Против иллюзий
Против иллюзий
Для Фрейда значимость психоанализа – как при нахождении рядом с кушеткой, на которой лежал пациент, так и за письменным столом – была универсальной. Конечно, проведение анализа давало уникальную возможность вырабатывать и проверять свои гипотезы. Герметичная, высокопрофессиональная и практически невоспроизводимая, эта процедура всегда оставалась для основателя движения неиссякаемым источником информации, исходным пунктом многочисленных начинаний[258]. В отличие от психоаналитиков, которые пришли после него, он считал каждое из своих аналитических исследований таким же поучительным и таким же важным, как и все остальные. Однако искать корни цивилизации в скудном и носящем гипотетический характер материале – это совсем не то, что анализировать клинические данные. Но Фрейд не смущался и не чувствовал себя виноватым, когда с инструментами психоанализа вторгался в такие области, как искусство, политика или история древнейших времен. «Труд всей моей жизни, – подвел он итог в 1930 году, – был подчинен одной-единственной цели».
Незадолго до этого Фрейд проиллюстрировал свой вывод двумя очень популярными умозрительными очерками («Будущее одной иллюзии» – амбициозная и спорная работа 1927 года и «Недовольство культурой», не менее амбициозная и, если уж на то пошло, еще более спорная, вышедшая в 1930-м), однако, поддавшись своему мрачному настроению, он развенчал эти свои последние экскурсы в область культуры, обрушившись на них с безжалостной самокритикой. Основатель психоанализа назвал работу «Будущее одной иллюзии» ребяческой и слабой аналитически, неадекватной как признание. Подобного рода рассуждения, смесь «послеродовой» депрессии и суеверного оборонительного поведения, вошли у мэтра в привычку и не переставали удивлять его сторонников. Фрейд говорил нечто похожее несколько десятилетий назад, когда была издана книга «Толкование сновидений», а затем еще раз, признав «знакомую депрессию» после прочтения гранок «Я» и «Оно», но критика работы «Будущее одной иллюзии» была особенно яростной, на грани самобичевания. В октябре 1927 года, обещая отправить Эйтингону книгу, как только из типографии пришлют сигнальные экземпляры, Фрейд отмечал: «…аналитическое содержание работы очень слабое», да и в других отношениях она сто2ит не очень много.
Основатель психоанализа ощущал свой возраст и последствия рака. Протез причинял ему боль, а общее состояние ухудшалось из-за приступов стенокардии. В марте 1927 года к нему собирался приехать Арнольд Цвейг, и Фрейд заставил его немедленно выполнить обещание: «Не тяните слишком долго, мне скоро исполнится 71». В том же месяце, когда ему посоветовали отдохнуть в санатории, поскольку выглядит он неважно, мэтр жаловался Эйтингону: «Жить ради здоровья – это для меня невыносимо». Его теперь постоянно посещали мысли о смерти. Летом, приглашая Джеймса и Аликс Стрейчи присоединиться к другим его гостям в Земмеринге, Фрейд предупреждал их точно так же, как Цвейга: «Возможно, у нас будет не так уж много шансов для встречи».
Мэтр не любил выставлять напоказ свое нездоровье, но с некоторыми близкими друзьями позволял себе немного откровенности, отправляя им лаконичные бюллетени, оживляемые крупицами прежнего едкого юмора. Письма к Лу Андреас-Саломе – одни из самых нежных и трогательных в последние годы жизни – отражают его переменчивое здоровье и соответственно переменчивое настроение. Они теперь редко виделись: фрау Лу жила в Геттингене с постаревшим мужем и редко путешествовала, он не покидал окрестности Вены. Их дружба не увядала, потому что Фрейд уважал ум фрау Лу и наслаждался ее обществом – даже в письмах. Более того, Андреас-Саломе разделяла его великую любовь к Анне и была такой же мужественной, как ее любимый профессор. Она старалась не говорить о своей болезни, вынуждая Фрейда, профессионального исследователя тончайших намеков, догадываться о ее состоянии по отдельным фразам или молчанию. В мае 1927 года, отвечая на поздравление Лу Андреас-Саломе с семьдесят первым днем рождения, мэтр радовался, что она с мужем по-прежнему может наслаждаться солнцем. «Что касается меня, то я уже подвержен старческой брюзгливости, а глубокое разочарование сравнимо с ледяным дыханием луны, внутренним угасанием». Всю жизнь ему нравилось думать, что он сражается с иллюзиями. Ощущение внутреннего огня было частью его долгой войны против лжи, против лицемерия, против склонности принимать желаемое за действительное. Теперь Фрейд часто мерз, даже в теплую погоду.
Иногда, конечно, он мог сообщить, что держится молодцом, хотя это были редкие исключения, обычно обесценивавшиеся намеком на немощность. В декабре 1927 года письмо «дорогой Лу» мэтр начал с бодрого описания своего самочувствия, но тут же извинился, что не ответил на ее длинную «болтовню» раньше: «Я становлюсь необязательным и ленивым». Для человека, который всю жизнь гордился тем, что незамедлительно отвечает на письма, и который любую задержку со стороны корреспондентов расценивал как признак охлаждения, это был зловещий симптом. Осознание, что тело просто отказывается должным образом ему служить, набросило мрачную тень на восприятие Фрейдом своей статьи «Будущее одной иллюзии». Когда французский психоаналитик Рене Лафорг, один из немногих гостей основателя психоанализа в 20-х годах ХХ столетия, выразил ею свое восхищение, мэтр, несмотря на то что комплимент доставил ему удовольствие, воскликнул: «Это моя худшая книга!» Лафорг возразил, но Фрейд настаивал – это работа старика. Настоящий Зигмунд Фрейд был великим человеком, но он теперь мертв, и очень жаль, что Лафорг не был знаком с ним! Расстроенный, Лафорг спросил, что все это значит. «Утрачена способность проникновения в суть вещей» – «Die Durchschlagskraft ist verloren gegangen» – таков был ответ Фрейда.
