Политика катастрофы

Политика катастрофы

По сравнению с событиями в мире, омрачившими последние годы жизни Зигмунда Фрейда, его самые мрачные представления о природе человека бледнеют. «Сверхлегкомысленно говорить что-либо об общем положении в мире, – писал он Джонсу в апреле 1932 года. – Возможно, мы просто-напросто повторяем смешной акт спасения клетки для птиц, когда весь дом охвачен пламенем». Пациентов у мэтра было мало, и всю весну и лето он провел в работе над «Новым циклом лекций по введению в психоанализ». Несмотря на политическую неразбериху, 20-е годы прошлого столетия, особенно середина десятилетия, радовали перспективами восстановления. Но перспективы эти оказались обманчивыми или по меньшей мере хрупкими и эфемерными… Великая депрессия, разразившаяся в 1929-м, изменила все.

Одним из самых катастрофических последствий экономической депрессии стал стремительный взлет Национал-социалистической немецкой рабочей партии. На выборах в рейхстаг в 1928 году ей пришлось довольствоваться 12 местами, а в сентябре 1930-го партия Гитлера вышла в первые ряды, получив 107 мест и уступив только социал-демократам. Случившееся объяснялось просто: новые избиратели Германии, а также электорат, разочаровавшийся в партиях среднего класса, парализованных растущей безработицей, разорением банков, банкротствами предприятий, не говоря уж о противоречивых рецептах спасения, ринулись под знамена Гитлера. Веймарская республика протянула до января 1933 года, но после выборов 1930-го во главе ее стоял Генрих Брюнинг, католик и консерватор, управлявший страной с помощью чрезвычайных указов – Nothverordnungen. На Германию надвигалась волна тоталитаризма.

Краткая и в конечном счете трагичная история Веймарской республики свидетельствует о том, сколько «горючего», готового вспыхнуть в любой момент, накопилось в стране после Первой мировой войны. Спичку поднесла депрессия, гораздо более разрушительная, чем характерные для капитализма циклы деловой активности. Фондовый рынок в Нью-Йорке обвалился 29 октября 1929 года, но «черный вторник» был скорее ярким симптомом глубокой разбалансированности экономики, чем ее причиной. Биржевой крах быстро отразился на уязвимых экономиках Европы, в значительной степени зависевших от американского капитала и американских клиентов. Запретительные тарифы, которые в 1930-м ввел конгресс США, наряду с негибкостью американцев в вопросе возврата военных долгов были признаком того, что слабым финансовым структурам стран Старого Света не стоит ждать помощи из-за океана. Когда в июле 1931 года президент Гувер предложил объявить мораторий на выплату военных долгов, было уже поздно. Пока неумелые и злобные политики спорили, инвесторы лишились капиталов, а миллионы простых людей – сбережений. При виде этой катастрофы испытывать вдохновение могли только такие индивидуумы, как Уильям Буллит.

В этой всемирной беде австрийцам было не легче, чем остальным, – даже тяжелее, чем большинству. Под влиянием политических волнений и экономических трудностей они не стали ждать краха фондовой биржи и банков, чтобы перейти к кровавым столкновениям. 15 июля 1927 года в Вене разгорелись ожесточенные сражения между демонстрантами и полицией. Несколько убийц из числа крайне правых, вне всяких сомнений виновные в политических преступлениях, были оправданы сочувственно настроенными присяжными, и это явное попрание правосудия вывело социал-демократов на улицы. Результаты того дня: 89 убитых и приведшее к трагическим последствиям ослабление умеренного крыла Социал-демократической партии. «Это лето стало настоящей катастрофой, – писал Фрейд Ференци с курорта Земмеринг, – словно в небе появилась большая комета. Теперь мы слышим о восстании в Вене, но почти отрезаны от города, и у нас нет более подробной информации, что там происходит и к чему это приведет. Это свинство».

