Цена популярности

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Цена популярности

В начале 1925 года в постскриптуме к письму Абрахаму Анна Фрейд в выразительной метафоре связала здоровье отца и здоровье страны. «Пихлер хочет, как он выразился, sanieren – реконструировать – протез самым решительным образом», а пока ее отец страдает из-за него, «как Австрия в процессе своей реконструкции». Анна имела в виду недавнюю Sanierung австрийской валюты – рациональный и важный шаг на пути восстановления экономики, который тем не менее сопровождался высокой, а в некоторых регионах просто катастрофической безработицей.

20-е годы прошлого столетия были неспокойными, и не только в Австрии, хотя это десятилетие знало и безоблачные периоды. Страны Центральной Европы силились восстановить свою разрушенную экономику с довольно скромным и переменным успехом. Они учились как-то жить с усеченными территориями и новыми политическими институтами, а их старые враги осторожно и зачастую с неохотой учились жить рядом с ними. В 1920 году маленькую Австрийскую республику приняли в Лигу Наций, на шесть лет раньше, чем Германию. Для Австрии это был дипломатический триумф, первый у побежденной страны – и один из последних.

Все это время австрийцы переживали бурный период социальных экспериментов, который усугублялся политической напряженностью: противоречия между «красной Веной» и католическими провинциями, между социал-демократами и Христианско-социальной партией так до конца и не разрешились. Влиятельные политические группы агитировали в парламенте и на улицах. Пангерманская Народная партия, в частности, многословно выражала свое горе по поводу недопустимого разделения Австрии и Германии. Мелкие партии – монархисты, национал-социалисты и прочие – отравляли политическую атмосферу подстрекательской риторикой, провокационными маршами и кровавыми стычками. В то время как социалистическое руководство Вены приняло амбициозную программу муниципального жилья, контроля за арендной платой, строительства школ и помощи бедным, Христианско-социальная партия, контролировавшая остальную страну, выделялась не позитивной программой, а ненавистью. Она стремилась отстранить социал-демократов от власти, при необходимости силой, а ее члены отличались антисемитизмом, который был направлен в основном, хотя и не только, на несчастных еврейских иммигрантов, бежавших от погромов в Польше, Румынии и на Украине.

Если при взгляде в прошлое Веймарская республика в этот восстановительный период обретает позолоту завидного культурного богатства, то австрийцы даже никогда и не пытались нарисовать столь блестящий автопортрет. Их легенда сосредоточена на расцвете культуры в Австро-Венгерской империи в довоенный период. Австрия тоже внесла свой вклад в историю того времени, но по большей части в современное варварство: одним из ее даров миру был Адольф Гитлер. Родившийся в 1889 году в деревне Рансхофен, впоследствии ставшей частью маленького городка Браунау-на-Инне, он получил представление о грязной политической кухне Вены в дни мэра-антисемита Карла Люгера, которого называл самым сильным мэром всех времен. Именно Вена сформировала политическую «философию» Гитлера, злобную смесь расистского антисемитизма, искусного популизма, дикого социального дарвинизма и смутного желания «арийского» доминирования в Европе. Австрия, славившаяся своей музыкальной жизнью, красивыми девушками, шоколадным тортом «Захер» и, если уж быть точными, мифическим голубым Дунаем – на самом деле не голубым, а грязно-коричневым, – снабдила будущего фюрера теми идеями и подтолкнула к тем политическим действиям, которые обрушились на мир с другой, большей по размеру сцены – из Германии.

В 1919-м в Мюнхене демобилизованный в конце войны Гитлер присоединился к малоизвестной группе ярых националистов, обуреваемых антикапиталистическими идеями. В следующем году, когда группа стала называть себя Национал-социалистической немецкой рабочей партией – сокращенно нацистами, – харизматические качества Гитлера выдвинули его в лидеры. Он был политиком нового поколения – с ненасытной жаждой власти, презиравшим традиционные методы, практичным и фанатичным одновременно. В 1922-м в Италии установился диктаторский режим Бенито Муссолини, непревзойденного демагога и популиста, однако дуче, во многих отношениях пример для подражания и учитель нацистов, не мог соперничать с Гитлером, имевшим удивительную способность переходить от безжалостности к сентиментальности, дар манипулировать и массами, и лидерами промышленных корпораций. История впоследствии оценит итальянский фашизм – помпезный, продажный, театральный и жестокий – как довольно умеренный по сравнению с нацистским «новым порядком», о котором Гитлер мечтал еще тогда, когда пребывал в безвестности[226].