Самобичевание Фрейда не может заслонить тот факт, что книга «Будущее одной иллюзии» была просто обязана появиться. «Я не знаю, предположили ли вы тайную связь между «Дилетантским анализом» и «Иллюзией», – несколько бесцеремонно писал он Пфистеру. – Во-первых, я хочу защитить анализ от врачей, а во-вторых, от священников». Однако предыстория «Будущего одной иллюзии» была гораздо длиннее и имела намного более личный характер. Фрейда подготовили к ней десятилетия принципиального атеизма и психоаналитического мышления в отношении религии. Он был последовательным воинствующим атеистом еще со школы, высмеивая Бога и религию, причем не щадил Бога и религию собственной семьи. «Для темных путей Бога, – писал Фрейд своему другу Зильберштейну летом 1873 года, когда ему было всего 17 лет, – еще никто не изобрел фонарь». Подобная неясность не делала божество более привлекательным для Фрейда или, если уж на то пошло, более правдоподобным. Когда он объяснял Зильберштейну, что нечестно подходить к религии только метафизически, без подтверждения со стороны чувств, поскольку религия обращается исключительно к чувствам, то предложил не серьезные размышления, а кулинарную шутку: «Даже отрицающий Бога, которому повезло родиться в терпимой и благочестивой семье, не в состоянии отказаться от праздника и кладет в рот новогоднее угощение. Можно сказать, что религия в умеренных дозах стимулирует пищеварение, но переедание опасно».
Такой непочтительный тон был привычен для Фрейда. Как известно, еще будучи студентом, под влиянием своего обожаемого профессора философии Франца Брентано он на несколько месяцев увлекся философским теизмом. Тем не менее Фрейд являлся, как он сам описывал себя Зильберштейну, безбожным студентом-медиком. Таким основатель психоанализа и остался. «Ни в личной жизни, ни в своих произведениях, – за год до смерти подводил мэтр итог жизни убежденного атеиста, – я никогда не делал тайны из своего абсолютного неверия». Всю жизнь он считал, что объяснять следует не атеизм, а религиозные верования.
Став психоаналитиком, Фрейд приступил к решению этой задачи. Среди его записок, датированных 1905 годом, есть такая краткая и емкая фраза: «Религия как невроз нав[язчивости] – личная религия». Два года спустя он использовал эту блестящую идею в своем первом исследовании на данную тему, «Навязчивые действия и религиозные обряды», изящной и дерзкой попытке впрячь религию и невроз в одну упряжку. Фрейд выявил явное сходство между «церемониалами» и «ритуалами», которые так необходимы страдающему навязчивым неврозом, и религиозными обрядами, важной составляющей любой религии. Обе практики, невротическая и религиозная, утверждал он, включают импульсы отречения, обе работают как средства обороны, как способы самозащиты. «После выявления этих соответствий и аналогий можно, пожалуй, взять на себя смелость сказать, что невроз навязчивости следует понимать как патологический эквивалент религиозного образования, невроз – как индивидуальную религиозность, а религию – как всеобщий невроз навязчивости».
С годами Фрейд распространил этот лишенный иллюзий аналитический взгляд еще дальше. В 1911 году он говорил Ференци, что снова размышляет об истоках религии во влечениях, и высказывал предположение, что когда-нибудь подробно разработает эту идею. «Будущее одной иллюзии» стало исполнением обещания, которое Фрейд дал самому себе. Таким образом, ниспровержение религии оружием психоанализа было на повестке дня основателя движения на протяжении многих лет. В письме Пфистеру он настаивал, что его взгляды на религию не являются частью психоаналитических догм: «Это мое личное отношение, которое соответствует взглядам многих, не имеющих касательства к анализу, и которое не разделяют многие достойные аналитики». На самом деле Фрейд щадил чувства давнего и верного сторонника, с которым несколько десятилетий вел добродушные богословские споры… Взгляды, которые подразумевались или открыто высказывались в работе «Будущее одной иллюзии», опирались на всю теорию основателя психоанализа. Возможно, его выводы далеки от оригинальности, но пути, которыми он к ним пришел, характерны для психоанализа.
Как это часто бывало, время появления книги объяснялось глубоко личными причинами. В октябре 1927 года Фрейд объявил Пфистеру, что «брошюра», которая вскоре должна появиться, в значительной степени соотносится с… ним: «Я давно хотел написать ее, но откладывал из-за вас, пока наконец мое желание не стало слишком сильным». Нетрудно догадаться, прибавил он, что работа «связана с абсолютно негативным отношением к религии в любой ее форме и степени, и, хотя это не может быть для вас новостью, я боялся и до сих пор боюсь, что подобное публичное признание будет вам неприятно». Реакция Пфистера оказалась ожидаемой – поддержка: лучше он будет читать одного разумного неверующего, чем тысячу бесполезных верующих. Но если в ответе Пфистера и чувствуется некоторая неловкость или намек на возможную ссору, Фрейд не стал – просто не мог – отказываться от своего намерения. Мы это уже видели: когда основателя психоанализа захватывала какая-либо идея, он испытывал почти болезненное внутреннее давление, избавить от которого могла только работа. Из всех публикаций Фрейда «Будущее одной иллюзии», возможно, самая неизбежная и предсказуемая.
