фихтль, служанка, которая работала у Фрейдов с 1929 года и в Вене с величайшей осторожностью стирала пыль со статуэток, по памяти расставила их так, как раньше. Среди этих драгоценных артефактов был греческий сосуд с двумя ручками, подарок Мари Бонапарт, раньше стоявший позади письменного стола Фрейда в Вене. В него поместят прах мэтра и его жены… Здесь, на Мэрсфилд-Гарденс, в реконструированной обстановке Фрейд прожил год, который ему еще оставался.

Операция забрала последние силы основателя психоанализа, однако он был достаточно бодр, чтобы следить за текущими событиями. Международная обстановка стремительно ухудшалась, и угроза войны наползала на цивилизованный мир подобно ядовитому туману. 29 сентября 1938 года Невилл Чемберлен и Эдуард Даладье встретились с Гитлером в Мюнхене и позволили Германии «проглотить» немецкие области Чехословакии в обмен на сомнительное обещание нацистов в будущем вести себя мирно. Вернувшегося в Англию Чемберлена многие прославляли как спасителя, а меньшинство клеймило как позорного соглашателя. В письме Фрейду Арнольд Цвейг размышлял, что так называемые миротворцы не поймут, какую цену они заставляют платить других, – до тех пор, пока не заплатят ее сами. Мюнхенские соглашения дали союзникам возможность выиграть несколько месяцев, а после прозрения стали олицетворением предательства и трусости. Само название города, где премьер-министры Британии и Франции отдали Чехословакию нацистам, превратилось в синоним позорной капитуляции. Запись Фрейда в его дневнике от 30 сентября по поводу Мюнхена оказалась краткой: «Мир».

Он был еще недостаточно крепок, чтобы вести переписку. Первое письмо, отправленное Мари Бонапарт из нового дома, датировано 4 октября – после переезда прошла целая неделя. Прежняя навязчивая необходимость немедленного ответа теперь исчезла. Фрейду приходилось экономить силы. В этом письме мэтр объяснил почему. Операция, объяснял он принцессе, оказалась самой тяжелой с 1923 года и дорого ему обошлась. У него хватило сил только на короткое сообщение: «Я едва могу писать, что мне не намного легче делать, чем разговаривать или курить». Фрейд жаловался, что совершенно изнурен и очень слаб. Тем не менее он принимал трех пациентов в день. Окрепнув, основатель психоанализа снова сел за письменный стол. Бросив «Очерк…», 20 октября он начал еще одно учебное эссе, «Некоторые элементарные уроки психоанализа». Этой работе тоже было суждено остаться фрагментом, причем достаточно кратким. В середине ноября мэтр сообщил Мари Бонапарт, что все еще способен работать, однако его активность была строго ограниченной: «Я могу писать письма, но больше ничего». Им завладела еще одна, последняя фантазия. Он хотел закрепить свою давнюю любовь к Англии и, по всей видимости, непреклонный отказ от Австрии натурализацией в качестве гражданина Британии, но влиятельные английские друзья и собственные связи тут оказались бессильны. Зигмунд Фрейд умер, так и не осуществив эту свою мечту.

Эти осенние дни и месяцы были пропитаны атмосферой прощания. Последние работы Фрейда, опубликованные после его смерти, читаются как напутствие. Чувствуя приближающуюся смерть, основатель психоанализа торопил друзей, просил приехать их поскорее. Когда в октябре знаменитая французская певица и актриса Иветта Гильбер, которую Фрейд давно знал и очень любил, сообщила, что хочет приехать в мае следующего года и отпраздновать его день рождения, он был очень растроган, но обеспокоен предстоящими месяцами ожидания: «В моем возрасте любая задержка воспринимается болезненно». Поток посетителей, тщательно регулируемый женой и дочерью Фрейда Анной, уменьшился, но окончательно не иссяк. Одни, например Стефан Цвейг, были старыми знакомыми, другие, вроде Герберта Уэллса, относительно новыми почитателями. Мари Бонапарт, часто приезжавшая на Мэрсфилд-Гарденс, стала в буквальном смысле слова членом семьи мэтра. Арнольд Цвейг, лишенный большей части источников дохода, использовал неожиданно полученный из Советского Союза гонорар для того, чтобы в сентябре приехать к Фрейду и остаться на несколько недель. Еще раз прощаясь со старым другом из Парижа в середине октября, он вспоминал их долгие разговоры, вероятно очень утомительные.