Вряд ли основатель психоанализа мог бы подобрать более удачное выражение. «Ничего не случилось», – заверял он своего племянника из Манчестера две недели спустя, имея в виду, что ничего плохого не случилось с ним и с его семьей. Однако, прибавил Фрейд, социальное и финансовое положение в Вене плохое. Когда через несколько лет австрийские последователи Гитлера начали заимствовать террористическую тактику немецких нацистов, крах республиканских институтов стал лишь вопросом времени. «Общее положение, – информировал мэтр племянника Сэмюеля в конце 1930 года, – в Австрии особенно печальное».

В начале 1931-го вето Франции, Италии и других держав не позволило принять предложение Австрии о таможенном союзе с Германией. Это решение, осенью подтвержденное Международным судом, стало для австрийцев следующим шагом к катастрофе. В мае того же года Creditanstalt, самый крупный коммерческий банк Вены, имевший прочные связи с банками других стран, был вынужден объявить о несостоятельности. От краха его спасло вмешательство властей, но утрата доверия, а также активов Creditanstalt отразилась на экономике соседних стран, которые были объединены в общую систему, как альпинисты в связке. «Положение в обществе, как тебе, наверное, известно, – писал Фрейд племяннику в декабре 1931 года, – меняется от плохого к еще худшему».

Основатель психоанализа не мог полностью оградить себя от этих тревожных событий, но от экономических трудностей его защищал стабильный доход, бо2льшую часть которого обеспечивали иностранные ученики, платившие в твердой валюте. Впрочем, так повезло не всем членам его семьи. «Все три моих сына работают», – отмечал Фрейд в 1931-м, но тут же добавлял, что зятья лишились заработка. «Бизнес Роберта [Холличера] не приносит ни пенни, а Макс [Хальберштадт] из последних сил борется с коллапсом гамбургской жизни. Они живут на деньги, которые я им даю». К счастью, Зигмунд Фрейд мог себе это позволить. Он уже не работал полный день, но высокий гонорар, 25 долларов за час психоанализа, позволял не только поддерживать большую семью, но и немного откладывать[291].

В конце 1931 года Великобритания отказалась от золотого стандарта, американские банки закрывались один за другим, безработица повсеместно выросла до угрожающих размеров. В 1931-м в Германии работы не имели больше пяти с половиной миллионов человек, а в Британии почти три миллиона. Бесстрастные цифры индекса промышленного производства говорят сами за себя: если индекс 1929 года принять за 100, то в 1932-м он снизился в Британии до 84, в Италии до 67, а в Соединенных Штатах и Германии до 53. В человеческом измерении цену подсчитать было невозможно. Личные трагедии – крах успешных карьер, внезапная бедность (образованные люди продавали на перекрестках шнурки или яблоки) – стали обычным делом. Во дворах многоквартирных домов в Германии бродяги, выпрашивавшие несколько пфеннигов, тянули жалобные песенки о безработице – Arbeitslosigkeit. А в Америке сладкоголосый Бинг Кросби пел горькие слова: «Братец, не одолжишь десять центов?» В октябре 1932 года эта печальная песня на слова Йипа Харбурга вошла в десятку самых популярных – совершенно очевидно, она выражала то, что волновало всех. Политические последствия были вполне предсказуемыми: экономические беды стали причиной отчаянного поиска панацеи. Наступило время продавцов лекарства от всех болезней. Процветали велеречивые ораторы, а разумные центристы лишились поддержки.

В Австрии дела обстояли не лучше. Высокий уровень безработицы был привычным для страны. С 1923 года почти 10 процентов трудоспособного населения не имели работы. За этой средней цифрой скрывается суровая действительность: в отдельных отраслях австрийской экономики, таких как металлообработка, место искали трое из десяти специалистов. К тому времени, когда едва не обанкротился Creditanstalt, австрийцы вспоминали сию статистику с некоторой завистью, поскольку безработица взлетела до невиданных высот. В 1932 году почти 470 тысяч человек, около 22 процентов трудоспособного населения Австрии, были безработными… В январе 1933-го безработица достигла беспрецедентного показателя – 580 тысяч человек, или 27 процентов. Фабрики закрывались, социальные пособия были мизерными, и в результате целые районы страны опустели или были населены безработными и их семьями. После лихорадочных и тщетных поисков работы многие люди отчаялись – просто сидели в парках, тратили последние деньги на выпивку, но немалая часть молодых людей, со школьной скамьи перешедших в очереди за хлебом, заинтересовалась простыми рецептами, которые предлагали австрийские нацисты и им подобные. «То, что вы в 60 лет еще не победили дракона, глупости, – весной 1932 года успокаивал Пфистера наблюдавшей за всем этим Фрейд. – Это не должно вас расстраивать. Я в свои 76 справился ничуть не лучше, и он выдержит еще много битв. Он крепче, чем мы».