Первые абзацы «Будущего одной иллюзии» уже содержат смелые заявления. Объявленная тема статьи – религия, однако начинается она с характерных размышлений о природе культуры. Это очень похоже на репетицию «Недовольства культурой». В самом начале Фрейд раскрывает свою цель: встраивая религию в по возможности самый широкий контекст, он делает ее, как и любое другое проявление поведения человека, доступной для научных исследований. Иными словами, его бескомпромиссный атеизм, который разделяли большинство современных Фрейду психологов и социологов, специализирующихся на религии, лишал вопросы веры какого-либо привилегированного статуса и любых претензий на то, что они не подлежат анализу. Для него не было ничего святого – Зигмунд Фрейд считал, что как исследователь имеет право войти в любой храм.
За полтора столетия до основателя психоанализа один из его интеллектуальных предшественников, Дени Дидро, храбро заявил: «Факты можно разделить на три класса: Божественные деяния, явления природы и действия людей. Первые относятся к теологии, вторые – к философии, а прочие – к собственно истории. Все они равно подлежат критике». Именно в таком ключе подходил мэтр к анализу религии – это был критический дух эпохи Просвещения. В такой интеллектуальной преемственности не было ничего загадочного или скрытого. «Ваш суррогат религии, – откровенно говорил Фрейду его друг Пфистер, – по сути своей есть мышление эпохи Просвещения XVIII века, но под гордой, свежей, современной личиной». Основатель психоанализа не считал, что пропагандирует суррогат религии, но и не отрицал наследие предшественников. «Кроме того, я не сказал ничего, – заверял он в работе «Будущее одной иллюзии», – чего до меня намного полнее, энергичнее и убедительнее не сказали другие, лучшие люди». Фрейд не стал приводить их имена, чтобы не сложилось впечатление, будто он хочет поставить себя в один ряд с ними. Впрочем, догадаться нетрудно: Спиноза, Вольтер, Дидро, Фейербах, Дарвин.
Кроме выдающихся предшественников, на труды которых опиралась работа мэтра о религии, не стоит забывать и о его выдающихся современниках. Все те годы, когда Зигмунд Фрейд разрабатывал психоаналитическое обоснование своего язвительного атеизма, исследователи человека и общества выполняли многочисленные научные исследования религии. Такие специалисты по примитивным религиям и сравнительному религиоведению, как Джеймс Дж. Фрэзер и Уильям Робертсон-Смит, серьезно повлияли на умозрительные труды Фрейда, особенно на «Тотем и табу». Работа Хэвлока Эллиса, в которой обращение к религии связывалось с половым созреванием и менопаузой, а религиозное возбуждение с сексуальными конфликтами, была созвучна с работами основателя психоанализа. То же самое относится к более ранним попыткам Жана Мартена Шарко объяснить загадочные «сверхъестественные» явления природными причинами. А после 1900 года свои эпохальные исследования религии опубликовали Макс Вебер и Эмиль Дюркгейм – два самых известных социолога того времени. Вебер в классическом сборнике взаимосвязанных очерков «Протестантская этика и дух капитализма», опубликованном в 1904–1905 годах, выявил в некоторых религиозных течениях, особенно у аскетичных протестантов, образ мышления, способствующий развитию капитализма. Дюркгейм, который, подобно Веберу, стремился закрепить независимость социологии от психологии, воспринимал религиозные верования как выражение социальной организации. Он настаивал на том, что направляет свои исследования – о самоубийствах, образовании или религии – на социальные факты, а не на индивидуальные психические события. Таким образом, Дюркгейм хотел, чтобы его вызвавшая бурные споры концепция «аномии» – распада или смешения социальных норм как главного фактора дезориентации и самоубийства – понималась и исследовалась в качестве социального феномена[259]. Вне всяких сомнений, Вебер и Дюркгейм были равны Фрейду, а в некоторых отношениях и превосходили его, связывая опыт религии с ее проявлениями в культуре. Однако, несмотря на то что «мирской аскетизм» Вебера и «аномия» Дюркгейма имели серьезные последствия для психологии, ни один из социологов не исследовал эти последствия, и ни один из них так прочно не привязал религию к человеческой природе, как это сделал Зигмунд Фрейд в работе «Будущее одной иллюзии».
Как бы то ни было, статья самого мэтра начинается с обсуждения культуры. В его сжатом определении последняя является коллективным усилием людей овладеть силами природы и регулировать отношения друг с другом[260]. Сие означает, что все обречены на неприятные и трудные жертвы, на откладывание желаний и отказ от удовольствий – ради выживания всего общества. Из этого следует, что каждый отдельный индивид потенциально является врагом культуры и принуждение неизбежно. Когда-нибудь, в золотом веке, необходимость в принуждении и вытеснении влечений отпадет. Но это будет утопия… «Я думаю, – пишет Фрейд, – нужно считаться с тем фактом, что у всех людей имеются деструктивные, то есть антисоциальные и антикультурные тенденции и что у большого числа людей они достаточно сильны, чтобы определять их поведение в человеческом обществе».