Адольф Гитлер, с необыкновенным искусством подлаживавший собственную риторику к аудитории, никогда не забывал о своих смертельных врагах: либеральной культуре, демократах, большевиках, а главное – евреях. Путч, который он затеял в 1923-м в мюнхенской пивной, с треском провалился, но Гитлер обратил неудачу себе на пользу: около восьми месяцев он провел в комфортной тюремной камере, работая над книгой, которая станет библией нацистского движения, – Mein Kampf. Но после того, как в конце 1923 года Веймарская республика наконец одолела инфляцию, установила невиданный до сих пор общественный порядок и добилась дипломатического признания, Гитлер на несколько лет превратился в мелкого, маргинального политического деятеля, хотя и мог похвастаться несколькими сочувствующими из влиятельных кругов, а также преданными сторонниками.

Середина 20-х годов прошлого столетия была для Германии эпохой Густава Штреземана, стремившегося к примирению министра иностранных дел, а не фанатичного мечтателя Адольфа Гитлера. Штреземан говорил о возвращении Германии в международное сообщество и пытался вытащить страну из трясины военных репараций. В те годы в письмах Фрейда имя Гитлера не появляется – он был слишком незначительной фигурой. На улицах Германии по-прежнему вспыхивали бунты, а союзники по антигерманской коалиции продолжали настаивать на выплате тех самых репараций, которые тяжким грузом ложились на страну. В то же время в Германии наблюдался невиданный расцвет искусств – литературы, кино, театра, оперы и оперетты, балета, живописи, архитектуры и скульптуры. И психоанализа. Но Фрейд относился к Веймарской республике не лучше, чем к послевоенной Австрии. В 1926 году в интервью Джорджу Сильвестру Виреку основатель психоанализа говорил: «Мой родной язык немецкий. У меня немецкая культура и привычки. Интеллектуально я считал себя немцем, пока не заметил рост антисемитских предрассудков в Германии и немецкой Австрии. С тех пор я предпочитаю называть себя евреем».

Фрейд мог найти некоторое утешение, когда от размышлений о большом мире переходил к судьбам психоанализа после Первой мировой войны, однако он оставался скептически настроенным и недовольным. На Рождество 1920 года мэтр писал Пфистеру, что получил из разных стран несколько достойных работ по популяризации психоанализа и вынужден признать, что «дело продвигается везде». Но тут же отказывался от своего оптимизма: «По всей видимости, вы переоцениваете мое удовлетворение. Какое бы личное удовольствие ни доставлял психоанализ, подобное тому, что я получал, когда был один, после присоединения других раздражение превалирует над удовольствием». Растущее признание психоанализа, прибавил мэтр, не заставило его изменить нелестное мнение о людях – мнение, которое сформировалось еще в те времена, когда все решительно и грубо отвергали его идеи. Возможно, предполагал Фрейд, такое отношение было отчасти обусловлено развитием его собственной психики, последствием его ранней изоляции: «Несомненно, в то время между мной и другими должна была образоваться непреодолимая пропасть». Годом раньше мэтр уже признавался Эйтингону, что с самого начала своей деятельности, когда он был совсем один, «тягостная тревога о будущем» связывалась с тем, чт? «человеческий сброд» сделает с психоанализом, когда его «больше не будет в живых».

Это звучит немного мрачно и откровенно цинично. Как бы то ни было, Зигмунд Фрейд пропагандировал узкоспециальный набор идей – более того, идей крайне неприятных и скандальных. Психоанализ намеревался – ни больше ни меньше – ниспровергнуть господствующие в психологии и психиатрии школы, не говоря уж о неуместном самоуважении обычных мужчин и женщин. В своих «Лекциях по введению в психоанализ» Фрейд немного театрально заметил, что его учение нанесло третий исторический удар по мании величия человечества. Коперник доказал, что Земля не является центром вселенной, Дарвин пригласил человека в царство животных, а теперь он, Фрейд, объяснял миру, что «Я» по большей части является слугой бессознательных и неконтролируемых психических сил. Неужели можно ожидать, что мир поймет – рассчитывать на то, что примет, не приходится – такое послание?

Обыденному сознанию предположения психоанализа казались невероятными, даже абсурдными, а подтверждающие их доказательства косвенными и непрочными. Они требовали смелого шага, пересмотра принципов, на что решались немногие. В 1919 году, когда голодная послевоенная Вена была буквально пропитана нелепыми радикальными идеями, психоанализ стал предметом бурных споров за столиками кафе. «Атмосфера, – вспоминает философ сэр Карл Поппер, – была насыщена революционными лозунгами, идеями, а также новыми, зачастую дикими теориями». Язвительное и часто цитируемое высказывание Карла Крауса, что психоанализ и есть тот самый недуг, от которого он берется нас излечить, теперь уже немного устарело, однако в нем отразилась модная и давно устоявшаяся реакция. Например, Поппер – тогда ему было всего 17 лет – считал, что решительно отверг психоанализ вместе с психологией Адлера и марксизмом: все эти системы слишком много объясняют. Они настолько неточны в своих формулировках, что любое событие, любое поведение, вообще любой факт могут лишь подтвердить их. Доказывая абсолютно все, утверждал Поппер, они абсолютно ничего не доказывают. И Поппер являлся самым искушенным из массы новоявленных экспертов. В такой обстановке, когда ставка была столь высока, мучительно медленный прогресс психоанализа не должен был удивлять основателя движения.