Все это время не прекращались попытки отговорить Фрейда от публикации его книги о Моисее[312]. В середине октября выдающийся историк науки Чарльз Сингер деликатно попросил одного из сыновей мэтра передать отцу, что было бы разумнее оставить «Человека Моисея и монотеистическую религию» в ящике письменного стола, особенно с учетом того, что церкви Англии, этот бастион против антисемитизма, воспримут книгу как атаку на религию. Но его политически мудрая просьба не возымела действия – как и предыдущее вмешательство Авраама Иегуды. Эта работа, писал Фрейд Сингеру, снова подтверждая верность науке, которую он сохранял всю жизнь, будет атакой на религию только в той мере, в какой любое научное исследование религиозной веры имеет своей предпосылкой неверие. Он заявлял, что обеспокоен реакцией евреев на его научные гипотезы. Естественно, настаивал Фрейд, ему не доставляет никакой радости их оскорблять. «Но что я могу с этим поделать? Всю свою долгую жизнь я посвятил тому, что считал научной истиной, даже если она неудобна и неприятна другим людям. И не могу завершить жизнь актом отречения». Он признавался, что в этих призывах к самоцензуре усматривает некоторую иронию: «Нас, евреев, обвиняют, что со временем мы превратились в трусов. (Когда-то мы были храбрым народом.) Меня не затронула эта трансформация. Поэтому я должен рискнуть».

На самом деле Фрейд совсем не собирался бросать свой проект и энергично пытался организовать перевод на английский язык – как можно скорее. Над ним работала Катарина Джонс, и ей помогал муж, но в конце октября Эрнест разочаровал мэтра, сообщив, что перевод будет закончен не раньше февраля или марта 1939 года. В длинном, настойчивом ответном письме Фрейд не скрывал своих опасений. Он понимает, писал основатель психоанализа, что Джонсы очень заняты и подходят к делу чрезвычайно добросовестно, но они добровольно взвалили на себя эту ношу, и задержка нежелательна для него по многим причинам. Он напомнил Джонсу о своем преклонном возрасте и о том, что не знает, сколько ему еще суждено прожить: «…несколько лишних месяцев для меня значат больше, чем для кого-либо другого». Его желание своими глазами увидеть вышедшую из печати английскую версию вполне понятно. Возможно, Джонсу удастся найти еще кого-то, кто сможет перевести часть книги, чтобы закончить работу через два месяца. Более того, он обращал внимание Джонса на нетерпение американского издателя (Knopf NY), от которого они уже получили платеж.

Это не было ухищрением. С лета Бланш Кнопф поддерживала контакт с Мартином Фрейдом, пытаясь завладеть правами на издание книги «Человек Моисей и монотеистическая религия». Вместе со своим мужем Альфредом Бланш руководила крупным нью-йоркским издательством, которое было известно сотрудничеством с выдающимися американскими авторами, такими как Г.Л. Менкен. Еще более впечатляющ у них был список зарубежных писателей, в число которых входил, в частности, Томас Манн. Публикация в издательстве Knopf, отличающемся к тому же особым оформлением книг, была престижной и желанной. В середине ноября миссис Кнопф посетила Фрейда и принесла с собой перечень мелких поправок, с которыми основатель психоанализа не был склонен соглашаться. Вероятно, встреча оказалась довольно напряженной: худая, энергичная, самоуверенная американка высказывала, по ее словам, незначительные предложения, пытаясь убедить упрямого мэтра исправить рукопись, которая, возможно, обошлась ему дороже любой другой. Фрейд предложил разорвать контракт, но Бланш Кнопф, конечно, отказалась, и в конечном счете издательский дом Knopf выпустил книгу «Человек Моисей и монотеистическая религия» в Соединенных Штатах. Пока шли переговоры, мэтр переписывался с переводчиком Й. Двосисом из Иерусалима о возможности ее перевода на иврит. Радуясь будущему переводу, Фрейд чувствовал себя обязанным предупредить Двосиса: несмотря на то что книга будет продолжением темы «Тотема и табу» применительно к еврейской религии, не следует забывать о неудобном факте, что «ее содержание особенно подходит для оскорбления чувств евреев в той мере, в которой они не склоняются перед наукой». Основатель психоанализа очень хотел, чтобы перевод состоялся, однако он не забыл предупредить, что затея может оказаться рискованной.

