Напоминания о бренности бытия
Напоминания о бренности бытия
В 1923-м, в год выхода «Я» и «Оно», смерть вновь напомнила Зигмунду Фрейду о себе. Он потерял одного из внуков и увидел угрожающий жест в сторону себя самого. Несчастья стали для основателя психоанализа неожиданными и жестокими ударами судьбы. Несмотря на периодические жалобы на желудок и кишечник, Фрейд весь год был достаточно бодрым. Как и раньше, он с нетерпением ждал лета – отпуск по-прежнему считался священным. Его мэтр собирался посвятить прогулкам в горах, лечебным процедурам на курорте, путешествию в Италию и работе над теорией психоанализа. Фрейд редко прерывал свой отдых, чтобы принять пациентов, хотя теперь его осаждали заманчивыми предложениями. В 1922 году, проводя каникулы в Берхтесгадене, он писал Ранку, что отказал жене медного короля, которая, вне всяких сомнений, компенсировала бы стоимость его пребывания там, а также еще одной американке, которая «…платила бы мне 50 долларов в день, поскольку привыкла платить Бриллу в Нью-Йорке 20 долларов за полчаса». Но Фрейд был тверд: здесь он не будет продавать свое время. Потребность в отвлечении и восстановлении, как не раз он говорил друзьям, была очень сильной, и обычно ради отдыха основатель психоанализа оставался непреклонен[207].
Несмотря на жалобы, его плотный график, а также неуменьшавшийся поток писем и регулярная публикация серьезных работ свидетельствовали о завидных запасах энергии и в целом о крепком здоровье мэтра. Но… Летом 1922 года в его письмах появились тревожные нотки. В июне основатель психоанализа сообщал Эрнесту Джонсу, что не чувствовал усталости до настоящего времени, «когда стали очевидными мрачные перспективы политической ситуации». Сбежав из Вены, Фрейд сбежал от политики, от непримиримых разногласий между австрийскими социалистами и католиками, этими, как он их называл, напыщенными политическими фанатиками, – хотя бы на время. И действительно, уже в июле он с явным облегчением писал о приятной тишине проводимых в Бадгастайне дней. Они были свободными и радостными, а «чудесный воздух, вода, голландские сигары и хорошая еда – все напоминало идиллию, насколько это возможно в этом центральноевропейском аду». Но в августе, в конфиденциальном письме Ранку из Берхтесгадена, уже не чувствуется подобной жизнерадостности. Ранк интересовался его здоровьем, и Фрейд честно попросил его о лжи во спасение: в переписке с остальными нужно говорить, что здоровье у него в порядке. На самом деле он чувствовал себя неважно. «От вашего внимания не ускользнул тот факт, что я уже какое-то время не уверен насчет своего здоровья». Основатель психоанализа и не догадывался, насколько оправданны его подозрения…
Вскоре у него появились и другие причины для меланхолии. В середине августа покончила с собой его любимая племянница Цецилия Граф, «милая девушка 23 лет». Незамужняя и беременная, она вышла из затруднительного положения, приняв большую дозу веронала. В трогательной, полной любви записке матери, которую Цецилия написала, уже выпив лекарство, она просила никого, в том числе своего любовника, не винить. «Я не знала, – писала фрейлейн Граф, – что умереть так легко и так весело». Фрейд признался Джонсу, что был глубоко потрясен этой трагедией, а его дурное настроение лишь усиливалось «мрачными перспективами нашей страны и общей неуверенностью нашего времени». Но вызов Фрейду бросило не время, а собственное тело. Весной 1923-го появились пугающие признаки того, что у него развился рак нёба.