С конца 1932-го австрийский канцлер, социал-демократ Энгельберт Дольфус управлял страной с помощью чрезвычайных указов, подобно Брюнингу в Германии. В начале следующего года немцы показали ему образец еще более авторитарного режима. Нацисты продемонстрировали австрийцам, а также всем остальным, кто мог этим заинтересоваться, как убить демократию. 30 января 1933 года Гитлер был назначен канцлером Германии и в течение нескольких последующих месяцев систематически уничтожал политические партии, парламентские институты, свободу слова и печати, независимые культурные организации и университеты, верховенство закона. С марта 1933-го Дольфус отчасти последовал примеру Гитлера: теперь он правил страной без парламента. Потом нацистский режим пошел дальше. В Германии появились концентрационные лагеря для политических противников, а власть взяла на вооружение такие методы, как ложь, запугивание, изгнание и убийство. Социалисты, демократы, неудобные консерваторы, евреи – все были «вычищены» из государственных учреждений, университетов, газет и издательств, оркестров и театров. Расизм и антисемитизм превратились в государственную политику.

Среди немецких евреев, которые покинули страну, ставшую им чужой, оказались психоаналитики, в том числе Макс Эйтингон и Отто Фенихель, Эрих Фромм и Эрнст Зиммель, а также еще более 50 человек. Разъехавшись по миру в поисках убежища, они обнаружили, что защитной реакцией на экономическую депрессию стала ксенофобия – их нигде не ждали. Времена были такими отчаянными, что даже некоторые голландцы, до сих пор обладавшие иммунитетом против бациллы антисемитизма, поддались процессу, который нидерландский психоаналитик Вестерман Хольштейн назвал нацистско-нарциссической регрессией. Два сына Фрейда, Оливер и Эрнст, жившие в Веймарской республике, решили, что пора эмигрировать. Для них, писал основатель психоанализа племяннику Сэмюелю в Манчестер, жизнь в Германии стала невозможной. Оливер на время уехал во Францию, а Эрнст переселился в Англию.

10 мая 1930 года нацисты косвенно включили Зигмунда Фрейда в список преследуемых лиц – его книги начали сжигать. «Избавление от «левой», демократической и еврейской литературы получило приоритет над всем остальным», – свидетельствовал немецкий историк Карл Дитрих Брахер. Черные списки составлялись в апреле 1933 года и включали произведения немецких социал-демократов, таких как Август Бебель и Эдуард Бернштейн, отца конституции Веймарской республики Гуго Прейсса, поэтов и писателей (в списке присутствовали и Томас, и Генрих Манны), а также ученых, в частности Альберта Эйнштейна. «Перечень литературы охватывал и достаточно отдаленное прошлое, от Гейне и Маркса до Кафки. Костры из книг, устроенные 10 мая 1933 года в парках крупных городов в университетах, символизировали аутодафе целого столетия немецкой культуры. Сопровождавшиеся факельными шествиями студентов и пылкими речами профессоров, но организованные Министерством пропаганды, эти варварские акты ознаменовали наступление эпохи, которую пророчески описал Генрих Гейне: «Там, где сжигают книги, впоследствии сжигают и людей». Не избежали великого сожжения культуры и психоаналитические публикации, в первую очередь книги Фрейда.