Разговоры об идеях Фрейда в кофейнях, пивных и на вечеринках с коктейлями вряд ли помогали серьезному пониманию его теории. Технические термины и основные идеи мэтра истолковывали неправильно и постоянно искажали, превращая в общеупотребительные слова. «Психоанализ, – писал в 1923 году один из комментаторов, Томас Л. Массон, в типичной рецензии на четыре книги по этому предмету, – не только украшает литературу, но, как естественный результат, проникает в нашу жизнь и влияет на нее по многим другим направлениям». В качестве примера Массон приводил усилившееся влияние психоанализа в практике найма на работу и выражал надежду, что он «разрешит проблемы, поднятые ку-клукс-кланом». Впрочем, он довольно быстро отказался от этой надежды, хотя и в менее почтительном тоне, придя к выводу, что «мы откровенно скептичны в отношении его конечной ценности». Большинство тех, кто в 20-х годах решил высказать свое мнение о психоанализе, были не менее откровенны в своем скепсисе.

Массовая пресса, как газеты, так и журналы, внесла свою лепту в неразбериху и поверхностные суждения, представляя Фрейда в комичном, а нередко угрожающем свете. В неспокойные послевоенные годы широкая публика находила эту фигуру неотразимой. Зигмунд Фрейд был серьезным бородатым герром профессором с тягучим центральноевропейским акцентом, который привлек внимание к отношениям между полами. По слухам, его учение оправдывало самое свободное сексуальное самовыражение. Даже некоторые солидные обозреватели, которые сражались с работами Фрейда в воскресных приложениях, объявляли, что его труды скорее ставят их в тупик, чем просвещают. Один из таких обозревателей – в данном случае обозревательница Мэри Кейт Ишем, – пытаясь понять такие работы Фрейда, как «По ту сторону принципа удовольствия» и «Психология масс и анализ «Я», призналась в разделе рецензий New York Times, что журналист «сталкивается со множеством трудностей в работах Фрейда, а в этих двух последних трудах еще в большей степени», особенно потому, что в них предпринята попытка, как считала Ишем, «представить результаты предыдущих исследований в «метапсихологической» форме», что она ошибочно называла недавно изобретенной дисциплиной.

Лишь немногие специалисты пытались противостоять клевете на Фрейда или неверному пониманию психоанализа. Проповедники, журналисты и педагоги отвергали его неприличные теории и жаловались на их пагубное влияние. В мае 1924 года доктор Брайан Браун, автор книги «Сила разума», в своем выступлении на симпозиуме, который проходил в церкви Святого Марка в Бауэри в Нью-Йорке, охарактеризовал понимание Фрейдом бессознательного как гнилое. На том же симпозиуме доктор Ричард Борден из Нью-Йоркского университета мужественно пытался объяснить такие фундаментальные идеи основателя психоанализа, как «душевная болезнь», «либидо», «комплексы» и «древний Адам», но доктор Браун возразил ему, что основатель движения не учит психологии. Фактически «идея Фрейда заключается в существовании некого внешнего отдела, где собираются опасные мысли, готовые прорваться в наше сознание. Более того, он все сводит к сексу». Старое обвинение, что Фрейд одержим сексом, казалось неискоренимым.

Через год после того, как доктор Браун назвал идеи основателя психоанализа гнилыми, известный нью-йоркский раввин и сторонник сионизма Стивен С. Вайз выдвинул то же самое обвинение, только в более изысканных выражениях. Выступая перед студентами в Международном доме, он призвал их отвернуться от журналиста и сатирика, автора множества афоризмов Генри Л. Менкена и снова открыть для себя безмятежность Мэтью Арнолда – поэта и культуролога, одного из наиболее авторитетных литературоведов и эссеистов викторианского периода. Но, продолжал Вайз, «еще более серьезной заменой «старых богов новыми», чем цинизм Менкена, являлась «мода на фрейдизм». Для Вайза, как и для многих обеспокоенных наблюдателей, Зигмунд Фрейд был притягательным пророком освобождения грубого инстинкта. «Я бы противопоставил Фрейда Канту, – заявил Вайз. – Постулату Канта «ты должен – значит, ты можешь» Фрейд противопоставляет «ты можешь». Фрейдизм, решительно заключил Вайз, «погружается в нечистоты наших настроений и желаний, фантазий и страстей». Другие комментаторы отличались непостоянством. Летом 1926 года один остроумный человек, преподобный Джон Макнил из Десятой пресвитерианской церкви Филадельфии, заявил на конференции в Стоуни-Брук: «Сегодня каждый третий свихнулся на психоанализе. Если вы хотите быстро избавиться от них, попросите их написать это слово».