Основатель психоанализа, будучи старомодным либералом и отвергая демократическую атмосферу того времени, проводил безусловную границу между толпой и элитой. Он утверждал, что массы инертны и неразумны, они не любят отказываться от влечений. Следует открыто признать: «Во-первых, сами по себе люди не любят работать, и, во-вторых, аргументы бессильны против их страстей». Перед нами тот самый Фрейд, который в 1883 году говорил своей невесте: «…психология простого человека сильно отличается от нашей». Gesindel – сброд – потворствует желаниям, тогда как такие, как он сам и Марта, контролируют свои желания и сдерживают естественные импульсы. Это презрительное название, Gesindel, часто выходило из-под пера Фрейда[261]. Тем не менее он, презиравший толпу, не был слепым поклонником существовавшего социального порядка. Фрейд считал естественным, что бедные и обездоленные должны ненавидеть тех, кому приходится жертвовать гораздо меньшим, и завидовать им. Нет смысла ждать от них усвоения социальных запретов. «Не стоит говорить, что культура, оставляющая столь большое число участников неудовлетворенными и толкающая их на бунт, не имеет шансов существовать долгое время, да и не заслуживает этого»[262]. Справедливо сие или нет, культура должна прибегать к насилию, чтобы установить свои правила.
Несмотря на все эти явные недостатки, прибавил Фрейд, культура довольно хорошо научилась выполнять свою главную функцию – защищать человека от природы. Но это не значит, что природа уже покорена. Ни в коем случае! Основатель психоанализа привел пугающий перечень природных стихий, которые угрожают человеку: землетрясения, ураганы, болезни и – подходя ближе к собственным опасениям – «мучительная загадка смерти, против которой до сих пор не найдено никакого лекарства и, наверное, никогда и не будет найдено. Этими силами природа восстает против нас, величественная, жестокая, безжалостная». Природа-мстительница, безжалостный и непобедимый враг, приносящий смерть, – совсем другая богиня, нежели заботливая, нежная, эротичная мать-природа, которая, как вспоминал Фрейд, влекла к медицине молодого студента, а впереди у него была вся жизнь. Неудивительно, сделал вывод мэтр, и в этом выводе чувствуется нечто глубоко личное, что как человечеству в целом, так и отдельному индивидууму справиться с жизнью непросто.
В этом месте Фрейд хитро вводит в свои рассуждения религию. Хитро – потому что, подчеркивая беспомощность человека, он мог связать потребность в религии с детским опытом. Таким образом мэтр привел религию на родную землю психоанализа. Конечно, религия принадлежит к одному из самых ценных приобретений человечества, наряду с искусством и этикой, но ее корни лежат в детской психологии. Ребенок боится силы своих родителей, но также доверяет им, ищет у них защиту. Поэтому по мере взросления он без труда приспосабливает ощущение родительской – в основном родительской – власти к размышлениям о своем месте в мире, одновременно опасном и многообещающем. Подобно ребенку, взрослый дает волю своим желаниям и украшает свои фантазии самыми причудливыми деталями. По сути своей все это средства выживания: потребности, сама уязвимость и зависимость ребенка – все переходит во взрослую жизнь, поэтому психоаналитик может внести большой вклад в понимание того, откуда взялась религия[263]. «Религиозные представления произошли из той же потребности, что и все остальные завоевания культуры, – из необходимости защитить себя от подавляющего превосходства природы», – говорит основатель психоанализа. А также из стремления исправить болезненно воспринимаемые несовершенства культуры[264].
Эта афористичная аналогия лаконична – возможно, слишком лаконична. Ее убедительность в значительной степени зависит от того, какие убеждения привносит в текст читатель, но в работе «Будущее одной иллюзии» Фрейд не оставляет сомнений в своей убежденности, что он не просто указывает на любопытное сходство. Люди придумывают богов или пассивно принимают богов, навязываемых им культурой, именно потому, что выросли с такими богами у себя дома. Подобно фантазиям ребенка, который сталкивается с могуществом других людей и собственными желаниями, и как следствие этих фантазий, религия есть иллюзия – детская иллюзия. Психологический анализ религиозных доктрин показывает следующее: «…они не являются отражением опыта или конечными результатами мыслительной работы; это иллюзии исполнения самых древних, сильных и насущных желаний человечества; секрет их силы – в силе этих желаний». Фрейд гордился этими психологическими аргументами и считал их своим уникальным вкладом в научное изучение религии. Идея, что люди творят богов по собственному образу и подобию, вероятно, зародилась еще у древних греков, но основатель психоанализа дополнил ее утверждением, что люди творят богов по образу и подобию отца.
Чтобы развенчать религиозные идеи как иллюзии, вовсе не обязательно вообще отрицать их ценность. Фрейд сочувственно проводит границу между иллюзией и бредом – первая определяется не содержанием, а источником. «Для иллюзии остается характерным происхождение из человеческих желаний». Они могут даже сбываться. Основатель психоанализа приводит пример – девушка простого происхождения мечтает встретить принца и выйти за него замуж. Такое может случиться и иногда случается. Но религиозные иллюзии, например о том, что придет мессия и установится золотой век, гораздо менее вероятны и уже больше похожи на бредовую идею. Можно возразить, что теории самого Фрейда предполагают возможность доказать, что любое мышление, даже самое абстрактное и объективное, имеет иррациональные источники. В конце концов, он сам видел корни научного исследования в детском сексуальном любопытстве. Впоследствии психоаналитики тоже открыто называли свой интерес к историям жизни пациентов, не угасающий даже после многолетней клинической практики, вытесненным вуайеризмом. Правило, что происхождение идеи ни в коей мере не определяет ее ценность – или отсутствие ценности, – осталось незыблемым. В своих статьях мэтр не сказал ничего такого, что могло бы поколебать его. Но для Фрейда было важнее всего выяснить, какое влияние может сохранить это происхождение. Резко разграничивая научный образ мысли и наполненное иллюзиями религиозное мышление, он превозносил первое как открытое к исследованиям, демонстрации и опровержению, а также обвинял второе в нарочитой невосприимчивости к любой серьезной критике. Всякое мышление, включая его научную разновидность, может возникать как мечта, но наука есть мечта дисциплинированная – на самом деле побежденная – необходимостью надежной проверки и своего рода атмосферой открытости, которая одна лишь позволяет совершенствовать и изменять убеждения и верования, а при необходимости и отказываться от них.