В середине февраля того года основатель психоанализа обнаружил, как он это назвал, лейкоплакический нарост на верхней челюсти и нёбе. Лейкоплакия – доброкачественное образование, ассоциирующееся с неумеренным курением, и Фрейд, опасаясь, что врач потребует отказаться от этой вредной привычки, какое-то время скрывал свое состояние от окружающих. Но два месяца спустя, 25 апреля, в ободряющем и одновременно тревожном письме Джонсу он сообщал, что потерял две недели из-за болезни (операции) – ему удалили новообразование. Впервые болезненный отек нёба Фрейд заметил еще несколько лет назад, в 1917 году. Горькая ирония здесь в том, что отек прошел после того, как пациент подарил ему желанную коробку сигар и мэтр тут же закурил одну. Теперь, в 1923-м, новообразование стало большим – игнорировать его было уже невозможно. «Меня заверили в доброкачественном характере опухоли, но, как вам известно, никто не может гарантировать, как она себя поведет, если ей позволить расти дальше». Фрейд с самого начала был настроен пессимистически. «По моему собственному диагнозу, у меня была эпителиома, – сообщал он Джонсу, называя одну из разновидностей злокачественных опухолей, – но с ним не согласились другие врачи». Основатель психоанализа честно признавался: «Причину бунта клеток видят в курении». Когда Фрейд наконец почувствовал себя готовым принять ужасное будущее без сигар, он обратился к дерматологу Максимилиану Штайнеру, с которым был в приятельских отношениях. Штайнер действительно порекомендовал ему бросить курить, но солгал, преуменьшив опасность новообразования.
По прошествии нескольких дней, 7 апреля, к Фрейду заглянул лечащий врач Феликс Дойч, и мэтр попросил осмотреть его. «Возможно, – предупредил он, – вам не понравится то, что вы увидите». Основатель психоанализа был прав. Как вспоминал впоследствии Дойч, он с первого взгляда понял, что опухоль злокачественная. Но вместо того, чтобы произнести страшное слово «рак» или хотя бы формальный диагноз – эпителиома, к которому склонялся сам Фрейд, Дойч прибег к уклончивому – плохая лейкоплакия. Он посоветовал мэтру как можно быстрее бросить курить и удалить опухоль.
Зигмунд Фрейд сам был врачом, и его окружали врачи. Однако он не стал обращаться за консультацией к авторитетному доктору и не пошел к хирургу, специализирующемуся на заболеваниях полости рта, в мастерстве которого у него не могло возникнуть сомнений. Вместо этого он выбрал ринолога Маркуса Хайека – можно сказать, еще одного Флисса, хотя раньше выражал определенные сомнения в его компетентности. Выбор – ошибку – основатель психоанализа сделал сам, ни с кем не посоветовавшись, как много лет спустя вспоминала его дочь Анна. В результате первоначальный скептицизм Фрейда в отношении Хайека полностью оправдался. В амбулаторном отделении собственной клиники врач выполнил операцию, хотя и знал, что рекомендованная им процедура чисто косметическая и на самом деле бесполезная. Фрейда сопровождал Феликс Дойч, но при вмешательстве он не присутствовал. Операция прошла крайне неудачно – во время и после нее у мэтра не прекращалось сильное кровотечение, и он был вынужден остаться «в одной из совершенно неприспособленных для этого маленьких комнат госпиталя (других там не было)». Компанию ему составил еще один пациент, которого Анна Фрейд потом описывала как милого и дружелюбного слабоумного карлика, но, возможно, именно он спас основателю психоанализа жизнь.
Жену и дочь Фрейда попросили принести в больницу его личные вещи, поскольку мэтру, по всей видимости, предстояло провести там ночь. Вернувшись, Марта и Анна нашли его, забрызганного кровью, сидящим на табурете.
Во время обеда посетителям находиться в клинике не разрешалось, и женщин отправили домой, уверив, что с пациентом все будет в порядке. Через час или два они пришли снова и узнали о случившемся за время их отсутствия сильнейшем кровотечении. Фрейд пытался позвать на помощь, но специально предназначенный для этого колокольчик не звонил… Сам он не мог говорить даже шепотом и поэтому был абсолютно беспомощен. К счастью, карлик побежал за медсестрой, и вскоре, несмотря на некоторые трудности, кровотечение удалось остановить.