Такое отношение было типичным для того времени, причем не только в Соединенных Штатах. В ноябре 1922 года Эйтингон писал Фрейду из своего любимого Парижа, что психоанализ здесь ежедневно сражается с шумной оппозицией. Вероятно, совсем не случайно, что в тот самый день, когда в свет вышел французский перевод «Психопатологии обыденной жизни», «появилась злобная статья, в которой профессор Амар призывает власти защитить детей от психоанализа. Он очень сердится, этот господин Амар». Гнев тоже был защитой от посланий Фрейда.

Таким образом, дискуссии, разгоравшиеся по поводу идей основателя психоанализа, – как сочувственные, так и антагонистические – велись на ужасающе низком уровне. В 1922 году один из авторов лондонского Times в обзоре «Лекций по введению в психоанализ» утверждал, что этот самый психоанализ влачит жалкое существование в результате чрезмерного рвения его апостолов. Психоанализ начался как «вклад в науку психологию», но затем, к несчастью, превратился в «помешательство», то есть его лихорадочно обсуждали люди, которые «не имели ни малейшего представления о том, что это такое». Другими словами, вина несколько тенденциозно перекладывалась только на сторонников Фрейда. Впрочем, замечание, что психоанализ стал чем-то вроде помешательства для невежд, было в какой-то степени верным. Фрейдизм, как писал в 1925 году шведский врач Пол Бьерре, причислявший себя к сторонникам мэтра, «возбудил чувства», словно «это новая религия, а не новая область исследований. Психоаналитическая литература, особенно в Америке, хлынула настоящей лавиной. Ходить к психоаналитику стало модным». Год спустя известный и плодовитый американский психолог Уильям Макдугалл согласился с заявлением Бьерре: «Кроме профессиональных последователей, фрейдистскими предположениями были очарованы и сделали их необычайно модными масса обычных людей, преподавателей, артистов, дилетантов, так что некоторые специальные термины, использованные Фрейдом, вошли в популярный сленг как Америки, так и Англии».

Европейский континент оказался почти таким же подверженным влиянию фрейдистской терминологии и таким же непоследовательным в своей реакции. «В ежедневной прессе, – отмечали Абрахам, Эйтингон и Закс в циркулярном письме из Берлина в 1925 году, – много материалов о психоанализе, в основном негативного характера, но не всегда». Имелись и хорошие новости: курсы, которые предлагал Берлинский институт психоанализа, основанный в 1920-м, привлекали много слушателей и немало кандидатов. Более того, Абрахам и его коллеги получили интересную «компенсацию за часто недружественную атмосферу в прессе» – Стефан Цвейг посвятил Фрейду свою новую книгу биографических очерков. И еще одно забавное событие: недавно некто Фридрих Соммер опубликовал брошюру «Измерение духовной энергии», в которой заявил: «Однажды я познакомился с психоанализом, и это приблизило меня к христианской религии». В октябре Абрахам разослал еще один бюллетень: «Из Германии можно сообщить, что в газетах и периодических изданиях ширится обсуждение психоанализа. Мы везде находим упоминания о нем». Совершенно естественно, писал он, не обходится без атак, но тут же успокаивал, что «вне всякого сомнения, интерес еще никогда не был так силен, как теперь». Однако большинство проявлявших интерес были информированы ничуть не лучше Фридриха Соммера, который воспринимал знакомство с идеями Фрейда как средство приблизиться к Богу.

Настроения в Вене отражали разнонаправленные сигналы, по большей части негативные. Элиас Канетти, которого никак не назовешь восторженным поклонником психоанализа, вспоминал, что, когда в середине 20-х годов прошлого столетия он жил в Вене, имя Фрейда всплывало практически в каждом разговоре. Университетские светила по-прежнему высокомерно отвергали его, однако толкование ошибок превратилось в нечто вроде салонной игры. Эдипов комплекс вызывал почти такой же ажиотаж: каждый хотел его иметь. Даже тот, кто презирал все и всех, не возражал против наличия комплекса у себя. Многие австрийцы считали очень актуальной теорию агрессии Фрейда: «Ужасная жестокость, свидетелем которой стал человек, не забывается. Многие из тех, кто принимал в ней участие, теперь вернулись. Они прекрасно знают, на что были – по приказу – способны, и жадно хватаются за все объяснения предрасположенности к убийству, которые предлагает им психоанализ».

