Влюбленный Фрейд
Влюбленный Фрейд
Увидев Марту Бернайс, Фрейд уже ни секунды не сомневался в своих желаниях, и его властная стремительность увлекла девушку. 17 июня 1882 года, всего через два месяца после первой встречи, они обручились. Оба прекрасно понимали, что это нельзя назвать разумным поступком. Овдовевшая мать Марты, волевая и своенравная, сомневалась, что Зигмунд Фрейд – подходящая партия для дочери. И не без оснований: у Марты Бернайс имелось положение в обществе, но не имелось денег, а у Фрейда не было ни того ни другого. Вне всяких сомнений, он являлся блестящим молодым человеком, но, похоже, обреченным на долгие годы бедности, без ближайших перспектив на стремительную карьеру или какое-либо научное открытие, которое сделает его знаменитым и (что теперь гораздо важнее) богатым. Ему нечего было ждать от стареющего отца, который сам нуждался в финансовой поддержке. Самоуважение не позволяло Фрейду постоянно зависеть от помощи своего старшего друга Йозефа Брейера – тот время от времени ссужал ему деньги, делая вид, что дает в долг. Ситуация не оставляла будущему основателю психоанализа выбора. Брюкке лишь вслух сказал то, о чем он, скорее всего, думал сам. Частная практика была единственным способом добиться дохода, необходимого для создания приличной для представителей среднего класса семьи, о которой мечтали они с Мартой.
Чтобы подготовиться к медицинской практике, Фрейд должен был накопить опыт, который невозможно получить на лекциях и в лаборатории. От молодого человека, страстно увлеченного исследованиями, переход к врачебной практике потребовал болезненных жертв, примириться с которыми помогала только ждущая впереди награда. Помолвка стала суровым испытанием для влюбленных. Она не была разорвана исключительно благодаря целеустремленности и настойчивости Зигмунда и, еще в большей степени, благодаря такту, терпению и необыкновенной уравновешенности и выдержке Марты. Потому что Фрейд был страстным поклонником.
Он ухаживал за Мартой так, как это было принято среди представителей его класса и его культуры: влюбленные позволяли себе только объятия и поцелуи. Марта оставалась девственницей. Фрейд, по всей видимости, тоже придерживался обета воздержания. По крайней мере, у нас нет никаких убедительных свидетельств обратного. Однако эти четыре с лишним года ожидания повлияли на формирование теорий Фрейда о сексуальном происхождении большинства душевных расстройств; когда в 90-х годах он рассуждал об эротических страданиях, присущих современной жизни, то отчасти имел в виду себя самого. Фрейд был очень нетерпелив. Теперь, когда ему было почти 26 лет, он направил все свои эмоционально насыщенные и по большей части подавляемые чувства, в которых ярость лишь немного уступала любви, на единственный объект.
Марта Бернайс, которая была пятью годами младше Зигмунда и пользовалась успехом у молодых людей, стала предметом его страстного желания. Фрейд ухаживал за ней с пылом, пугавшим его самого и требовавшим от Марты всего ее здравого смысла, а в критические моменты способности сохранять хрупкие отношения, которым угрожал его собственнический инстинкт. Ситуацию усугубляло то обстоятельство, что бо2льшую часть их трудной помолвки Марта жила с матерью в Вандсбеке, в окрестностях Гамбурга, а Фрейд был слишком беден, чтобы часто навещать ее. Эрнест Джонс подсчитал, что за четыре с половиной года, прошедшие между первой встречей и свадьбой, они три года провели в разлуке. Однако молодые люди писали друг другу практически ежедневно. В середине 90-х годов XIX столетия, когда они были женаты уже 10 лет, Фрейд обмолвился, что его супруга временно утратила способность писать, но в период помолвки подобных симптомов у нее явно не наблюдалось. Как бы то ни было, разлука не упрощала их отношения. Вероятно, самым серьезным предметом для разногласий стала религия: Марта выросла в строгой атмосфере семьи ортодоксальных евреев и была очень набожной, тогда как Фрейд являлся не просто неверующим, безразличным к религии человеком – он был принципиальным атеистом, твердо решившим избавить невесту от всей этой суеверной чуши. Зигмунд оказался тверд, даже деспотичен в своих повторяющихся требованиях, чтобы она отказалась от того, в чем до сих пор ни секунды не сомневалась.