Судьба книги «Человек Моисей и монотеистическая религия» была чрезвычайно важна для Фрейда, но нацисты вынудили его обратить внимание на гораздо более серьезные события. 10 ноября мэтр записал в своем дневнике: «Погромы в Германии». Минувшей ночью нацистский режим организовал «стихийные» демонстрации – оскорбления, битье окон, грабежи, насилие – и массовые аресты. Предлогом стала гибель немецкого дипломата в Париже, застреленного безрассудным юношей, польским евреем, но акция тщательно готовилась заранее. По всей Германии, в больших и маленьких городах, было разрушено около 7000 магазинов, принадлежавших евреям, практически все синагоги в стране сожгли дотла, а 50 тысяч немецких евреев отправили в концентрационные лагеря. Непомерные пошлины, иррациональные и унизительные бюрократические требования – все это подталкивало к эмиграции и одновременно затрудняло ее. Жизнь евреев в Германии, уже осложненная расистскими законами и дискриминацией, становилась невыносимой, и они искали убежища в других странах, которые принимали их с неохотой. Вандализм и жестокость этих «недавних отвратительных событий», которые стали известны под мрачным эвфемизмом Kristallnacht – Хрустальная ночь, – заставили Фрейда вспомнить о том, какой была Вена в марте. Они лишь обострили проблему. Что делать с четырьмя старыми женщинами в возрасте от 75 до 80 лет – его сестрами, которые по-прежнему жили в Вене? Фрейд попросил Мари Бонапарт перевезти их во Францию. Принцесса энергично взялась за дело, но бюрократия и время были против нее.

Это был вопрос жизни и смерти, однако он не мог полностью отвлечь Фрейда от земных дел, которые для него так много значили, от судьбы психоанализа. Это стало еще одним кругом неприятных проблем, возникших в его жизни с приходом к власти нацистов. Психоанализ в Германии сумел как-то выжить под эгидой Немецкого медицинского общества психотерапии. Так называемому институту Геринга, возглавляемому кузеном рейхсмаршала, было поручено приспособить психоанализ к нацистской расовой теории, использовать очищенную терминологию и избавиться от всех практикующих евреев. Никакого духа независимости, не говоря уж об исследованиях, с этой стороны ждать не приходилось. В Австрии уничтожили все следы психоанализа. Швейцарцы под сомнительным лидерством Юнга, который какое-то время рассуждал о разнице между германским и еврейским подсознательным, вряд ли были надежными, достойными доверия союзниками. Во Франции психоанализ по-прежнему находился под огнем критики. Конечно, теперь многих психоаналитиков из Германии, Австрии и Венгрии приняли Соединенные Штаты, но Фрейд, как известно, не доверял американцам, и аналитики без медицинского образования, устремившиеся в Нью-Йорк и другие американские города, выступали против норм, запрещавших им практиковать психоанализ. Поэтому, как признавал Фрейд в письме Эрнесту Джонсу, события прошедших лет привели к тому, что Лондон стал главным местом и центром психоаналитического движения. В этих обстоятельствах мэтр был рад, что английский издатель Джон Родкер основал издательский дом под названием Imago Publishing Company, чтобы выпустить новое, исправленное издание – на немецком языке – сборника его работ. Психоаналитические журналы на немецком, выпуску которых препятствовали «политические события в Австрии», также получили вторую жизнь. В начале 1939 года в Англии начал выходить новый периодический журнал, объединивший прежние Internationale Zeitschrift и Imago, редактором которого стал Фрейд.