Подобно большинству хулителей Зигмунда Фрейда, многие из его почитателей имели самое отдаленное представление о точном смысле теорий мэтра. Туман заполнял головы не только полуобразованных людей: такой квалифицированный психолог, как Пол Бьерре, использовал термин «подсознание» – Unterbewusstsein – вместо «бессознательного» в своем популярном изложении психоанализа[227]. В брошюре, которую издал в 1920 году Б.У. Хюбш в качестве рекламы «психоаналитического исследования личности Вудро Вильсона» Уильяма Байярда Хейла, бывшего сокурсника президента в Принстоне, можно найти такие строки: «Возможно, это удивит тех, кто не следил за быстро растущим объемом литературы по психоанализу, с каким искусством последователи Фрейда и Юнга раскрывают работу человеческого разума и души». Такого рода неточности глубоко уязвляли Фрейда, и иногда он находил утешение в старой поговорке: «Боже, спаси меня от друзей, а с врагами я и сам справлюсь».

Конечно, он был не до конца честен. Самую большую угрозу для распространения правильного понимания психоанализа представляли чудаки и спекулянты. Часть тех, кто эксплуатировал психоанализ, были явными шарлатанами. Как справедливо отмечала газета New York Times в мае 1926-го, «самый большой урон репутации Фрейда нанесен тем, что его теории с ужасающей легкостью позволяют себе использовать невежды и шарлатаны». Несмотря на то что сам мэтр «осудил эти выходки», его протесты имели «небольшое влияние на то, что связано с широкой публикой». Этого следовало ожидать. В мутной воде такого большого озера, как психологическая помощь, беспрепятственно ловили рыбу самозваные целители. Эрнест Джонс в качестве примера приводит объявление Английской психоаналитической издательской компании, которое гласило: «Не хотите ли зарабатывать тысячу фунтов стерлингов в год, работая психоаналитиком? Мы можем показать вам, как это делается. Возьмите у нас восемь уроков по почте – четыре гинеи за весь курс обучения!»

Бо2льшая часть шума вокруг Фрейда была скорее безвредной глупостью, достойной не столько негодования, сколько удивления человеческой комедией в демократическом мире. Летом 1924 года состоялся сенсационный суд над Натаном Леопольдом и Ричардом Лебом, совершившими одно из самых знаменитых в США кровавых преступлений – они похитили и убили 14-летнего Роберта Фрэнкса. Сторону защиты представлял почтенный адвокат Кларенс Дэрроу, а сам процесс освещался на первых полосах американских газет. Роберт Маккормик, самоуверенный издатель газеты Chicago Tribune, отправил Фрейду телеграмму, предлагая 25 тысяч долларов «или любую сумму, которую вы назовете, чтобы приехать в Чикаго и проанализировать» двух молодых убийц. Леопольд и Леб, происходившие из богатых и уважаемых семей и якобы имевшие лишь неопределенное желание совершить идеальное преступление, привлекли внимание публики, озадаченной не имевшим не только оправдания, но и объяснения поступком и – отчасти подсознательно – мучимой намеками на присутствие гомоэротических чувств. Маккормик, зная о пожилом возрасте и болезни мэтра, предложил нанять пароход, чтобы привезти знаменитого психоаналитика в Соединенные Штаты. Фрейд отказался. В том же году Сэм Голдвин, в то время уже один из самых влиятельных продюсеров Голливуда, по пути в Европу сказал репортеру газеты New York Times, что назвал бы Зигмунда Фрейда величайшим в мире специалистом по любви. Его цель: предложить основателю психоанализа гонорар гораздо больше, чем Маккормик, – невероятную сумму в 100 тысяч долларов. «Любовь и смех – две самые главные идеи Сэмюеля Голдвина при продюсировании картин», – отметил репортер и прибавил, что Сэм намерен «убедить специалиста по психоанализу коммерциализировать свои исследования и написать историю для экрана или приехать в Америку и помочь «завоевать» сердца этой нации». В конце концов, как выразился Голдвин, нет ничего увлекательнее, чем по-настоящему великая история любви, а кто лучше способен написать или консультировать такую историю, чем Фрейд? Сценаристы, режиссеры и актеры могут многому научиться у «…действительно глубокого изучения повседневной жизни. Насколько убедительнее будут их творения, если они узнают, как выражать истинную эмоциональную мотивацию и вытесненные желания?».

Основатель психоанализа не бедствовал, зарабатывая 20, а затем 25 долларов в час. Тем не менее он на протяжении многих лет испытывал материальные трудности и нуждался в твердой валюте. Считалось, что от такого предложения невозможно отказаться, и все-таки 24 января 1925 года New York Times кратко сообщила совсем о другом результате: «ФРЕЙД ОТКАЗЫВАЕТ ГОЛДВИНУ. Венский психоаналитик не заинтересовался предложением Motion Picture». На самом деле, как писала венская бульварная газета Die Stunde, ссылаясь на интервью с Фрейдом, он ответил на предложение продюсера письмом, состоявшим из одного предложения: «Я не намерен встречаться с мистером Голдвином».