Фактически Фрейд не скрывал от Марты, что главой семьи должен быть он. В ноябре 1883 года, комментируя невесте очерк о предоставлении гражданских прав женщинам, который он перевел во время службы в армии, Фрейд хвалит Джона Стюарта Милля за способность избавиться от «обывательских предрассудков», но тут же сам отдает дань этим предрассудкам. Милль, жаловался он, выдвигает абсурдные требования. Одно из них – утверждение, что женщины должны зарабатывать не меньше мужчин. Это, считал Фрейд, противоречит исторически сложившимся отношениям в семье, когда женщина практически все время занята ведением домашнего хозяйства, воспитанием и образованием детей, что не оставляет времени для работы вне дома. Подобно другим буржуа своего времени, Фрейд считал, что различие между мужчиной и женщиной есть самое значительное из всех различий между людьми. Женщины вовсе не угнетенные существа, подобно черным рабам: «Девушка, даже если она не имеет права голоса и других прав, может отвергнуть мужчину, который целует ей руку и добивается ее любви». Идея о том, что женщины должны бороться за существование, подобно мужчинам, кажется ему мертворожденной. Видеть в ней, Марте Бернайс, его нежной, любимой девушке, конкурента – это абсолютная глупость. Правда, он признает, что когда-нибудь новая система образования подготовит и новые отношения между мужчинами и женщинами и что закон и обычай должны гарантировать женщинам те права, которых они сегодня лишены. Однако полная эмансипация будет означать утрату достойного восхищения идеала. Как бы то ни было, заключает он, сама природа предназначила женщине другую судьбу, одарив ее красотой, обаянием и добротой. По этому безупречно консервативному манифесту никто не мог бы догадаться, что Зигмунду Фрейду предстояло стать автором самых революционных, будоражащих воображение и необычных теорий, объясняющих человеческую природу и поведение.
В своей переписке с Мартой Фрейд предстает перед нами в неожиданной роли – романтического любовника. Он нежен и откровенен, иногда импульсивен, требователен, экзальтирован, угнетен, нравоучителен, болтлив, деспотичен и в редкие моменты выражает раскаяние. Обладавший живым и выразительным слогом Фрейд теперь постоянно выступает в жанре, с которым раньше был незнаком, – жанре любовного письма. Задиристый и неуверенный в своей откровенности, не щадящий чувств адресата, не говоря уж о собственных, он заполняет свои письма пересказами бесед с друзьями и знакомыми, а также их откровенными описаниями. Анализируя свои чувства в письмах к Марте, Фрейд также анализирует ее письма к нему, причем его внимание к мелочам достойно детектива – или психоаналитика. Незначительную деталь или подозрительную оговорку он воспринимает как признак скрываемой болезни или, возможно, симпатии к другому мужчине. Его любовные письма зачастую агрессивны и лишены комплиментов, и все же они представляют собой яркий образец трогательной лирики.
Эти письма – истинная автобиография Фрейда начала 80-х годов. Он почти ничего не скрывал от невесты. Фрейд не только открыто писал все, что думает о работе, о зачастую неприятных коллегах, о неутоленных желаниях, но также изливал свою тоску по Марте. Он был поглощен мыслями о том, скольких поцелуев лишился из-за их разлуки. В одном из писем Фрейд оправдывает свое пристрастие к сигарам отсутствием любимой: «Курить необходимо, если некого целовать». Осенью 1885 года во время пребывания в Париже он взобрался на одну из башен собора Нотр-Дам, вызывая в своем воображении возлюбленную: «Триста ступенек, в темноте и одиночестве, и на каждой я мог бы тебя целовать, если бы ты была со мной, и на самый верх ты поднялась бы задыхающаяся и взволнованная». Марта ответила своему «любимому сокровищу» не так многословно, не так художественно и, возможно, не так страстно, но достаточно ласково, посылая ему привет и нежные поцелуи.