«Это безумные времена!» – восклицал Фрейд в письме Лу Андреас-Саломе через четыре дня после ужасающего спектакля. Друзья соглашались с ним в таких же резких выражениях. «На прошлой неделе, – писал мэтру Пфистер в конце мая, – я на короткое время приезжал в Германию и испытал отвращение, от которого долго не избавлюсь. Пролетарский милитаризм пахнет еще отвратительнее, чем юнкерский дух голубой крови времен Вильгельма. Трусливый против сильных, он направляет свой детский гнев против беззащитных евреев и даже разоряет библиотеки». Фрейд не удержался от сарказма. «Какой прогресс! – писал он Эрнесту Джонсу. – В Средние века они сожгли бы меня, а теперь удовлетворяются всего лишь сожжением моих книг». Наверное, это было самое неудачное предсказание из всех сделанных основателем психоанализа.

По мере того как крепли грозные объятия сильных соседей Австрии, фашистской Италии и нацистской Германии, жизнь в Вене становилась все более опасной. Но письма Фрейда в первый год гитлеровского режима, мрачные и гневные, все же заканчивались на оптимистической ноте. В марте 1933 года Ференци – это было одно из последних его писем мэтру – слезно умолял его покинуть Австрию. Фрейд и слышать не хотел об этом. Он слишком стар, болен и чрезвычайно зависим от врачей и привычных удобств. Кроме того, успокаивал основатель психоанализа Ференци и самого себя, Гитлер не обязательно оккупирует также и Австрию. «Конечно, это возможно, но все придерживаются мнения, что режим здесь не достигнет той степени жестокости, которая царит сейчас в Германии». Фрейд признавал, что его мнение отчасти определяется эмоциями и логикой. Но, писал он дальше, для него не существует какой-либо личной опасности, и твердо заключил: «По моему мнению, бегство было бы оправданно лишь в случае непосредственной угрозы жизни». В апреле в длинном письме Эрнесту Джонсу мэтр высказывал то, что думали многие немцы о нацистах год назад. Австрийский нацизм, полагал он, вне всяких сомнений, сдержат другие правые партии. Будучи австрийским либералом, Фрейд понимал, что диктат правых окажется чрезвычайно неприятным для евреев, однако он не мог представить дискриминационных законов, прямо запрещенных мирным договором, и считал, что в этом случае вмешается Лига Наций. «А что касается присоединения Австрии к Германии, при котором евреи потеряют все свои права, то Франция и ее союзники никогда этого не позволят». Естественно, осторожно заметил основатель психоанализа несколько недель спустя, будущее по-прежнему зависит от того, что выйдет из немецкого ведьминого котла. Подобно большинству современников, Фрейд еще не понял, что и Лига Наций, и Франция, и ее союзники окажутся не просто слабыми – бессильными перед лицом грядущих испытаний.

В письме к Ференци мэтр говорил о логике. Это было верное слово. Гитлер не посмел вторгнуться в Австрию сразу после прихода к власти, но продолжал подстрекать австрийских нацистов и их сторонников. Какое-то время Муссолини играл роль защитника Австрии от амбиций нацистской Германии. Тем временем письма, отправлявшиеся из дома Фрейда, несмотря на некоторую озабоченность, отрицали нарастающую угрозу. Будущее, писал основатель психоанализа своему племяннику Сэмюелю летом 1933 года, очень мрачно. «Из газет (теперь я регулярный читатель Manst. Guardian) ты знаешь, насколько ненадежна ситуация в Австрии. Единственное, что я могу сказать, – мы должны держаться тут до последнего. Возможно, все обернется не так уж плохо». Он анализирует пациентов по пять часов в день, сообщал Фрейд в октябре 1933-го американской поэтессе Хильде Дулитл, бывшей пациентке, и выражает удовлетворение от того, что их совместная работа дала результат: «Я очень рад узнать, что вы пишете, творите; насколько я помню, именно за этим мы погружались в глубины вашего бессознательного». Никуда ехать он не собирался. «Не думаю, что я приеду в Лондон, как предполагают ваши добрые друзья, – не предвижу провокаций, которые заставят меня покинуть Вену».