Сам мэтр продолжал писать, но немного – краткие замечания об антисемитизме, опубликованные эмигрантским журналом в Париже, редактируемым Артуром Кестлером, и письмо редактору Time and Tide на ту же тему. В конце января 1939 года английские издатели Фрейда, владельцы Hogarth Press Леонард и Вирджиния Вульф, получили приглашение на чай в дом 20 на Мэрсфилд-Гарденс. Леонард Вульф был удивлен и пришел в восторг. Известный в обществе человек и муж прославленной на весь мир писательницы, он всю жизнь общался со знаменитостями, и произвести на него впечатление было нелегко. Но Фрейд, вспоминал он в автобиографии, был не только гением, но также, в отличие от многих гениев, необыкновенно милым человеком. Вульф писал, что не имел обыкновения хвалить известных людей, с которыми был знаком. «Почти все знаменитости либо разочаровывали, либо были скучными – или то и другое вместе. Фрейд был не таким; его окружал ореол не славы, а величия». Чай с основателем психоанализа, вспоминал Вульф, был не похож на непринужденную беседу. «Фрейд был необыкновенно вежлив, официален и старомоден – например, почти церемонно преподнес Вирджинии цветок. В нем было что-то от наполовину потухшего вулкана, нечто мрачное, подавленное, сдерживаемое. Он произвел на меня впечатление, которое производили лишь несколько человек, с которыми я встречался, – ощущение необыкновенной мягкости, но за этой мягкостью скрывалась огромная сила».

Семья Фрейда, отметил Вульф, превратила комнаты на Мэрсфилд-Гарденс в нечто похожее на музей, «поскольку его окружали египетские древности, которые он собирал». Когда Вирджиния Вульф предположила, что, если бы антигерманская коалиция потерпела поражение в Первой мировой войне, никакого Гитлера бы не было, Фрейд возразил: «Гитлер и нацисты все равно бы пришли и были бы гораздо хуже, выиграй Германия войну». Свой рассказ Вульф завершает очаровательной историей. Он прочитал газетную статью о человеке, которого обвиняли в краже книг из лондонского книжного магазина Foyle’s, и среди них была работа основателя психоанализа. Так вот, судья, вынесший решение о штрафе, пожалел, что не может приговорить его к такому наказанию, как прочтение всех книг Фрейда. Мэтра эта история развлекла, но также вызвала у него сожаление. Его работы, сказал он, принесли ему славу, но это дурная слава. «Потрясающий человек», – вынес свой вердикт Леонард Вульф. Его супруга выразилась более язвительно. Фрейд показался ей глубоким стариком, сгорбленным и усохшим, со светлыми обезьяньими глазами, нечленораздельной речью, но внимательным. Его домочадцы, по мнению Вирджинии, испытывали социальный и психологический голод – вне всяких сомнений, верное наблюдение, поскольку они были беженцами. Но даже она не могла отрицать, что Фрейд произвел на нее незабываемое впечатление.

Вульфы пили чай с человеком, который в то время тяжело болел. В январе 1939 года Фрейд сделал только две записи в своем дневнике, и обе о плохом самочувствии: «Люмбаго» 2 января и «боли в костях» 31-го. С середины месяца в письмах основателя психоанализа с пугающей регулярностью появляются упоминания о раке. Вокруг зоны поражения обнаружились подозрительные новообразования, боль усилилась. Фрейд, отказывающийся от лекарств, которые затуманивали сознание, теперь жил на таких слабых болеутоляющих, как пирамидон. В середине февраля мэтр писал Арнольду Цвейгу, что его состояние угрожает «…стать интересным. Со времени сентябрьской операции меня мучают боли в челюсти, которые медленно, но неуклонно усиливаются, так что я не могу ни днем, ни ночью обходиться без помощи бутылей с теплой водой и аспирина». Он не мог сказать, является это обострение безобидным или же указывает на зловещий процесс, с которым они борются вот уже 16 лет. Мари Бонапарт, постоянно находившаяся на связи, проконсультировалась у французского специалиста по радиотерапии. Обсуждалась возможность поездки Фрейда в Париж на лечение. Тем временем основатель психоанализа прибавил: «…я легко могу предположить, что это и есть начало конца, который в любом случае ожидает всех нас. А пока я вынужден мириться с этими невыносимыми болями». В конце февраля из Парижа приехал доктор Антуан Лакассань. Он осмотрел мэтра в присутствии Шура. Через две недели Лакассань вернулся и провел курс лечения радием, но боли не исчезли.