Временами Фрейд, стремясь переделать Марту, превращался в строгого наставника. Он подробно объяснял ей, что врач обязан эмоционально дистанцироваться от всех пациентов и даже от друзей: «Я прекрасно представляю, как неприятно тебе слышать, как я сижу у постели больных и наблюдаю, как я отношусь к человеческим страданиям как к предмету изучения. Но, девочка моя, по-другому это делать невозможно, и для меня это должно выглядеть совсем не так, как для других». Затем, тут же отбросив несколько нравоучительный тон, Фрейд прибавляет, что на свете есть лишь одно человеческое существо, только одно, чья болезнь заставит его забыть об объективности: «Мне нет нужды называть ее тебе, и поэтому я желаю, чтобы она всегда была здорова». Как бы то ни было, он ведь писал любовные письма!
Любовь разрушила самоуверенность Фрейда. Его повторяющиеся вспышки ревности граничили с патологией – настолько они были сильны, а гнев иррационален. 40 лет спустя основатель психоанализа определит «умеренную» ревность как аффективное состояние, подобное печали, которое вполне можно назвать нормальным; ее явное отсутствие, полагал он, должно служить симптомом глубокой депрессии. Но ревность Фрейда выходит за рамки вполне понятного негодования, которое влюбленный может испытывать в отношении соперников. Марта не должна называть своего кузена по имени! Ей следует обращаться к нему официально, по фамилии. Она не должна выказывать такой явной склонности к двум своим обожателям, композитору и художнику: будучи творческими людьми, угрюмо писал Фрейд, они имеют несправедливое преимущество перед ним, обычным ученым. И главное, Марта должна прекратить отношения со всеми остальными. Но в число этих навязчивых «остальных» входили ее мать и брат Эли, который собирался жениться на сестре Фрейда Анне, и Марта отказалась подчиниться вызванным ревностью требованиям жениха и порвать с ними. Результатом стала напряженность в их отношениях, для преодоления которой потребовалось много времени.
Более внимательный к себе, чем прежде, Фрейд догадывался об опасности своего состояния. «Я такой собственник, когда влюблен…» – написал он Марте через два дня после помолвки. А позже с раскаянием признавался: «У меня явная предрасположенность к тирании». Но этот проблеск самосознания не сделал его менее деспотичным. Известно, что Марта уже отвергла одно предложение, но за ним могли последовать другие. Однако усилия Фрейда «монополизировать» девушку, которую он любил, говорят скорее не о реальных опасностях, а о колебаниях самооценки. Неразрешенные, подавленные конфликты его детства… В них непостижимым образом переплелись любовь и ненависть. Они вернулись и стали преследовать его теперь, когда Зигмунд задумался, достоин ли он своей Марты. Она была, снова и снова повторял Фрейд, его принцессой, однако его часто посещали сомнения, принц ли он. При всем при том он оставался обожаемым Сиги своей матери, вел себя как единственный любимый ребенок, исключительному положению которого угрожает появление брата или сестры.
В конечном счете Фрейд не позволил легковерному гневу и подозрительной ревности отравить его привязанность. Он не был похож на Отелло. Он никогда не сомневался в своем выборе и часто получал от него истинное наслаждение. Перспектива создания семьи радовала его, и Фрейд с удовольствием тратил время на список того, что необходимо для их «маленького мира счастья», как он его назвал. У них с Мартой будут две комнаты, столы, кровати, зеркала, стулья, ковры, стекло и хрусталь для повседневных нужд и для праздничных трапез, шляпки с искусственными цветами, большая связка ключей и жизнь, наполненная полезными занятиями, добротой и гостеприимством, взаимной любовью. «Могут ли влиять на нас такие мелочи, как каждодневный быт? Пока не пробил час великой судьбы, самоотречения, могут – и без всяких сомнений». Воображение Фрейда обычно обращалось к его великому предназначению, но в то же время он с явным удовольствием предавался фантазиям, которые могли разделить с ним многие скромные и ничем не примечательные буржуа того времени.