Узнав об этом происшествии, Анна больше не согласилась оставить отца одного. «Медсестры, – вспоминала она, – которых мучили угрызения совести из-за неисправного колокольчика, были очень внимательны. Они принесли мне черный кофе и стул, и я провела ночь с отцом и карликом. Отец был слабым от потери крови и пребывал в полусне от лекарств и сильной боли». Ночью медсестра, встревоженная его состоянием, предложила Анне послать за домашним хирургом Фрейдов. Они так и сделали, но тот отказался идти в частную клинику. Утром Анне пришлось прятаться, пока Хайек с ассистентами делал ежедневный обход. Никакого раскаяния из-за неудачной операции, едва не закончившейся смертью пациента, он не проявил и в конце дня отпустил основателя психоанализа домой.
Больше скрывать свою болезнь Фрейд не мог, но теперь он обманывал своих корреспондентов, и в какой-то степени себя, бодрыми бюллетенями о состоянии собственного здоровья. «Могу сообщить вам, – писал он «дражайшей Лу» 10 мая, через четыре дня после своего дня рождения, – что я снова могу разговаривать, жевать и работать; мне даже позволено курить – умеренно, осторожно и, если так можно выразиться, на жалкий буржуазный манер». Прогноз, прибавил он, благоприятен. Повторяя в тот же день хорошие новости Абрахаму, основатель психоанализа сказал, что решил «попробовать вашу оптимистическую формулу: долгих лет жизни, и больше никаких опухолей!». Чуть позже он применил оптимистическую формулу собственного сочинения: «Два месяца назад у меня удалили опухоль мягкого нёба, которая могла переродиться, но пока этого не произошло».
На самом деле Фрейд все знал, хотя никто не говорил ему правду. Хайек назначил болезненное и бесполезное лечение рентгеновскими лучами и радием, что мэтр воспринял как подтверждение своих подозрений в злокачественном характере новообразования. Но официально обман продолжался; Хаейк разрешил мэтру, как обычно, отправиться на летний отдых, хотя просил регулярно сообщать о самочувствии, а в июле прийти на повторный прием, якобы для того, чтобы проверить состояние шрама. Фрейд поехал в Бадгастайн, а затем в Лавароне – теперь этот курорт находился по другую сторону австрийской границы, в Италии. Но лето не принесло облегчения. Боль была такой мучительной, что по настоянию Анны он попросил Дойча приехать к нему в Бадгастайн для консультации. Дойч явился без промедления и увидел, что необходимо еще одно, более радикальное вмешательство, но и на этот раз не сказал основателю психоанализа всю правду.
Неуместную щадящую уклончивость Дойча, а также других врачей можно объяснить определенным благоговением перед великим человеком, а также сознательным нежеланием признавать, что он смертен. Впрочем, у Дойча имелись и другие основания для обмана. Он опасался за сердце Фрейда, не зная, как оно отреагирует, если сообщить мэтру правду, и надеялся, что вторая операция устранит причину для тревоги и основатель психоанализа будет жить дальше, не подозревая, что у него был рак. Кроме того, Дойча беспокоило настроение Фрейда, которое он истолковал как готовность к самоубийству. Во время их серьезного разговора 7 апреля тот сказал Дойчу, что готов «уйти из этого мира достойно», если судьбой уготовлены долгие страдания. Врач решил, что, если Фрейду прямо сказать, что у него рак, может возникнуть желание реализовать эту скрытую угрозу.