Фрейд по-прежнему интересовался событиями в мире, не утратил своей обычной язвительности, продолжал писать близким друзьям, хотя переписка со многими из них подходила к концу. 21 февраля Пфистер напомнил ему: «Как верно вы оценили немецкий менталитет во время моего последнего приезда в Вену! И как вы, должно быть, рады, что спаслись от нации, регрессировавшей в отца-садиста!» 5 марта в своем последнем письме Арнольду Цвейгу основатель психоанализа приводит некоторые подробности своих страданий и пишет о неуверенности врачей, а затем предлагает старому другу попробовать себя в анализе «нацистской души». События в мире, конечно, интересовали Фрейда, но не в такой степени, как собственное состояние. Неделей позже мэтр с обычной сдержанностью излагает свои мысли Заксу: врачи, с которыми он консультировался, полагают, что сочетание рентгеновской терапии и лечение радием будет эффективным и, возможно, продлит ему жизнь на несколько недель или месяцев. Но Фрейд не был уверен, стоит ли игра свеч. «Я не обманываю себя относительно финального результата в моем возрасте. Я утомлен и измучен всем тем, что они со мной делают. Этот путь к неизбежному концу так же хорош, как и любой другой, но сам я бы его не выбрал».

К тому времени вердикт врачей был уже произнесен. Биопсия, выполненная 28 февраля, показала, что рак вновь перешел в наступление, и на этот раз опухоль располагалась в горле так глубоко, что операция не представлялась возможной. На какое-то время рентгеновское облучение вопреки ожиданиям Шура сдержало рост новообразования, но улучшение оказалось временным. Как бы то ни было, Фрейд отказывался утешаться ложными надеждами. «Моя дорогая Мари, – взывал он к своей принцессе в конце апреля. – Я долгое время не писал вам, пока вы плавали в своем синем море». Мари Бонапарт отдыхала в Сен-Тропе… «Вы понимаете причину этого, и ее же вам подскажет и мой почерк». Основатель психоанализа признавался: «Мои дела идут неважно. Виноваты в этом моя болезнь и последствия ее лечения. Правда, я не знаю, кто из них виноват больше. Окружающие всячески пытаются внушить мне оптимизм: рак отступает, побочные эффекты носят временный характер. Я этому не верю и не желаю обманываться». Дочь Анна стала для него незаменимой: «Вы знаете, что Анна не поедет на парижский конгресс, так как не может оставить меня. Я все больше и больше завишу от нее и все меньше и меньше от себя». Он снова, как это часто происходило в эти дни, торопил смерть. «Было бы очень кстати, если бы какие-нибудь неожиданные осложнения положили бы конец этому жестокому процессу».

Процитированное письмо говорит о многом. Оно еще раз подтверждает нежные чувства Фрейда к дочери, невозможность без нее обходиться, а также его сильное отвращение к собственной зависимости. И подчеркивает убежденность мэтра, что он имеет право знать о себе полную правду, какой бы печальной она ни была. По крайней мере, он мог быть уверен, что его личный врач Макс Шур не станет ничего скрывать, как это сделал Дойч в 1923 году. К сожалению, Шур в эти критически важные недели вынужден был покинуть Фрейда. В конце апреля, попав в безвыходное положение, он отправился в Соединенные Штаты, чтобы отвезти туда жену и двух маленьких детей, подать документы на гражданство и попытаться получить медицинскую лицензию. Шур мучился угрызениями совести, но Фрейду после рентгеновской терапии вроде бы стало лучше, а откладывать поездку уже не представлялось возможным. Он получил визу на въезд в США, а затем, заявляя о необходимости быть рядом с мэтром, продлил ее до конца апреля. Но американское консульство, вынужденное следовать строгим иммиграционным законам, не согласилось бы на повторное продление визы. Под угрозой на много лет потерять право на иммиграцию в Соединенные Штаты Шур решил поехать и вернуться как можно быстрее.

Все эти месяцы, как и в самые тяжелые дни в нацистской Австрии, Макс Шур был практически главной фигурой для Фрейда и его дочери Анны. Основатель психоанализа постоянно называл его лейб-медиком, что звучало почти по-королевски, но любил Шура и относился к нему как к верному другу.