Чтобы реализовать эти мечты, Фрейд должен был последовать совету Брюкке, и через шесть недель после обручения с Мартой Бернайс он поступил в городскую больницу Вены. Он проработал там три года, пробуя себя в разных специальностях и переходя из отделения в отделение – хирургии, медицины внутренних органов, психиатрии, дерматологии, нервных болезней и офтальмологии. Фрейд трудился целеустремленно, надеясь на продвижение по службе ради своей конечной цели – женитьбы, но ему приходилось учитывать реалии, хотя бы отчасти. Карьерная лестница врача в Австрии была крутой и насчитывала много ступенек. Зигмунд Фрейд начал с низшей из возможных должностей, имевшихся в клинической больнице, Aspirant, нечто вроде помощника врача, а в мае 1883 года стал Sekundararzt (младшим врачом) в психиатрическом отделении, возглавляемом Теодором Мейнертом. Ему предстояло подняться на следующие ступени служебной лестницы. В июле 1884-го Фрейд занял должность старшего врача, а чуть больше чем через год, после нескольких неудачных попыток, получил желанное звание Privatdozent (приват-доцента)[25]. Это звание являлось престижным, но не гарантировало жалованье, и было желанным лишь как первый шаг к маячившей далеко на горизонте профессорской должности. Кроме того, оно не создавало материальной основы для брака. Неудивительно, что Фрейда стали посещать враждебные фантазии в отношении коллег, в числе которых было желание смерти тем, кто стоял у него на пути. «Где бы в мире ни существовала иерархия и продвижение по службе, – размышлял он впоследствии об этих днях, – открыт путь для желаний, нуждающихся в подавлении».
Фрейд не удовлетворился одними желаниями. В октябре 1882 года ему удалось поступить в клинику Германа Нотнагеля, который недавно занял престижную должность заведующего кафедрой внутренних болезней. Нотнагель наряду с Брюкке неизменно поддерживал Фрейда, пока тот медленно шел к публичному признанию и самому скромному материальному достатку. После первой встречи Фрейд описывал великого Нотнагеля довольно враждебно. «Странно видеть перед собой человека, который имеет такую власть над нами и над которым мы вообще не имеем власти. Нет, – прибавлял он, – этот человек не нашей расы. Древнегерманский дикарь. Совершенно светлые волосы, голова, щеки, шея». Тем не менее Нотнагель великодушно был готов помочь Фрейду с карьерой. Со временем знаменитый профессор стал уязвлять самолюбие Фрейда и сделался объектом для завистливых сравнений. «При благоприятных условиях, – писал Зигмунд невесте в феврале 1886 года, – я мог бы достичь большего, чем Нотнагель, по отношению к которому чувствую свое превосходство».
Это было исключительно виртуальное состязание. А вот с Теодором Мейнертом, специалистом по анатомии мозга и психиатром, не менее знаменитым, чем Нотнагель, Фрейд схлестнулся публично. Он перешел в клинику Мейнерта после полугода работы с Нотнагелем и обрел в «великом человеке» не только покровителя, но и соперника. Так было не всегда. Работы Мейнерта и его личность произвели глубокое впечатление на Фрейда, когда он еще учился на медицинском факультете. И действительно, философские воззрения Мейнерта могли служить будущему основателю психоанализа опорой и стимулом. Практичный и стремившийся к научной психологии Мейнерт являлся последовательным детерминистом и отвергал свободу воли, считая ее иллюзией. Он полагал, что сознание подчиняется некому тайному фундаментальному закону, для раскрытия которого нужен тонко чувствующий и проницательный аналитик. Тем не менее практически с самого начала совместной работы Фрейд жаловался, что с Мейнертом тяжело, он полон капризов и иллюзий, не слушает и не понимает его. В 90-х годах XIX столетия они вели между собой длительную войну по двум важным вопросам – гипнозу и истерии.