И, словно этого было недостаточно, летом 1923 года появилась еще одна причина для того, чтобы щадить чувства пациента. Фрейд скорбел по своему любимому внуку Хейнеле, который умер в июне. Несколько месяцев четырехлетний малыш, младший сын дочери мэтра Софи, жил в Вене. Его обожала вся семья. «Мой маленький внук самый умный из детей его возраста (4 г[ода]), – хвастался гордый дед Абрахаму в апреле 1923-го. – Но он также очень худой и болезненный, одни глаза, волосы и кости». Основатель психоанализа очень любил внука и переживал за него. «Моя старшая дочь Мат[ильда] и ее муж, – писал Фрейд друзьям в Будапешт в начале июня, когда мальчик умирал, – практически усыновили его, окружив любовью и заботой. Он был, – смирившись с неизбежным, мэтр использовал глагол прошедшего времени, – в самом деле очаровательный малыш, и я чувствую, что никогда еще никого не любил так сильно»[208].
Хейнеле уже достаточно давно страдал от высокой температуры и головных болей, а отсутствие специфических симптомов не позволяло поставить диагноз. Тем не менее в июне врачи пришли к выводу, что у него милиарный туберкулез, и это означало, что ребенок фактически обречен. Фрейд писал, что Хейнеле впал в кому, но изредка приходил в себя, «и тогда снова становился самим собой, так что в это было трудно поверить». Основатель психоанализа даже не подозревал, что способен так сильно страдать. «Я очень тяжело переживаю эту утрату. Не думаю, что когда-либо испытывал подобное горе». Работал он словно по привычке: «Все утратило для меня смысл».
Фрейд считал, что его болезнь обострилась из-за перенесенного стресса, но он больше переживал из-за внука, чем из-за себя. «Не пытайтесь жить вечно, – цитировал мэтр предисловие Бернарда Шоу к пьесе «Дилемма доктора», – из этого ничего не выйдет». Конец наступил 19 июня. После того как Хейнеле, «милый малыш», умер, Зигмунд Фрейд, в жизни не проливший ни слезинки, заплакал[209]. Когда в середине июля Ференци, эгоцентричный и немного бестактный, спросил, почему мэтр не поздравил его с 50-летием, Фрейд ответил, что никогда бы не отказал в такой дани вежливости чужому человеку. Однако, как он утверждал, сие не является следствием какой-то обиды. «Скорее, это связано с моим нынешним отвращением к жизни. У меня никогда не было депрессий, но теперь, должно быть, я пребываю именно в таком состоянии». Заявление удивительное: основатель психоанализа был подвержен периодам плохого настроения, но этот приступ, вероятно, оказался особенно сильным. «Меня все еще мучает мой нос, – писал мэтр Эйтингону в середине августа, – и я одержим бессильной тоской по милому малышу». Он говорил, что стал чужим для жизни и клиентом смерти. В письме к близкому другу всей своей жизни Оскару Рие Фрейд признавался, что никак не может примириться с тем, что мальчика больше нет. «Он олицетворял для меня будущее, а теперь унес будущее с собой».
По крайней мере, тогда ему так казалось… Три года спустя, когда Людвиг Бинсвангер, у которого от туберкулезного менингита умер восьмилетний сын, в письме деликатно поделился с Фрейдом своим горем, мэтр вспомнил о том, что сам пережил в 1923 году. Он написал пространный ответ – «не ради простого сочувствия, а из внутреннего побуждения, поскольку Ваше письмо пробудило во мне воспоминания, которые никогда меня не оставляют». Фрейд вспоминал все свои утраты, особенно смерть в возрасте 27 лет любимой дочери Софи. Основатель психоанализа сказал, что «…смог стойко перенести эту утрату. Это случилось в 1920 году, когда только что закончилась война, в годы которой мы постоянно были готовы получить известие о гибели одного из наших сыновей или даже всех троих. Так что мы заранее покорились судьбе». Но смерть младшего сына Софи лишила его душевного равновесия. Для него мальчик «был дороже, чем все мои дети и внуки, вместе взятые. С тех пор как Хейнеле умер, я не только больше уже не нахожу утешения в других моих внуках, но и утратил вкус к самой жизни. Здесь и кроется секрет моего безразличия – люди называют это храбростью – к опасности, угрожающей моей жизни». Выражая сочувствие Бинсвангеру, Фрейд понял, что воспоминания вновь и вновь бередят его душевные раны. У него было в запасе достаточно жизненной энергии, а чувства еще не остыли. Но Хейнеле навсегда остался его любимцем… Когда летом 1923 года старший брат умершего мальчика Эрнст два месяца жил у Фрейдов, его дедушка – что бы ни чувствовали другие – «не нашел в нем никакого утешения».