Таким образом, Зигмунд Фрейд посчитал уместным уделить религиозным доказательствам столько же места, сколько основам религиозных убеждений. Верующий, отмечает он, предоставляет скептикам три аргумента: древность своей веры, надежность доказательств, предъявленных в прошлом, и святость веры, что само по себе низводит любое рациональное исследование к святотатству. Естественно, ни один из этих аргументов Фрейда не впечатлил. Другие тоже действия не возымели: средневековый взгляд, что истинность религиозной доктрины гарантирована ее абсурдностью, и современная философия «как если бы», утверждающая, что нужно жить так, как если бы мы верили в эти фикции, распространяемые верующими. Первое утверждение основатель психоанализа считал бессмысленным. Почему нужно верить именно в эту абсурдность, а не в другую? Что касается второго, саркастически заявлял он, его может высказать только философ. Это не аргументы, а попытки уйти от проблемы. «Не существует инстанции, стоящей над разумом».
Точно так же Фрейда не убеждал прагматичный аргумент в пользу религии – то есть ее действенность. Не мог он согласиться и с современными радикальными полемистами, заявлявшими о заговоре с целью сохранить покорность и смирение угнетенных классов, напугав адом и вечным проклятием. На вкус мэтра подобные откровения были слишком рационалистическими. Они не могли объяснить власть религии над человеческим обществом на протяжении столетий. Более того, история изобиловала примерами, демонстрировавшими – к удовлетворению Фрейда, – что религия, несмотря на заметный вклад в усмирение необузданных влечений человека, не обязательно была цивилизующей силой или даже силой порядка. Совсем наоборот: в современном мире, замечал мэтр, религия не смогла сделать многих людей счастливыми внутри их культуры, и он сомневался, что в прежние, более благочестивые времена люди были счастливее. Нравственнее они не были точно. Действительно, «во все времена безнравственность находила в религии не меньшую опору, чем нравственность». Вывод ясен: если религия не сделала людей ни счастливее, ни лучше, то атеизм пойдет им на пользу[265].
На этих страницах явно чувствуется влияние предшественников Фрейда, в частности философов эпохи Просвещения. И у них, и у него антиклерикальные и антирелигиозные убеждения были непоколебимы. Основатель психоанализа мог не соглашаться с Вольтером или его духовным наследником Фейербахом в вопросах политической тактики или в психологическом диагнозе, но его окончательный вердикт относительно религии был точно таким же: она потерпела неудачу. Зигмунд Фрейд мог упорно и искренне пытаться определить грань между иллюзиями и бредом. Он мог отмечать, не менее искренне, что иллюзии иногда воплощаются в действительность. Но по мере того как основатель психоанализа все больше погружался в свое исследование религии, это утверждение становилось спорным, и грань между иллюзиями и бредом постепенно стиралась.
Если, в чем Фрейд был убежден, религия потерпела неудачу, то наука, возможно, добилась успеха. Эта исполненная надежды гипотеза служит дополнением к критике мэтром иллюзий настоящего и прошлого. Он позволил себе поддаться несвойственному ему осторожному оптимизму. Это был Фрейд, который восхищался историческими трудами лорда Маколея, доказавшими непрерывность прогресса в европейской истории, а также историей древнегреческой мысли Гомперца, которая рассматривает великих философов классического периода как сыгравших большую роль в качестве просветителей и устанавливает подобие между ними и современностью. Основатель психоанализа считал, что разум победил суеверия – по крайней мере, в высокообразованном социальном слое. «Критика поколебала доказательную силу религиозных документов, естествознание выявило содержащиеся в них заблуждения, сравнительное исследование обратило внимание на фатальное сходство почитаемых нами религиозных представлений с духовными продуктами примитивных народов и эпох».
Наверное, поэтому ожидание, что число сторонников секулярного рационализма будет увеличиваться, казалось ему вполне оправданным. «Научный дух порождает определенное отношение к предметам нашего мира; перед предметами религии он на какое-то время останавливается, колеблется и, наконец, также и здесь переступает через порог. В этом процессе нет задержек, чем большему числу людей становятся доступными богатства нашего знания, тем больше распространяется отход от религиозной веры, сначала только от устаревших, предосудительных ее облачений, а затем и от ее фундаментальных предположений». Это и есть суть аргументации Фрейда: сами предпосылки науки несовместимы с предпосылками религии. Он отвергал все мосты, которые современные историки пытались навести между ними, все хитросплетения мысли современных богословов. «Война между наукой и религией», этот воинственный девиз XVIII века, с воодушевлением поддержанный XIX столетием, остался для основателя психоанализа аксиомой и в середине ХХ века. Он не раз повторял в нескольких своих работах, что попросту считает религию врагом[266].