Возмущение и гнев, возникшие в этот период по другому случаю, причем гнев на самого себя, долгие годы дремали в подсознании Фрейда, пока не всплыли на поверхность, инстинктивно искаженные, в автопортрете четыре десятилетия спустя: «Теперь, возвращаясь в прошлое, я могу признаться, что это она, моя невеста, помешала мне добиться известности уже в молодые годы». Это история о великолепной возможности, которая была упущена. Фрейд едва не стал автором впечатляющего вклада в хирургическую практику. В начале весны 1884 года он сообщил Марте, что заинтересовался свойствами кокаина, в то время малоизученного лекарства, которое немецкий военный врач использовал для повышения физической выносливости солдат. Из этого может ничего и не получиться, писал Фрейд, однако он планировал проверить возможность использования препарата для лечения сердечных болезней и случаев нервного истощения, таких как «жалкое состояние», возникающее при отвыкании от морфия. В интересе Фрейда к кокаину был и личный аспект. Он надеялся, что кокаин поможет его другу Эрнсту фон Флейшль-Марксоу, страдавшему от последствий инфекции, избавиться от пристрастия к морфию, который он принимал в качестве болеутоляющего. Но в конце лета Фрейд, не видевший невесту целый год, позволил себе один из редких визитов в Вандсбек. Вероятно, он был очень одинок, поскольку впоследствии вспоминал, что провел в разлуке с Мартой Бернайс два года или даже более двух лет – трогательные и симптоматичные оговорки.
Нетерпение Марты заставило Фрейда поспешить с окончанием исследований. В июне он написал статью о применении кокаина, удивительную смесь научного отчета и энергичной рекламы, которая в следующем месяце была опубликована в венском медицинском журнале. В начале сентября Фрейд отправился повидать Марту, но перед этим рассказал об успокаивающем и одновременно стимулирующем действии кокаина своему другу, офтальмологу Леопольду Кенигштейну. Вернувшись в Вену, он узнал, что не Кенигштейн, а другой его знакомый, Карл Коллер, которому он также рассказывал о кокаине, «…провел решающие опыты на глазе животных и сделал доклад об их результатах на офтальмологическом конгрессе в Гейдельберге». Как вспоминал Фрейд, однажды он встретил коллегу, жаловавшегося на боли в кишечнике, и порекомендовал ему 5-процентный раствор кокаина, который вызвал онемение губ и языка. При разговоре присутствовал Коллер, для которого, уверен Фрейд, это было первым знакомством с анестезирующими свойствами препарата. Как бы то ни было, Фрейд считал, что открытие местной анестезии при помощи кокаина, получившей столь широкое применение в малой хирургии, по праву приписывается Коллеру, особенно при операциях на глазах. «Но я не ставлю своей невесте в упрек, что она стала мне тогда помехой»[26], – прибавляет он. Другими словами, Фрейд одновременно винит и не винит Марту.
Такой изобретательный способ переложить на плечи другого собственную неспособность довести дело до конца не характерен для Фрейда. Это заставляет предположить, что даже с безопасного расстояния многих прошедших лет кокаин вызывал у него неприятные, не до конца осознанные ассоциации. Но факты говорили сами за себя яснее, чем он признавался в своих болезненных воспоминаниях. Если Фрейд с самого начала признавал, что Коллер в полной мере заслуживал мгновенно пришедшего признания, это означало, что он сам был в одном шаге от пути, который привел бы его к мировой славе, а следовательно, и к женитьбе. Более того, его лирическое восхваление кокаина как лучшего лекарства от боли, усталости, уныния и пристрастия к морфию, к сожалению, оказалось ошибочным. Сам Фрейд начал принимать препарат как стимулирующее средство, чтобы справиться с периодическими депрессиями, улучшить настроение, расслабляться в обществе и просто чувствовать себя настоящим мужчиной[27]. Он опрометчиво рекомендовал кокаин Марте и даже присылал ей небольшие дозы, когда решил, что это поможет невесте справиться с недомоганиями. В июне 1885 года – и это был не единственный раз – Фрейд отправил почтой в Вандсбек флакон с кокаином, содержавший приблизительно полграмма вещества, и порекомендовал Марте «приготовить себе из него 8 маленьких (или 5 больших) доз». Она сразу подтвердила получение, сердечно поблагодарила и сказала, что, хотя в этом нет нужды, она разделит присланное лекарство на порции и будет принимать. Однако у нас нет никаких свидетельств, что Марта (или, если уж на то пошло, ее жених) пристрастилась к кокаину.
Рекомендации принимать кокаин, которые Фрейд давал Флейшль-Марксоу, оказались не такими безобидными. Он очень хотел облегчить боль другу, о чем писал невесте в начале 1885 года, но его страстное желание не сбылось. Флейшль-Марксоу, который медленно и мучительно умирал, с бо2льшим энтузиазмом отнесся к целебным свойствам кокаина, чем сам Фрейд, и в конечном счете стал ежедневно принимать большие дозы наркотика. К сожалению, препарат лишь усилил его страдания: в процессе лечения у Эрнста развилась зависимость от кокаина, как прежде от морфия.