Таковы были обстоятельства жизни Зигмунда Фрейда летом 1923 года, с которыми столкнулся и которые не мог принять Дойч: основатель психоанализа раним и смертен, как и все люди. Дойч все рассказал Ранку, а затем и «дворцовой страже» Фрейда – «комитету». Затем небольшая группа близких друзей мэтра – Абрахам, Эйтингон, Джонс, Ранк, Ференци, Закс – собралась в Сан-Кристофоро в Доломитовых Альпах, недалеко от Лавароне, где остановился основатель психоанализа. Отношения среди «стражи» были непростыми, если не сказать неприязненными. Трения начались уже после войны. Ежедневные циркуляры, Rundbriefe, которые они начали рассылать с конца октября 1920 года, помогали мало. Эти письма должны были поддерживать постоянную связь между верными сторонниками Фрейда в Вене, Будапеште, Берлине и Лондоне. «Мне не терпится узнать, – писал мэтр Эрнесту Джонсу, когда письма только задумывались, – как будет работать эта система. Полагаю, она окажется очень полезной». Но примерно в это же время Джонс основал International Journal of Psycho-Analysis, и деятельность по руководству журналом испортила его отношения с Ранком. Джонс был недоволен тем, что он считал надменным вмешательством Ранка в дела редакции. Желавший минимизировать вклад немцев в литературу по психоанализу в тот период, когда антигерманские настроения еще были сильны, и так же страстно желавший увеличить долю американцев, Джонс принял несколько статей, не удовлетворявших строгим критериям, которым придавали такое значение венцы, и Ранк тут же раскритиковал этот выбор. Фрейд считал данную дискуссию угрозой так необходимому им миру. Зависимый от Ранка в делах психоаналитического сообщества, он несколько раз хвалил его в письмах Джонсу и мягко укорял последнего за раздражительность. «Без Ранка я почти беспомощен и неполноценен», – писал он в конце 1919 года, а чуть позже выговаривал: «…в ваших замечаниях относительно Ранка я заметил резкость, которая напоминает мне подобное отношение к Абрахаму. Даже во время войны вы были мягче. Надеюсь, в наших с вами отношениях все в порядке». Фрейд винил Джонса, что тот не способен управлять своими чувствами и настроениями, и надеялся на лучшие времена.
Между тем атмосфера в «комитете» становилась все мрачнее. «Молот Ранка опустился еще раз, – жаловался Джонс в циркулярном письме летом 1922 года, – на этот раз на Лондон и, как мне кажется, совсем несправедливо». Отношения Джонса с Абрахамом, которого беспокоило отступление Ранка от ортодоксальной техники психоанализа, наоборот, начали восстанавливаться. В тесном кружке из семи человек Фрейд оставался особенно близок с Ранком и Ференци, но и остальные были ему нужны не меньше. Теперь, летом 1923-го, осаждаемый болезнью и горем, он надеялся, что в «комитете» удастся восстановить хотя бы видимость согласия. «Я слишком стар, чтобы бросать старых друзей, – писал он вскоре после встречи. – Если бы молодые люди могли задуматься об этой перемене в жизни, им было бы легче поддерживать добрые отношения друг с другом».