Присоединившись к борьбе против этого врага, Фрейд с радостью поставил свою психологию под флаг науки. «На самом деле психоанализ – это метод исследования, беспристрастный инструмент, такой, скажем, как исчисление бесконечно малых величин», – утверждал он в работе «Будущее одной иллюзии». Такое определение ему явно нравилось. Несколькими годами раньше мэтр писал Ференци, что они, психоаналитики, есть и остаются объективными, за исключением следующего: исследовать и помогать. Быть объективным – tendenzlos – значит придерживаться научного подхода, поэтому психоанализ также может с полным основанием назвать себя наукой или, по крайней мере, стремиться к этому[267]. Учитывая воинственность Фрейда, это заявление никак нельзя считать нейтральным. Объявление наук, в том числе психоанализа, объективными было сродни политическому заявлению, утверждению, что они свободны от идеологических, направленных на собственную защиту искажений[268]. Если религия – от самых примитивных жертвоприношений до самой утонченной теологии – представляет собой детский страх, благоговение и пассивность, перенесенные во взрослую жизнь, то наука, как должен определять ее психоаналитик, есть упорядоченное усилие преодолеть наследие детства. Наука презирает жалкие попытки верующего реализовать фантазии благочестивым терпением и ритуальными спектаклями, просьбами к высшей силе и сжиганием еретиков.
Зигмунд Фрейд подозревал, что и атеизм способен оказаться уязвимым перед идеологией: его можно было использовать, выражаясь языком психоанализа, как стратегию защиты, нечто вроде реакции, характерной для подростка, бунтующего против отца. Те, кто ссорится с Богом, возможно, повторяют в сфере религии эдипову битву, которую они проиграли дома. Впрочем, Фрейд и не ссорился – он не имел желания сражаться с химерами. Основатель психоанализа полагал, что его атеизм есть нечто лучшее: предпосылка к усердным и плодотворным исследованиям феномена религии. Как нам известно, мэтр не рядился в одежды социального реформатора. Но, являясь современным наследником философов, он был убежден, что одна из обязанностей науки – использовать свои достижения для облегчения душевных страданий. В психоаналитической критике, которой подвергал Фрейд религию, кроется надежда, что раскрытие и распространение правды о религии поможет освободить от нее человечество.
Конечно, эта надежда, как признал основатель психоанализа в статье «Будущее одной иллюзии», может обернуться еще одной иллюзией, но, обозначив этот вопрос, он отложил его, поскольку, по словам мэтра, ничто не может долго противостоять разуму и опыту. Кроме того, «наш бог Logos, наверное, не столь всемогущ, он может осуществить лишь малую часть того, что обещали его предшественники». Несомненно, его последователи готовы отказаться от большей части своих детских желаний. Их мир не рухнет, если они будут вынуждены расстаться еще с какими-нибудь мечтами. Научный метод, который они применяют, и допущения, которыми руководствуются в своих исследованиях, позволят им изменить свои взгляды в свете более надежных свидетельств. «Нет, – делает заключение Фрейд, – наша наука не иллюзия. Но было бы иллюзией верить, что мы откуда-нибудь из другого места могли бы получить то, чего она нам дать не может». Так он заявлял о своей вере в науку, которой всегда придерживался, но о которой редко с такой откровенностью говорил прежде – и никогда после. Несколькими годами раньше основатель психоанализа описывал себя Ромену Роллану как человека, который немалую часть своего жизненного труда обратил на то, чтобы уничтожить собственные иллюзии и иллюзии человечества.
В январе 1928 года незнакомый Фрейду человек, Эдвард Петрикович, наборщик, назвавший себя всего лишь простым рабочим и приветствовавший борьбу основателя психоанализа против религии, прислал ему вырезку из газеты St. Louis Post-Dispatch. В заметке утверждалось, что новая книга Зигмунда Фрейда вызвала раскол среди его сторонников и стала чем-то вроде сенсации. Мэтр ответил без промедления, вежливо и немного раздраженно. Он не мог поверить, что его корреспондент не принадлежит к числу образованных людей. Вне всяких сомнений, он европеец, давно живущий в Соединенных Штатах. Фрейд недоумевал: «…я могу позволить себе удивление, почему вы все еще верите всему, что читаете в американских газетах». Отчасти Фрейд был прав. Петрикович – профсоюзный деятель, вольнодумец и социалист – действительно эмигрировал в Сент-Луис после Первой мировой войны. Основатель психоанализа заметил, что присланная Петриковичем статья приписывает ему заявления, которых он никогда не делал. На самом деле «публика здесь практически не обратила внимания на мою маленькую работу. Если можно так выразиться, всем наплевать – es hat kein Hahn nach ihr gekr?ht».
В действительности книга «Будущее одной иллюзии» вызвала больше шума, чем был готов признать Фрейд, когда рядился в поношенные – и даже рваные – одежды человека, на которого никто не обращает внимания. Вырезка, которую прислал мэтру Петрикович, была перепечаткой статьи, впервые появившейся в газете New York Times в конце декабря 1927 года с сенсационными и вводящими в заблуждение заголовками: «РЕЛИГИЯ ОБРЕЧЕНА / УТВЕРЖДАЕТ ФРЕЙД / Он говорит, что настало время ей уступить место науке / ЕГО ПОСЛЕДОВАТЕЛИ РАЗОЧАРОВАНЫ / Новая книга основателя психоанализа вышла в свет и может вызвать раскол»[269]. Волнение, поднятое работой «Будущее одной иллюзии», здесь явно преувеличивалось… Тем не менее в апреле 1928 года Фрейд писал Эйтингону, что вызвал неудовольствие большинства. Он слышал «вокруг себя всевозможные приглушенные инсинуации». Серьезного раскола в ряды его учеников книга не внесла, но заставила некоторых нервничать. Как бы то ни было, религия оставалась чрезвычайно деликатным вопросом. «Тот факт, что Анна встретила сопротивление своему докладу в Берлине, – писал Эйтингон Фрейду в июне, – имел свою причину – статью «Будущее одной иллюзии», на которой строился доклад и которая вызывала и вызывает бурные чувства, даже если люди не отдают себе в этом отчета». Несмотря на все ошибки и искажения, корреспондент газеты New York Times в Вене уловил общую атмосферу.