Эксперименты Фрейда с наркотиками поначалу практически не мешали, как он сам насмешливо выражался, погоне за деньгами, должностью и репутацией. Его статья о кокаине и другие работы, опубликованные вскоре после нее, создали ему имя в венских медицинских кругах и даже за границей, а для того, чтобы выяснить способность кокаина вызывать привыкание, потребовалось некоторое время. Однако было невозможно отрицать, что львиная доля славы от применения кокаина как местного анестетика досталась Коллеру, а очень скромный успех Фрейда граничил с неудачей. Более того, его опрометчивое – хотя и из лучших побуждений – вмешательство в лечение Флейшль-Марксоу, не говоря уже о столь же неблагоразумной рекомендации вводить кокаин в виде инъекций, оставило у Фрейда чувство вины. Действительность давала ему много поводов для самокритики. Облегчить страдания Эрнста не мог никто, но другие врачи, экспериментировавшие с кокаином, обнаружили, что подкожное введение препарата может спровоцировать очень серьезные побочные эффекты[28].
Это несчастье оставалось одним из самых мучительных эпизодов в жизни Зигмунда Фрейда. Его сны раскрывают постоянную озабоченность кокаином и последствиями его применения, и Фрейд продолжал применять его в умеренных количествах как минимум до середины 90-х годов XIX столетия[29]. Неудивительно, что он стремился приуменьшить влияние этого случая. Когда Фриц Виттельс, написавший его биографию, заявил, что Фрейд долго и мучительно размышлял, как такое могло с ним произойти, тот решительно это отрицал. «Неправда!» – написал он на полях книги. Неудивительно также, что подсознательно Фрейд старался переложить ответственность за все на того самого человека, ради которого ускорил свои рискованные поиски славы.
Тоскуя по невесте, которая жила в далеком Вандсбеке, Фрейд заполнял свободное время чтением «Дон Кихота». Книга заставляла его смеяться, и он благожелательно отзывался о ней в письмах Марте, хотя и полагал, что местами она излишне груба и вряд ли подходит для чтения его маленькой принцессе. Таков был бедный молодой врач, который покупал больше книг, чем мог себе позволить, и по ночам читал классическую литературу, глубоко растроганный и не менее глубоко изумленный. Фрейд искал себе учителей в разных эпохах: древних греков, Рабле, Сервантеса, Мольера, Лессинга, Гёте, Шиллера, не говоря уж о жившем в XIX веке остроумном немецком знатоке человеческой природы Георге Кристофе Лихтенберге, физике, путешественнике и авторе знаменитых афоризмов. Эти классики значили для него больше, чем интуитивный современный психолог Фридрих Ницше. Фрейд читал его книги еще юным студентом, а в начале 1900-го, в год смерти Ницше, потратил приличную сумму на собрание его сочинений. Он надеялся, как сам признавался своему другу Флиссу, найти слова для того, что остается в нем невысказанным. Тем не менее Фрейд относился к произведениям Ницше как к текстам, которые требуют скорее возражения, чем изучения. Симптоматично, что после сообщения о покупке книг Ницше он тут же прибавил, что не открывал их: «Пока мне лень».
Главным мотивом такого защитного маневра будущий основатель психоанализа называл нежелание «избытком интереса» отвлекаться от серьезной работы. Фрейд предпочитал клиническую информацию, которую мог собрать путем психоанализа, ярким озарениям мыслителя, по-своему предвосхитившего некоторые из самых радикальных его гипотез[30]. Сам Фрейд будет настаивать, что никогда не делал заявлений о приоритете – отрицание слишком недвусмысленное, чтобы быть точным, – и не выделял работы по психологии немецкого физика и философа Густава Теодора Фехнера как единственные, которые нашел полезными. Они прояснили для него природу удовольствия. Фрейд получал удовольствие и извлекал пользу из чтения, но еще большее удовольствие и пользу ему давал опыт.