Подобные инциденты убедительно свидетельствуют о том, что в середине 20-х годов прошлого столетия имя Зигмунда Фрейда стало известно широкой публике, хотя тех, кто прочитал, не говоря уж о том, чтобы полностью понять, такие необычные тексты, как «По ту сторону принципа удовольствия» или «Я» и «Оно», все равно оставалось немного. Только избранное меньшинство могло по достоинству оценить теории основателя психоанализа. К сожалению, почти все заявлявшие о своей приверженности к этому движению, не принадлежали к данному меньшинству, но имя и фотография, на которой был изображен строгий, аккуратно одетый пожилой господин с пронизывающим взглядом и неизменной сигарой, стали известны миллионам. Однако инциденты с Маккормиком и Голдвином также показывают, почему мэтра это скорее раздражало, чем радовало. «Сама по себе популярность мне абсолютно безразлична! – восклицал он в письме к племяннику в конце 1920-го. – Ее следует считать опасностью для более серьезных достижений». Его «фактическая популярность», повторил Фрейд год спустя, была для него бременем. Эта тема превратилась в постоянный рефрен в его письмах. В начале 1922-го он повторяет, на этот раз Эйтингону, что находит свою популярность отвратительной. В лучшем случае она вызывала у него ироническую улыбку. «В Англии и Америке, – писал мэтр Эйтингону годом раньше, – теперь большой бум психоанализа, который мне тем не менее не нравится и который не приносит мне ничего, кроме газетных вырезок и визитов желающих взять интервью. И все же это занятно». Это была слава, но не та, к которой стремился основатель психоанализа.

Известно, что Зигмунд Фрейд не был равнодушен к публичному признанию. Как бы то ни было, он настаивал на оригинальности своего вклада в науку о душе и ждал признания за этот вклад. Но надоедливые репортеры и невежественные журналисты, распространявшиеся слухи о его здоровье, изобилующие ошибками пересказы его идей, а также обрушившийся на него поток писем – почти на все мэтр считал своим долгом ответить – не давали ему заниматься наукой и делали самого Фрейда и его дело уязвимым для вульгаризации, которой он страшился и к которой питал отвращение. Впрочем, иногда ему приходилось признавать, что подобная известность имеет и положительные стороны. «Меня считают знаменитостью, – писал мэтр племяннику в конце 1925 года. – Евреи всего мира хвастаются моим именем, сравнивая меня с Эйнштейном». Эта похвальба не была его выдумкой, а подобное сравнение делали не только евреи. В 1925 году в речи на открытии Еврейского университета в Иерусалиме престарелый английский политик лорд Бальфур назвал Фрейда, наряду с Бергсоном и Эйнштейном, в числе трех евреев, которые оказали наибольшее влияние на современное мышление. Похвала прозвучала от человека, которым Фрейд неизменно восхищался: в конце 1917-го, будучи британским министром иностранных дел, Бальфур объявил о том, что его страна поддерживает создание еврейского государства в Палестине, и основатель психоанализа приветствовал «эксперимент англичан с избранным народом». Его восхищение не ослабло с годами. Получив от Эрнеста Джонса сообщение о речи лорда Бальфура, Фрейд попросил отправить политику экземпляр своей только что вышедшей книги «Жизнеописание» в благодарность за «лестное упоминание».

В таком настроении мэтр мог философствовать по поводу своей известности. «В конце концов, – писал он племяннику Сэмюелю, – у меня нет причины жаловаться и со страхом смотреть на приближающийся конец жизни. После долгого периода бедности я зарабатываю деньги без особых усилий и осмелюсь утверждать, что обеспечил жену». В одном или двух случаях Фрейд с уважением отнесся к оказанным ему почестям: в ноябре 1921 года, например, Нидерландское общество психиатрии и неврологии избрало его почетным членом, что доставило мэтру огромное удовольствие. И неудивительно – это было первое официальное признание с 1909-го, когда Университет Кларка присвоил ему почетный титул доктора права. По-прежнему звучали голоса, что Фрейд – обыкновенный шарлатан, однако его репутация быстро укреплялась и за пределами узкого круга верных психоаналитиков-фрейдистов. Он вступил в переписку со знаменитостями, в основном прославленными писателями, – Роменом Ролланом, Стефаном Цвейгом, Томасом Манном, Синклером Льюисом, а с 1929-го и с Арнольдом Цвейгом, который прославился антивоенным романом «Спор об унтере Грише», вышедшим двумя годами раньше. «Писатели и философы, проезжающие через Вену, – писал Фрейд племяннику в Манчестер, – заглядывают ко мне поговорить». Времена изоляции стали для мэтра всего лишь туманным воспоминанием.