Шур познакомился с Фрейдом в 1915 году, когда юным студентом-медиком со все возрастающим волнением слушал его цикл, который впоследствии был опубликован как «Лекции по введению в психоанализ». Он выбрал своей специальностью внутренние болезни, но продолжал интересоваться психоанализом, и его необыкновенное обаяние, редкое для терапевта, привлекло внимание Мари Бонапарт – принцесса пришла к Шуру на консультацию в 1927-м, а через год проходила у него курс лечения. Она уговорила Фрейда сделать Шура своим личным врачом, что и произошло в марте 1929 года. Основатель психоанализа никогда не жалел, что последовал совету Мари, и называл себя послушным пациентом Шура, хотя это для него нелегко. На самом деле мэтр бунтовал против Шура только по двум поводам: Фрейд постоянно жаловался, что Шур занижает суммы в своих счетах, и – более серьезный акт неповиновения – пренебрегал советом отказаться от сигар, которые так любил. Сигары были ему необходимы. Во время первой же встречи Фрейд и Шур обсудили деликатную тему откровенности, а затем основатель психоанализа затронул еще более трудный вопрос: «Пообещайте мне еще одно: что, когда придет мое время, вы не позволите мне страдать понапрасну». Шур обещал, и они пожали друг другу руки. Весной 1939 года необходимость исполнить обещание почти созрела.

Одним из событий, которое пропустил Шур из-за вынужденного отъезда, был восемьдесят третий день рождения Фрейда. Мари Бонапарт приехала на Мэрсфилд-Гарденс, 20, и осталась на несколько дней. Присутствовала, как и обещала, Иветта Гильбер – она подарила Фрейду свою фотографию с надписью: «От всего сердца!» – «De tout mon c?ur au grand Freud! Yvette Guilbert, 6 Mai 1939». Затем, 19 мая, у Фрейда появился настоящий повод для праздника. Он торжествующе записал в дневнике: «Моисей на английском». Надежды основателя психоанализа сбылись – он собственными глазами увидел книгу «Человек Моисей и монотеистическая религия» для англоязычного мира. Однако ее издание у самого мэтра и его читателей вызвало не только радость.

Длинное эссе, завершающее три статьи о Моисее, подтверждает обоснованность прежней осторожности Фрейда. Он не теряет из виду Моисея и главный вопрос: что сделало евреев такими, какие они есть? Но в этой заключительной части, о Моисее и монотеизме, основатель психоанализа обобщает свой вопрос, чтобы охватить религию в целом. Он мог бы назвать свою книгу «Прошлое одной иллюзии». И действительно, несмотря на все отклонения и отступления от темы, на все автобиографические аспекты, работа «Человек Моисей и монотеистическая религия» затрагивает темы, повторявшиеся на протяжении всей психоаналитической деятельности Зигмунда Фрейда: эдипов комплекс, приложение этого комплекса к доисторическим временам, невротическая составляющая любой религии, отношения лидера и его последователей[313]. Кроме того, книга затрагивает – к сожалению, очень актуальный – вопрос о, вероятно, неистребимом явлении антисемитизма, а также о еврейском происхождении самого Фрейда. В сноске даже появляется одна из самых эксцентричных идей последнего периода его жизни: основатель психоанализа был убежден, что пьесы Шекспира написаны Эдуардом де Вером, графом Оксфордом, – надуманная и несколько странная теория, которую он предлагал своим изумленным гостям и не менее изумленным корреспондентам[314]. Но Шекспир все-таки находился довольно далеко от его главных интересов. Неисправимый антиклерикал, Фрейд возвращался к нечестивому предположению, которое выдвигал уже в течение нескольких десятилетий: религия есть коллективный невроз.