В начале 80-х годов, когда Зигмунд Фрейд еще набирался опыта для частной практики, его в основном волновали профессиональные прикладные вопросы, а не теоретические, но загадки человеческого сознания все больше и больше завладевали его вниманием. В начале 1884-го он цитировал Марте одного из своих любимых поэтов, Фридриха Шиллера, хотя и немного нравоучительно: «Любовь и голод – вот настоящая философия, как сказал наш Шиллер». Много лет спустя Фрейд не раз будет обращаться к этим строкам, чтобы проиллюстрировать свою теорию влечений: голод представляет «влечения «Я», которые служат самосохранению индивида, тогда как любовь, разумеется, иносказательное название сексуальных влечений, служащих сохранению вида.
Тем не менее взгляд на Фрейда 80-х годов как на будущего психоаналитика – это устаревший взгляд. Он продолжал исследования в области анатомии, особенно анатомии мозга. В то же время Фрейд все больше внимания уделял психиатрии, надеясь, что в будущем это принесет ему доходы. «В практическом отношении, – честно признавался он впоследствии, – анатомия мозга давала мне не больше выгод, чем физиология. Из материальных соображений я начал заниматься нервными заболеваниями». В Вене эта специальная область не пользовалась тогда вниманием у специалистов, и даже Нотнагель не мог ему ничего предложить в данной сфере. Приходилось всему учиться на собственном опыте. Стремление к славе и процветанию у Фрейда росло вместе с тем, что его питало, а с ним и жажда знаний. Он хотел большего, чем могла дать Вена. «Но вдалеке, – писал Зигмунд Фрейд 40 лет спустя, воспроизводя яркость свежих впечатлений тех дней, – сияла слава Шарко».
В марте 1885 года, когда до получения должности приват-доцента оставалось еще несколько месяцев, Фрейд подал заявку на конкурс, победителя которого ждала стажировка за границей. В грант входили жалкая стипендия и не менее жалкие шесть месяцев отпуска за свой счет, но все помыслы Фрейда сосредоточились именно на этой цели. В письмах Марте он все время намекал на свои перспективы. «Я совсем не удовлетворен, – писал он невесте в начале июня, в типичной для себя аналитической манере, – я не в состоянии преодолеть лень и знаю ее причину: ожидания всегда заставляют нас, людей, пренебрегать настоящим». На комиссии, которая должна была распределять стипендии, каждого претендента представлял поручитель. «У меня это Брюкке, очень уважаемый, но не очень энергичный защитник», – сообщал Марте Фрейд. Он явно недооценил своего учителя. Флейшль-Марксоу, который был в курсе дела, рассказал Фрейду: «…ситуация была для вас крайне неблагоприятной, и успехом, который вам принесло сегодняшнее заседание, вы обязаны заступничеству Брюкке и его страстному ходатайству, которое вызвало общую сенсацию». Конечно, рекомендация Эрнста Брюкке была очень весомой, но желанную стипендию Фрейд получил только в середине июня, после долгих дебатов, достойных более щедрой награды. Он ни секунды не колебался, распределяя свое время: сначала поездка к невесте и ее семье, затем Париж. После шести недель пребывания в Вандсбеке, где ему наконец удалось преодолеть давнее нерасположение к себе фрау Бернайс, Фрейд в середине октября приехал в Париж.
Он устроился и сразу принялся изучать город, собирая первые впечатления: улицы, церкви, театры, музеи, парки. Отчеты, которые Фрейд отправлял Марте, полны живых и ярких подробностей: его изумление настоящим обелиском из Луксора, площадь Согласия, элегантные Елисейские Поля, без магазинов, но заполненные экипажами, плебейская площадь Республики и тихий сад Тюильри. Особое удовольствие Фрейду доставил Лувр, где его вниманием надолго овладевали древние артефакты: «Там находится множество греческих и римских статуй, надгробий, надписей и обломков. Некоторые экспонаты просто великолепны. Среди них я видел знаменитую Венеру Милосскую без рук». Большое впечатление на него также произвели бюсты римских императоров и статуи ассирийских царей, огромные, как деревья. «Эти властелины держали на руках львов, как сторожевых собак. Там восседали на постаментах крылатые человекозвери с красиво подстриженными волосами. Клинопись выглядит так, как будто сработана вчера. Еще были разукрашенные в огненные цвета египетские барельефы, колоссальные изображения царей, настоящие сфинксы – словно мир из сна». Фрейду хотелось вновь и вновь возвращаться в египетские и ассирийские залы. «Для меня, – отмечал он, – эти экспонаты представляют скорее историческую, чем эстетическую ценность». Но его волнение выдает не только научный интерес; оно предвосхищает страсть к коллекционированию древних скульптур Средиземноморья и Ближнего Востока, которой Фрейд дал волю, когда у него появились деньги и место для этого собрания.