Одно признание по-прежнему не давалось ему в руки – Нобелевская премия. Когда в начале 20-х годов Георг Гроддек, один из основателей психосоматической медицины, выдвинул его кандидатуру, как это прежде делали другие, Фрейд смиренно писал жене Гроддека, что его имя фигурирует в списках уже многие годы, но всегда тщетно. Через несколько лет, сначала в 1928-м, а затем в 1930-м, грамотно организованную кампанию в пользу Фрейда начал молодой немецкий психоаналитик Генрих Менг, которого анализировал Пауль Федерн. Менг собрал внушительный список подписей известных людей, среди которых были выдающиеся сторонники Фрейда – немецкие писатели Альфред Доблин и Якоб Вассерман, а также видные иностранцы – философ Бертран Рассел, новатор в области образования А.С. Нилл, писатель, биограф и литературный критик Литтон Стрейчи, биолог, эволюционист и гуманист, а также политик Джулиан Хаксли и многие другие, почти столь же хорошо известные образованной публике. Свою подпись поставил и Эйген Блейлер, хотя он после нескольких лет флирта с теорией Фрейда отказался от нее. Как это ни странно, даже такие личности, как норвежский писатель лауреат Нобелевской премии Кнут Гамсун и отличавшийся националистическими взглядами немецкий композитор Ханс Пфицнер, оба впоследствии симпатизировавшие нацистам, сочли возможным поставить свою подпись под обращением Менга. Томас Манн, стоя на страже собственных интересов, объявил, что тоже готов подписаться – при условии, что это будет номинация по медицине[228]. Однако именно это, как прекрасно понимал Менг, было недостижимо: психиатр, к которому Шведская академия обратилась за консультацией как к авторитету в данной области, отверг Фрейда как мошенника и опасного человека, поэтому для него оставалась открытой лишь одна категория – литература. Хитрый маневр Менга в этом направлении также окончился неудачей, Фрейд присоединился к длинному перечню мастеров слова, от Пруста до Джойса и от Кафки до Вирджинии Вульф, которые так и не попали в Стокгольм.

Основатель психоанализа, по всей видимости, приветствовал эти благонамеренные усилия, но пытался убедить всех в их тщетности. Делая вид, что ему ничего не известно о деятельности Менга, Фрейд задавал Эрнесту Джонсу риторический вопрос: «Какой глупец будет заниматься этим делом?» Сама его эмоциональность свидетельствует о том, что, если бы мэтру предложили заветный приз, он ухватился бы за него обеими руками… В 1932 году он сообщил Эйтингону, что переписывается с Эйнштейном о природе войны и возможности ее предотвратить и эта переписка предназначена для публикации. Но, прибавил Фрейд, он не ждет, что за нее ему присудят Нобелевскую премию. В этом замечании есть что-то мечтательное и даже немного жалкое. Однако основатель психоанализа не мог отрицать, что оставил глубокий след в западной культуре. И не только в западной: в 20-х годах у Фрейда завязалась переписка с индийским врачом Гириндрасехаром Бозе. «Я убежден, – писал Стефан Цвейг в 1929-м, пытаясь кратко суммировать влияние Фрейда, – что революция, которую вы вызвали в психологии, философии и всей моральной структуре нашего мира, значительно перевешивает лечебную часть ваших открытий. Потому что сегодня все люди, которые ничего не знают о вас, каждый живущий в 1930 году, даже тот, кто никогда не слышал слова «психоаналитик», уже косвенно затронуты вашей трансформацией душ». В своем неумеренном энтузиазме Цвейг часто позволял себе увлекаться, однако эта похвала недалека от истины.

К счастью, реакция на идеи Фрейда не всегда была такой высокопарной, а иногда даже довольно забавной. Венгерский драматург Ференц Мольнар, этот остроумнейший космополит, высмеял распространенные заблуждения об идеях основателя психоанализа в сюжете для будущей пьесы, для которой, как он утверждал, у него имелся богатый материал: «Что из этого выйдет, я еще не знаю, но основная идея очень проста, как и во всех трагедиях. Молодой человек – счастливо женатый на собственной матери – выясняет, что она вовсе не его мать, – и стреляется». В конце 20-х годов прошлого столетия в Англии священник, переводчик Библии и утонченный сатирик Рональд Нокс искусно обыграл психоаналитические диагнозы. В одном из своих произведений он на фрейдистском жаргоне пересказал классическую немецкую книжку для детей «Растрепа». Примерно в это же время в Соединенных Штатах Джеймс Тербер, художник газетных сатирических комиксов, писатель и юморист, и Элвин Б. Уайт, публицист и литературный стилист, высмеяли многочисленные книги о сексе, наводнившие американские книжные магазины, в пародийном сборнике «Необходим ли секс?». Среди притворно серьезных глав этой маленькой книги были и такие: «Природа американского мужчины: исследование пьедестализма» и «Что дети должны говорить родителям». Как показывает составленный авторами словарь специальных терминов, они во многих случаях намекали на Фрейда. Так, например, «комплекс, ядерный» они определяли как «шок, вызванный тем, что лицо противоположного пола предстает в своем истинном свете; начало общего нервного расстройства», «эксгибиционизм» объяснялся как «зайти слишком далеко, не желая того», а «нарциссизм» как «попытка быть самодостаточным, с подтекстом». Тех, кто хотел узнать значение термина «принцип удовольствия», Тербер и Уайт отсылали к «либидо», а там, в свою очередь, содержалась ссылка на «принцип удовольствия». Отчасти сие было ребячеством, однако претендующий на серьезность дискурс оказался не менее безответственным и гораздо более опасным, чем такого рода остроты.