Однако в тот момент надежды Фрейда на то, что его более молодые сторонники прислушаются к его примирительному настроению, были лишены оснований. 26 августа в подробном письме к жене Джонс описывал атмосферу в Сан-Кристофоро, раздраженную и одновременно тревожную. «Главная новость состоит в том, что у Фрейда действительно рак; опухоль растет медленно, и это может растянуться на годы. Он ничего не знает, и это самая страшная тайна». Что касается ссоры с Ранком, «комитет» «…потратил целый день на обсуждение дела Ранка – Джонса. Очень болезненно, но я надеюсь, что теперь наши отношения улучшатся». Однако он понимал, что никакого улучшения не предвидится – напряженность усилил один неприятный эпизод. «Думаю, Ференци не будет со мной разговаривать, поскольку здесь был Брилл и в разговоре с ним я назвал Ранка жуликоватым евреем». Он частично отрицал подобную нетерпимость, утверждая, что это сильное преувеличение – stark ?bertrieben.
Что бы там ни говорил Джонс, это было достаточно оскорбительно[210]. Два дня спустя он снова сообщал жене, что члены «комитета» «…несколько часов возбужденно говорили и кричали, и мне стало казаться, что я в Бедламе». «Комитет» решил, что «в деле Ранка – Джонса я был не прав – фактически, что я невротик». Он был единственным христианином и остро чувствовал это. «Еврейский семейный совет, обсуждающий одного грешника, – это, должно быть, впечатляет, но представь, когда все пятеро настаивают на том, чтобы провести его психоанализ, немедленно и все вместе!» Несмотря на свое заявление, что он в достаточной степени англичанин, чтобы воспринимать все это добродушно и не раздражаться, Джонс признался, что тот день был для него настоящим Erlebnis[211].
В разгар этих распрей членов «комитета» потрясло известие о том, что у Фрейда рак. Перед ними остро встала следующая дилемма: было очевидно, что мэтру требуется радикальная операция, однако никто не знал, как сказать ему правду – и какую ее часть. Основатель психоанализа собирался показать Рим своей дочери Анне, и друзья не хотели портить эту давно планировавшуюся поездку или вообще отменять ее. В конечном счете врачи из числа членов «комитета» – Абрахам, Эйтингон, Джонс, Ференци – настояли на своем, руководствуясь здравым смыслом. Они рекомендовали Фрейду после поездки в Италию вернуться в Вену и сделать еще одну операцию. Тем не менее точный диагноз они от мэтра скрыли. Даже Феликс Дойч не смог заставить себя открыть пациенту суровую правду. Такая неуместная деликатность стоила ему доверия Фрейда и места личного врача. Дойч оказался не в состоянии оценить способность основателя психоанализа воспринимать плохие новости, а также его решительное неприятие какой-либо опеки[212]. Члены «комитета» также вызвали неудовольствие мэтра. Когда несколько лет спустя он узнал об этом продиктованном благими намерениями обмане, то пришел в ярость. «Mit welchem Recht?» – гневно спросил мэтр Джонса. Действительно, по какому праву? По мнению Фрейда, никто не имел права ему лгать, даже из самых добрых побуждений. Наивысшая доброта – сказать правду, какой бы страшной она ни была.
После заседания «комитета», на котором Дойч доложил о состоянии основателя движения, за ужином к его членам присоединилась Анна Фрейд. Вечером при свете луны она стала подниматься на холм, где находился Лавароне, вместе с Дойчем и вытянула из него правду. Предположим, полушутя сказала она, им с отцом так понравится в Риме, что они там задержатся, не вернутся домой в планируемый срок. Что тогда? Дойч испугался и стал умолять Анну даже не думать об этом. «Вы не должны так поступать! – с жаром воскликнул он. – Ни в коем случае! Обещайте мне этого не делать». «Все было совершенно ясно», – много лет спустя сказала Анна[213]. Тем не менее давно задуманное путешествие Фрейда в Рим с младшей дочерью состоялось. Как мэтр и ожидал, Анна оказалась наблюдательной и с таким же восторгом воспринимала город, как и он. 11 сентября он писал Эйтингону из Вечного города: «Анна получает огромное удовольствие, прекрасно ориентируется и в равной степени восприимчива ко всем сторонам многогранного Рима». После возвращения он признался Джонсу, что во время их «чудесного времени в Риме» младшая дочь «предстала перед ним в самом выгодном свете».