Когда обстоятельная аргументация мэтра уже пошла в печать, оказалось, что у христиан имеются такие же веские причины, как и у евреев, считать книгу «Человек Моисей и монотеистическая религия» неприятной и даже возмутительной. Фрейд истолковывал убийство Моисея древними евреями, описанное во втором очерке, как воспроизведение первичного преступления против отца, которое он проанализировал в работе «Тотем и табу». Новое издание доисторической драмы представляло собой возвращение вытесненного, поэтому христианская легенда о безупречном Иисусе, приносящем себя в жертву ради спасения грешного человечества, была «очевидным тенденциозным искажением» еще одного такого преступления. Тут Фрейд предстает перед нами безжалостным следователем, имеющим дело с загнанным в угол преступником. «Как может невиновный в убийстве взять на себя вину убийцы посредством того, что позволяет убить себя самого? В исторической действительности такого противоречия не существовало. «Спасителем» не мог быть никто другой, кроме главного виновника, предводителя оравы братьев, одолевших отца». Основатель психоанализа считал, что не имеет особого значения, существовал ли в действительности этот главный мятежник и было ли совершено это преступление. В конструкции Фрейда реальность и фантазия были не просто родными сестрами – они были близнецами. Если преступление воображаемое, то Христос – это наследник оставшейся неосуществленной фантазии-желания. Если же такой преступник существовал, тогда он его преемник и его новое воплощение. Но, независимо от исторической правды, христианская церемония Святого причастия повторяет содержание давней тотемной трапезы, хотя и в более мягком, выражающем почитание варианте. Таким образом, иудаизм и христианство, хотя и имеют много общего, решительно отличаются в своем отношении к отцу: «Иудаизм был религией отца, христианство стало религией сына».

Анализ Фрейда крайне неуважителен по отношению к христианству – именно своей научностью и бесстрастностью. Он воспринимает основу христианской истории как гигантский, хотя и неосознанный обман. И это еще не все! Еврей Савл из Тарсы – Павел – первым начал смутно догадываться о причине депрессии, охватившей цивилизацию того времени: «Мы убили Бога Отца». Эту истину он не мог воспринять иначе, как в иллюзорной форме благой вести. Другими словами, христианская легенда об искуплении через Иисуса, его жизнь и судьбу была реакцией самозащиты, выдумкой, за которой скрывались какие-то ужасные поступки – или желания.

Разумеется, книга «Человек Моисей и монотеистическая религия» не пощадила и евреев. Они никогда не признавали убийство отца. Но христиане отказались от отрицания и признали убийство – и таким образом якобы были спасены. В конце 20-х годов прошлого столетия Зигмунд Фрейд назвал религию – любую религию – иллюзией. Теперь он характеризовал христианство как самую сильную разновидность иллюзии, переходящую в безумие бреда. Не удовлетворившись этим оскорблением христианской веры, Фрейд прибавил еще одно: «В некоторых отношениях новая религия означала культурный регресс по сравнению с более старой, иудейской, как это обычно бывает, когда новые массы людей более низкого культурного уровня вторгаются или допускаются в старую культуру. Христианская религия не сохранила высоты духовности, к которой вознесся иудаизм». Восприняв послание Моисея, что дети Израиля – это избранный Богом народ, евреи через отвержение магии и мистики, побуждение к развитию духовности, воодушевленные обладанием истиной, пришли к высокой оценке интеллектуального и подчеркиванию этического.

В своей похвале историческому иудаизму еврей и атеист Зигмунд Фрейд проявил себя истинным наследником своего отца, Якоба Фрейда, девизом которого было: «Этичные мысли и нравственные поступки». «Мы знаем, – отмечал основатель психоанализа, – что Моисей передал евреям возвышенное чувство избранного народа; Бог лишился материальности, и благодаря этому к тайному богатству народа добавилась новая, ценная часть. Евреи сохраняли ориентацию на духовные интересы, политические бедствия нации научили ее ценить по достоинству оставшееся у них единственное достояние, ее письменность». Гордые слова, брошенные в лицо систематической нацистской клевете, сожжению книг и ужасам концентрационных лагерей.

Противоположный взгляд евреев и неевреев на первичное преступление также помогает Фрейду объяснить живучесть антисемитизма, которому он посвятил несколько язвительных страниц. Каковы бы ни были его причины, предположил мэтр, ненависть к евреям демонстрирует неприятную правду: христиане «плохо крещены» – под тонким слоем своей веры они остались такими же, какими были их предки, исповедовавшие варварский политеизм. По мнению Фрейда, важными элементами такого живучего явления, как антисемитизм, были ревность и неприкрытая зависть.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.