Анализ религии Фрейдом – критики называли его нападением – неизбежно вызвал ответы и опровержения[270]. Возможно, самым цивилизованным из них, как и следовало ожидать, был ответ Пфистера «Иллюзия будущего», опубликованный в журнале Imago. Он оказался вежливым, обоснованным и в высшей степени дружелюбным. Пфистер отмечал, напрямую обращаясь к Фрейду, что написал статью «не против, а ради вас, поскольку всякий, кто присоединяется к психоанализу, сражается на вашей стороне». Основатель психоанализа прямо возражать статье, которую назвал мягким ответным ударом, не стал. В этом своем выпаде Пфистер поменялся ролями со старым другом, поскольку обвинил Фрейда, неисправимого пессимиста, в необоснованном оптимизме. Знания, утверждал Пфистер, не гарантируют прогресс. Наука, строгая и беспристрастная, никогда не сможет занять место религии. Она не в состоянии создавать моральные ценности или вдохновлять на нетленные произведения искусства.
Большинство откликов на статью мэтра не отличалось такой вежливостью. Раввин Натан Красс, обращаясь к своей общине в синагоге «Храм Эммануэл» на Пятой авеню в Нью-Йорке, избрал покровительственный тон эксперта, ставящего на место дилетанта: «В этой стране мы привыкли слышать, что мужчины и женщины рассуждают обо всем, потому что они добились успехов в одной области». В качестве примера Красс привел Эдисона, который «разбирается в электричестве» и поэтому находит слушателей для своих «высказываний по богословию». Потом он упомянул, что кого-то, «кто сделал себе имя в авиации» (естественно, раввин имел в виду Чарльза Линдберга, американского летчика, первым перелетевшего в одиночку Атлантический океан), «приглашают произносить речи обо всем на свете». Но мысль Красса нуждалась в пояснении: «Все восхищаются Фрейдом-психоаналитиком, но нет никакой причины, почему нам следует уважать его теологию».
Никаких документальных свидетельств, что Зигмунд Фрейд слышал критику Красса, не сохранилось, но подобных нападок было множество. Некоторые критики видели в анализе им религии симптом разрушительного релятивизма, уничтожающего мораль современного мира. Один анонимный комментатор, писавший в консервативном немецком ежемесячнике S?ddeutsche Monatshefte, связал взгляд основателя психоанализа на религию с тем, что он довольно образно назвал «пансвинизмом», характерным для той эпохи. Совершенно предсказуемо «Будущее одной иллюзии» снабдило антисемитов в научном сообществе поводами, которым они несказанно обрадовались. Карл Кристиан Клемен, профессор этнологии в Боннском университете, воспринял появление работы Фрейда как возможность обрушиться на стремление психоанализа везде находить секс. «Это можно объяснить, – полагал этнолог, – специфическими кругами, из которых по большей части происходят его защитники и, возможно, также и пациенты». Другой видный немецкий профессор, Эмиль Абдерхальден, биолог и химик, осуждал еврея, который осмелился, не имея на то никакого права, судить о христианской вере. В той степени, в которой Фрейд знал о подобных оскорблениях, он относился к ним с презрением. Однако со своей стороны, более чем когда-либо убежденный, что его работы не соответствуют им же установленным стандартам, с грустью думал, что сам он уже не тот, что десять лет назад.
В те дни у Фрейда было не много поводов для радости, и меньше всего в его собственной жизни. В апреле 1928 года мэтр признался венгерскому психоаналитику Иштвану Холлосу, что ему не хочется иметь дело с пациентами, страдающими психозом: «Наконец я признался себе, что не люблю этих больных людей, что я сержусь на них за то, что они кажутся такими далекими от меня и от всего человеческого». Основатель психоанализа считал это странной разновидностью нетерпимости и с сожалением прибавлял: «С течением времени я утратил интерес, что явно неправильно аналитически». Тем не менее его интереса хватило на то, чтобы высказать предположения относительно своей неспособности к сочувствию. Может быть, это «следствие еще более очевидной поддержки главенства разума, враждебности в отношении «Оно»? Или что-то еще?»
Конечно, это было не самое подходящее время для заявлений о главенстве разума. Отвратительный спектакль политической демагогии и ненадежность мировой экономики все больше свидетельствовали в пользу иррациональности. Когда в том же апреле 1928-го Фриц Виттельс обратился к Фрейду за советом, принимать ли ему приглашение на чтение лекций и обучение психоаналитиков в Соединенных Штатах, мэтр порекомендовал ему соглашаться. «Вам известно о плохом экономическом положении в Вене и маловероятности скорых перемен». Похоже, он считал себя лично ответственным за ситуации, когда аналитикам приходилось искать себе пациентов в городе, и чем меньшее «персональное влияние» мог оказать в помощи «младшим друзьям», тем сильнее огорчался.