Но провокации не заставили себя долго ждать… Фрейд все чаще задумывался о возможности эмиграции, но тут же отвергал эту идею. Ему не нравилась перспектива стать беженцем: в начале апреля 1933 года он просил Ференци задуматься, какой неприятной будет ссылка, хоть в Англии, хоть в Швейцарии. Год спустя основатель психоанализа уже не выражал такой уверенности. Фрейд предупреждал Пфистера, чтобы тот не торопился в Вену, отмечая, что они вряд ли еще раз увидятся в этой жизни. Путешествие на самолете даже не обсуждалось. Фрейд однажды попробовал летать, в 1930 году, и этого оказалось достаточно. Кроме того, он прибавил: «…если я буду вынужден эмигрировать, то не выберу Швейцарию, которая славится особым негостеприимством». В любом случае все они уверены, что Австрию ждет «умеренный» фашизм, каким бы он ни был.

За несколько дней до того, как Зигмунд Фрейд отправил это письмо, в середине февраля, канцлер Дольфус объяснил, какой может быть эта умеренность. Он жестоко подавил политическую забастовку в Вене, организованную социалистами, запретил Социал-демократическую и немногочисленную Коммунистическую партию, арестовал активистов Социалистической партии, а ее лидеров отправил в лагеря. Одни сбежали за границу, другие попали в тюрьму, нескольких человек казнили. «Наша маленькая гражданская война была совсем не красивой, – сообщал Фрейд Арнольду Цвейгу. – На улицу нельзя было выходить без документов, электричество отключили на целый день, а мысль об исчезновении воды была очень неприятна». Несколько дней спустя мэтр вспоминал те же события в письме Хильде Дулитл. «Неделю шла гражданская война, без особых персональных мучений, всего один день без электрического света, но Stimmung[292] ужасное, и ощущение как при землетрясении».

Он оплакивал жертвы, но довольно сдержанно. «Вне всякого сомнения, – писал Фрейд Хильде Дулитл, – что мятежники принадлежали к лучшей части населения, но их успех был бы очень кратковременным и привел бы к военному вторжению в страну. Кроме того, они были большевиками, а я не жду спасения от коммунизма. Поэтому мы не можем отдать свои симпатии ни одной из противоборствующих сторон». В письме к сыну Эрнсту мэтр не скрывал сарказма: «Естественно, победители теперь герои и спасители священного порядка, а другие – нахальные бунтовщики». Тем не менее Фрейд не слишком порицал режим Дольфуса: «При диктатуре пролетариата, которая была целью так называемых лидеров, жить тоже невозможно». Разумеется, победители совершали все мыслимые ошибки, и будущее оставалось неопределенным: «Или австрийский фашизм, или свастика. В последнем случае придется уехать». Но кровавые события февраля заставили Фрейда вспомнить Шекспира, и в письме Арнольду Цвейгу, который преодолевал трудности в Палестине, он процитировал Меркуцио: «Чума на оба ваших дома!»

Нейтралитет основателя психоанализа отчасти объяснялся проницательностью, отчасти беспристрастностью. Победа левых в австрийской «маленькой гражданской войне» действительно могла привести к тому, что немецкие войска хлынут через границу. Не приходилось также сомневаться, что в февральском восстании принимали участие коммунисты, а социал-демократы официально не отвергли их революционную программу. Да, вклад «большевиков» в события февраля 1934 года был достойным уважения, но все же незначительным, а действия социал-демократов разительно отличались от их радикальной риторики. Взгляд Фрейда на февральские беспорядки был бы более справедливым, если бы он ограничил свое негодование победителями и пощадил побежденных.

Бесконечные рассуждения о политическом будущем стали одним из способов справиться с ощущением бессилия, понял Фрейд. «Так больше продолжаться не может, – предсказывал он Арнольду Цвейгу в феврале 1934 года. – Что-то должно случиться». Подобно постояльцу в номере гостиницы, прибавил мэтр, он ждет, когда принесут второй почищенный ботинок. Ситуация напоминала ему дилемму: «Женщина или лев?» Основатель психоанализа несколько туманно и неточно вспоминал историю бедного пленника на римской арене, который гадает, кто появится из-за запертой двери – лев, который его разорвет, или женщина, которая станет его женой. В Австрию может вторгнуться Гитлер, власть могут захватить местные фашисты, а еще Отто, наследный принц из династии Габсбургов, который не отказался от своих претензий на трон, может восстановить старый режим. Размышляя о своем месте среди всей этой неразберихи, Фрейд позволил проникнуть в письмо нотке жалости: «Мы хотим остаться здесь, смирившись. В конце концов, куда я поеду, зависимый и физически беспомощный? А заграница везде негостеприимна». В эту минуту жалости к самому себе мэтр забыл обо всех предложениях убежища. Но он признал, что, если в Вене будет править гитлеровский наместник, ему придется уехать – не важно куда.