Наконец Фрейду сказали правду, о которой он давно догадывался. 24 сентября основатель психоанализа несколько туманно сообщал своему племяннику в Манчестер: «Я еще не преодолел последствия операции во рту, у меня сохранились боли и трудности при глотании, и я не уверен в будущем». Два дня спустя ему все стало ясно. Он откровенно и свободно писал Эйтингону: «Сегодня я могу удовлетворить Ваше любопытство. Решено, что я должен пройти через вторую операцию, во время которой будет частично иссечена верхняя челюсть, поскольку моя дорогая опухоль снова там объявилась. Операцию будет проводить профессор Пихлер». Выбор знаменитого хирурга, к которому Фрейд обратился по рекомендации Феликса Дойча, был самым лучшим вариантом. Ганс Пихлер, сообщил мэтр Эйтингону, «величайший эксперт в этой области, который также готовит для меня и протез, который потом понадобится. Он обещал, что через четыре-пять недель я смогу удовлетворительно есть и говорить».
На самом деле операций сделали две – 4 и 8 октября. Они были серьезными, но в целом оказались успешными, хотя из-за хирургического вмешательства Фрейд какое-то время не мог разговаривать и есть. Его пришлось кормить через трубку, вставленную в нос. Тем не менее спустя неделю после операции, все еще находясь в больнице, мэтр написал Абрахаму оптимистичную записку в характерном для себя телеграфном стиле: «Дорогой неисправимый оптимист! Сегодня обновили тампон. Встал с кровати. То, что от меня осталось, одето в одежду. Спасибо за все новости, письма, приветствия и газетные вырезки. Как только смогу спать без укола, отправлюсь домой». Через девять дней его выписали, но битва Зигмунда Фрейда со смертью на этом не закончилась.
Эта битва оказалась жестокой, а противник коварным и беспощадным. Фрейд приготовился к худшему. В конце октября, размышляя о том, что «нынешнее состояние» может лишить его возможности зарабатывать, он написал – в виде письма к сыну Мартину – дополнительные распоряжения к своему завещанию. Больше всего мэтр переживал за жену и дочь Анну: он просил детей отказаться от своей доли в «так или иначе скромном наследстве» в пользу матери и согласиться, чтобы наследство Анны было увеличено до 2000 фунтов. Затем, в середине ноября, основатель психоанализа сделал другой шаг – непредсказуемый и даже менее рациональный, чем изменение завещания. Он по собственной просьбе подвергся небольшой операции на яичках, «лигатуре эфферентных артерий с обеих сторон», которую выполнил Ойген Штейнах – эндокринолог, имевший неоднозначную репутацию. Эта была довольно модная процедура, поскольку она якобы способствовала восстановлению ослабевшей потенции, но некоторые специалисты также рекомендовали ее для мобилизации ресурсов организма. Фрейд, веривший в действенность данного вмешательства, надеялся, что оно воспрепятствует рецидиву рака и может улучшить его «сексуальность, общее состояние и способность к работе». После операции он сомневался в ее эффекте, однако, по крайней мере какое-то время, действительно считал, что чувствует себя моложе и крепче.
Но главное, примерно в это же время Пихлер обнаружил у Фрейда остатки раковой ткани и решительно заявил о необходимости еще одной операции, на которую мэтр с такой же решительностью согласился. Хотя и признал, что новость стала для него тяжелым разочарованием… Он явно наделял своего хирурга волшебным свойством всемогущества. В конце ноября основатель психоанализа признавался Ранку, что «эмоционально очень привязался к проф. Пихлеру», однако эта последняя операция безжалостно развеяла иллюзии и «ослабляет гомосекс[уальную] привязанность». Как бы то ни было, несмотря на сложные чувства Фрейда к своему хирургу, факт остается фактом: еще одно злокачественное новообразование Пихлер обнаружил только в 1936 году.