У Фрейда с самого начала имелись ответственные ученики, но их продуманные усилия по популяризации заслуживающей доверия версии психоанализа утонули в представлениях о мэтре, которые все принимали, не давая себе труда прочитать его работы. В 1912 году, изучая «фрейдистскую психологию» с «величайшим энтузиазмом», начинающий журналист Уолтер Липпман, которого сегодня мы знаем не только как писателя и политического обозревателя, но и как автора оригинальной концепции общественного мнения, сказал английскому социальному психологу Грэму Уоллесу, что относился к ней так, как человек мог отнестись в свое время к «Происхождению видов». Перечитывая Уильяма Джеймса после знакомства с Фрейдом, Липпман говорил о «странном чувстве, что в 80-х годах XIX века мир был очень молод». Оглядываясь на эти героические времена, он вспоминал, что «серьезные молодые люди восприняли Фрейда очень серьезно, как он того заслуживал. Отношение к фрейдизму как к скучной фантазии пришло позже и по большей части от людей, которые его не изучали, а просто слышали о нем».

Защищаясь, психоаналитики при малейшей возможности пропагандировали идеи основателя движения, обращаясь к богословам и врачам, рассылая статьи в более или менее серьезные периодические издания. В 20-х годах прошлого столетия Оскар Пфистер ездил с лекциями по Германии и Англии, знакомя с посланием Фрейда широкую публику, и в частных беседах «работал» с влиятельными профессорами, которые могли распространить фрейдистские истины среди своих студентов. Пфистер и другие психоаналитики также выпускали убедительные и даже понятные пособия, помогающие понять теорию Фрейда: объемный, но вполне доступный труд Пфистера «Психоаналитический метод» был опубликован в 1913-м, а в английском переводе вышел в Нью-Йорке четыре года спустя. Он оказался не первой подобной работой: в 1911-м Эдуард Хичманн выпустил куда более краткое изложение идей психоанализа, «Теория неврозов Фрейда», вскоре переведенное на английский язык. В 1920-м Дж. А. (впоследствии сэр Артур) Тенсли опубликовал книгу «Новая психология и ее связь с жизнью» – изящное исследование, за два года переизданное несколько раз, а в 1926-м под редакцией Пауля Федерна и Генриха Менга вышел психоаналитический сборник «для публики», Das Psychoanalytische Volksbuch, к работе над которым они привлекли некоторых своих коллег. Книга охватывала всю область психоанализа, включая анализ искусства и культуры, и состояла из 37 коротких статей, без специальной терминологии, с переводом иностранных слов и примерами из повседневной жизни, помогающими понять теорию Фрейда.

Основатель психоанализа мог иронизировать, но все эти усилия ни в коем случае нельзя назвать тщетными. В мае 1926 года газеты и журналы во многих странах вспоминали о 70-летии Фрейда, не скупясь на высокие оценки, причем многие продемонстрировали удивительную компетентность. Пожалуй, самой глубокой была изысканная хвалебная статья американского эссеиста и биографа Джозефа Вуда Кратча, опубликованная в New York Times. Кратч писал, что создатель теории психоанализа Фрейд сегодня самый известный, возможно за исключением Эйнштейна, из ныне живущих ученых. Титул «ученый» – это именно то, к чему так стремился Зигмунд Фрейд и что он так редко получал. «Разумеется, даже в наше время, – признавал Кратч, – есть бихевиористы и другие бескомпромиссные противники Фрейда». Однако, прибавил он, можно с уверенностью сказать, что влияние его главных идей все сильнее и сильнее отражается в работах самых влиятельных психологов и психиатров. Кратч считал, что точно так же, как Дарвин и его идеи проникли в современную культуру, мы уже широко используем теории Фрейда. «Со временем они, вероятно, станут, подобно теории эволюции, частью умственного багажа, которую каждый мыслитель воспринимает как нечто само собой разумеющееся». В то время, когда профессор Университета Брауна беспокоился, что психологические консультации, которые вводились в этом учебном заведении, могут подвергнуть студентов «обычному психоанализу во имя незрелой науки», автор передовой статьи в New York Times упрекал скептика. «Незрелой, – говорилось в заголовке, – звучит как «фальшивой»[229]. Наблюдая за всем этим издалека, Фрейд язвительно заметил в письме Арнольду Цвейгу: «Я не знаменит, я пользуюсь дурной славой». Прав он был только наполовину: верно и то и другое.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.