Нежелание Фрейда покидать Вену стало постоянным рефреном в его письмах. Он гнал от себя мысли о нацистском гауляйтере в Австрии, и рутина привязывала его к привычному месту. Основатель психоанализа по-прежнему принимал пациентов и писал. Мэтр с удовольствием отмечал, что его работы переводятся на такие экзотические языки, как иврит, китайский и японский, радовался античным статуэткам, которые привозили в подарок друзья. Он принимал посетителей на Берггассе, 19. К нему приезжали живущие отдельно сыновья, Эрнст и Оливер, а также пациенты, коллеги и друзья со всего мира – Макс Эйтингон, Эдуардо Вейсс, Уильям Буллит, Мари Бонапарт, Жанна Лампль де Гроот, Арнольд Цвейг. Визиты новых почитателей, таких как Герберт Уэллс, считались настолько важными, что удостаивались записи в его Chronik. По сравнению с этой жизнью эмиграция могла быть только хуже. В любом случае, признавался Фрейд Хильде Дулитл, он знает, что задержался тут и все, что у него есть, – это неожиданный подарок. «Мне не слишком больно думать, что я навсегда покину эту сцену. У меня осталось не так уж много, о чем жалеть, времена теперь жестокие, а будущее представляется катастрофическим».

В эти мрачные годы Адольф Гитлер всего один раз порадовал Зигмунда Фрейда, но радость его была искренней. 30 июня 1934 года Гитлер приказал вытащить из постели своих старых товарищей, которых опасался как возможных соперников, и расстрелять. Самым известным из всех его жертв стал Эрнст Рём, глава СА – военизированных формирований Национал-социалистической немецкой рабочей партии, и компанию ему составили еще около 200 человек. Услужливая немецкая пресса восхваляла кровавую бойню как необходимое очищение нацистского движения от жаждавших власти заговорщиков и гомосексуалистов. Для Гитлера результатом стала его безраздельная власть в Третьем рейхе. Но Фрейд обрадовался, видя лишь ближайшие последствия: нацисты убивают нацистов. «События в Германии, – писал он Арнольду Цвейгу, – напоминают мне, кстати, противоречивые чувства летом 1920 года. Это был первый конгресс в Гааге, за воротами нашей тюрьмы». Для многих австрийских, немецких и венгерских психоаналитиков сие было первое заграничное путешествие после окончания войны… «Даже сегодня я с удовольствием вспоминаю, как добры были голландские коллеги к голодным и потрепанным делегатам из Центральной Европы. По окончании конгресса они устроили для нас ужин, с настоящей голландской щедростью, не позволив нам ни за что платить. Но мы забыли, какими бывают обеды. Когда подавали закуски, они казались нам очень вкусными, и мы так насытились, что больше ничего не могли есть. А теперь контраст! После новостей от 30 июня у меня было всего лишь одно чувство: как! После закусок мне нужно уходить от стола! Больше ничего нет! Я еще голоден!»

К сожалению, больше не случилось ничего, что утолило бы эту жажду мести. В июле 1934 года канцлер Дольфус был убит австрийскими нацистами во время неудачной попытки государственного переворота – неудачной потому, что Муссолини еще не был готов уступить Австрию немцам. Гитлер, уже приготовившийся к вторжению, но не решившийся действовать, уступил. Следующие четыре года Австрийская республика продолжала жить по чрезвычайным указам, как при Дольфусе. «Сдерживаемая ярость, – писал Фрейд Лу Андреас-Саломе весной 1934-го, – питается «Я» человека или тем, что от него осталось. Но в 78 лет не создает нового».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.