Тем не менее после 1923-го у Фрейда постоянно развивалась доброкачественная или предраковая лейкоплакия, которую требовалось либо лечить консервативно, либо удалять хирургически. Пихлер был искусен и добр, но 30 или больше мелких, а иногда не таких уж и мелких операций, которые он выполнил, не говоря уж о десятках установок, чисток и подгонок протеза Фрейда, оказались процедурами инвазивными и неприятными. И зачастую очень болезненными[214]… Удовольствие, которое доставляли основателю психоанализа сигары, а скорее, его неискоренимая потребность в курении были непреодолимы. Но каждая сигара становилась очередным раздражителем, маленьким шажком к следующему болезненному вмешательству. Как известно, Фрейд признавал свое пагубное пристрастие к сигарам, а также считал, что курение является заменителем прототипа всех пагубных привычек, мастурбации. Конечно, в его душе существовали уголки, до которых никогда не добирался самоанализ, а также конфликты, которые мэтру так и не удалось разрешить. Неспособность Фрейда бросить курить ярко подчеркивает верность его наблюдения за общечеловеческим свойством, называемым основателем психоанализа «знать и не знать». Это состояние рационального понимания, не приводящее к соответствующим действиям.
В конце 1923 года Фрейд был похож на травмированного спортсмена, нуждавшегося в усиленной физической реабилитации. Великолепный лектор и блестящий собеседник, он заново учился говорить, но его голос никогда не восстановил свою чистоту и звучность. Операции также повлияли на слух мэтра. Он жаловался на «постоянный шипящий звук» и постепенно глох на правое ухо, пока почти совсем не перестал им слышать. Кушетку для пациентов передвинули к другой стене, чтобы основатель психоанализа мог слушать левым ухом. Еда превратилась в трудный и неприятный процесс, и Фрейд теперь по большей части избегал совместных трапез. Протез, приспособление, разделявшее ротовую и носовую полости, – Джонс описывает его как «монстра», «разновидность увеличенного зубного протеза», – было очень трудно устанавливать и снимать, он нередко вызывал раздражение и боль. За оставшиеся годы жизни Фрейд несколько раз менял этот протез. В конце 20-х годов прошлого столетия он поехал в Берлин, чтобы ему сделали новый. Основатель психоанализа постоянно испытывал дискомфорт, в той или иной степени. Тем не менее он отказывался жалеть себя и с некоторым юмором приспосабливался к своему новому состоянию. «Дорогой Сэм! – диктовал он дочери Анне в январе 1924 года письмо в Манчестер. – Рад сообщить тебе, что теперь я быстро восстанавливаюсь и в новом году смог снова работать. Возможно, моя речь ухудшилась, но и родственники, и пациенты говорят, что она вполне внятна».
Основателю психоанализа очень пригодилось достигнутое таким трудом профессиональное самообладание. Он пережил смерть близких людей, но, к счастью, за смертями последовали рождения. Трое сыновей увеличивали клан Фрейдов. «24 апреля Эрнст объявил нам о рождении своего третьего сына, – сообщал мэтр племяннику весной 1924 года. – На подходе еще двое детей, второй ребенок Мартина и первый Оливера (в Дюссельдорфе). Семья растет и умирает, подобно растению, – это сравнение можно найти у старика Гомера». В 1924-м Аликс Стрейчи, одаренная и независимая обозревательница событий в мире психоанализа, сообщала из Берлина своему мужу в Лондон: «Хелен Дойч предоставила мне – как и все остальные – самые радужные отчеты о здоровье Фрейда. Похоже, он снова занял место председателя своего общества, разговаривает, как прежде, и пребывает в очень хорошем настроении». Пять месяцев спустя, в начале 1925 года, Аликс писала супругу, что, несмотря на трудности с речью у Фрейда, «Анна утверждает, что общее состояние его здоровья лучше, чем можно было ожидать».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.