Нетрудно понять, что еще больше основателя психоанализа печалили его собственные проблемы со здоровьем – дискомфорт при еде и разговоре, боли. Страдал он не только физически, но и психологически. В июле 1928 года Фрейд выдал Эрнесту Джонсу «маленькую тайну, которая должна остаться тайной». Мэтр подумывал о том, чтобы расстаться с хирургом Гансом Пихлером, который так много сделал для него со времени первой операции осенью 1923-го. «В этом году я много настрадался от усилий Пихлера обеспечить меня более удобным протезом, но результат был крайне неудовлетворительным. Поэтому я наконец поддался давлению, которое оказывалось на меня с разных сторон, чтобы обратиться к кому-нибудь другому». Сам Пихлер признавался, что был в недоумении, но Фрейда мучила совесть: «Для меня это было не так просто, ведь, в конце концов, это расставание с человеком, благодаря которому моя жизнь уже продлилась на 4 года». Но ситуация стала критической. Записи доктора подтверждают правоту Фрейда. «Все плохо, – писал Пихлер 16 апреля. – Боль в задней части [рта], где на задней фарингеальной стенке обнаружены отек, раздражение и покраснение». Новый протез оказался неудобным. «Протезом [номер] 5 пользоваться невозможно, – отмечал Пихлер 24 апреля. – Слишком толстый и большой». Предыдущий протез, номер 4, писал он 7 мая, сдавливал ткани и сильно мешал языку, поэтому Фрейда убедили поискать спасения от «протезных страданий» в Берлине у знаменитого профессора Шредера. Впрочем, сначала тот направил в Вену своего ассистента, чтобы тот осмотрел протез, а в конце августа Фрейд поехал в Берлин для дальнейшей работы. Цель поездки держалась в строгой тайне. «Следует всем сказать, что я навещаю детей. Итак: осторожность!»
Обследование, лечение и корректировка протеза в Берлине – все это было очень неприятным, и страдания Фрейда лишь усиливали чувство вины по отношению к Пихлеру и сомнения в возможности сконструировать более удачный протез. Но Фрейду Шредер нравился. В приступе оптимизма основатель психоанализа писал брату, что доверился самым лучшим рукам. И словно для того, чтобы продемонстрировать, насколько улучшилось его самочувствие, как только позволило состояние, он взял двух пациентов для анализа. Чтобы максимально облегчить отцу жизнь, с Фрейдом поехала младшая дочь. «Анна, как всегда, великолепна, – писал он брату. – Без нее я бы тут совсем потерялся». Анна нанимала лодку, и они подолгу плавали по озеру в Тегеле, в северо-западном районе города. Сын Эрнст, который в то время жил в Берлине, был частым гостем Фрейда – наряду со старыми друзьями, такими как Шандор Ференци. В целом это «медицинское путешествие» дало мэтру основание для осторожного оптимизма, и оно оправдалось – новый протез, вопреки ожиданиям, оказался гораздо лучше тех, которые были у основателя психоанализа раньше.
Протез, сконструированный для Фрейда осенью 1923 года после операций по удалению раковой опухоли, никогда не был удобным. Шредеру удалось уменьшить длительность приступов боли и немного ослабить дискомфорт, но облегчение не было ни полным, ни постоянным. «Должен признаться, – писал Фрейд своей «дорогой Лу» летом 1931 года, – что испытывал множество неприятностей со своим протезом, что, как всегда, мешало моим интересам высшего порядка». Иногда основатель психоанализа, увлекшись делом, забывал о своих болезнях, но чаще они мешали работе. Во время пребывания в Берлине к нему приезжала Андреас-Саломе. Фрау Лу обратила внимание на то (и не могла этого забыть), что он попросил вести беседу дочь Анну. «Причина, – вспоминал мэтр впоследствии в письме к своей приятельнице, – заключалась в том, что своим поврежденным слухом я не мог разобрать вашу тихую речь, а также заметил, что и вам трудно понимать остатки моих способностей разговаривать. Несмотря на готовность смириться, это угнетает, и поэтому я молчал». Жестокая судьба для некогда искусного собеседника… С середины 20-х годов ХХ века об участии в международных психоаналитических конгрессах уже не могло быть и речи, и Фрейд тяжело переживал отсутствие стимулирующего общения. На любительских кадрах, снятых в 1928-м его американским пациентом Филиппом Лерманом, мэтр гуляет с дочерью Анной, играет с собакой, садится в поезд… Основатель психоанализа выглядит изможденным, явно постаревшим.
В конце этого года прошлое, которое он гнал от себя столько лет, внезапно напомнило о себе: умер Вильгельм Флисс, и в декабре его вдова написала Фрейду, попросив прислать последние письма мужа. Он не мог выполнить эту просьбу. «Память подсказывает мне, – сообщал мэтр, – что я уничтожил бо2льшую часть нашей переписки где-то после 1904 года». Впрочем, возможно, некоторые письма сохранились. Фрейд обещал фрау Флисс поискать их. Две недели спустя он написал ей, что поиски оказались безрезультатными. Пропали и другие письма, например от Шарко. Основатель психоанализа полагал, что все они уничтожены. Но просьба напомнила Фрейду о собственных письмах: «Без сомнения, я бы хотел узнать, что мои письма к вашему мужу, моему близкому другу на протяжении многих лет, также обрели судьбу, которая защитит их от последующего использования». Этот эпизод, который Фрейд никогда не комментировал, должен был вызвать у него неприятные воспоминания. Они вернутся к нему еще раз, еще менее приятные, 10 лет спустя.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.