Впрочем, в 1885 году в Париже времени у него было мало, а денег еще меньше. В театр Фрейд шел для того, чтобы увидеть великолепную Сару Бернар в добротной драме Викторьена Сарду, показавшейся ему хвастливой и тривиальной, или в комедиях Мольера, которые он считал блестящими и использовал как «уроки французского». Обычно он покупал билеты на самые дешевые места, иногда в «quatri?me loge de c?t?, позорные ложи такого размера, что годны лишь для голубей», по одному франку пятьдесят сантимов. Фрейд жил взаймы и поэтому считал себя обязанным экономить даже на мелочах, таких как спички и канцелярские принадлежности. «Я всегда пью вино, очень дешевое, темно-красное и в целом терпимое, – писал он вскоре после приезда Минне Бернайс, сестре Марты. – Что касается еды, то ее можно найти и за 100 франков, и за 3 франка, только нужно знать где». Поначалу одинокий, Фрейд был придирчивым и немного самоуверенным. И еще патриотичным: «Как ты видишь, сердце у меня немецкое, провинциальное, и в любом случае оно осталось дома». Французов он считал аморальными охотниками за удовольствиями, «народом психологических эпидемий, исторических массовых конвульсий».
Временами Фрейд не без трепета раскрывал Марте некоторые свои планы, продиктованные благоразумием. В конце 1885 года он еженедельно наносил визиты, возможно не такие уж необходимые, скучавшей австрийской пациентке, жене их семейного врача – «с не самыми приятными манерами, очень экспрессивными», – поскольку разумно установить добрые отношения с венским коллегой. Да, подобное манипуляционное поведение смущало Фрейда. Еще раньше он писал невесте, признаваясь в страсти к работе, что должен внимательно следить, чтобы потребность в последней, а также в успехе не истолковывалась как непорядочная.
Но что еще важнее, Фрейд с самого начала был потрясен знакомством с Жаном Мартеном Шарко. Шесть недель он занимался микроскопическим исследованием детского мозга в патологической лаборатории Шарко в больнице Сальпетриер. Последующие многочисленные публикации о церебральном параличе у детей и об афазии – системном нарушении уже сформировавшейся речи – указывают на сохраняющийся, хотя и ослабевающий, интерес Фрейда к неврологическим исследованиям. Однако мощное влияние Шарко повернуло его от микроскопа к той области, признаки интереса к которой уже начали проявляться: психологии.
Научный стиль и личное обаяние Шарко произвели на Фрейда даже большее впечатление, чем его идеи. «Он поразительно стимулирующий, почти возбуждающий и великолепный, – писал Фрейд Марте. – Я буду по нему ужасно скучать в Вене». В поисках слов, которые оправдали бы тот душевный подъем, который он испытывал в присутствии Шарко, Фрейд обращался к религиозной – или как минимум эстетической – лексике. «Шарко, – признавался он, – который одновременно один из величайших врачей и человек, здравый смысл которого – знак отличия гения – просто-напросто разрушает мои замыслы и концепции. После некоторых лекций я ухожу как из Нотр-Дам, с обретенным ощущением совершенства». Только напыщенная риторика того поколения могла передать его чувства; Фрейд, неизменно настаивавший на независимости своего мышления, был всей душой готов принять идеи этого блестящего ученого и не менее блестящего актера: «Не знаю, принесет ли когда-нибудь его семя плоды, но то, что никакой другой человек никогда не влиял на меня столь сильно, я знаю точно».
Вне всяких сомнений, Шарко устраивал настоящие спектакли. Его речь всегда была ясной, обычно серьезной, но иногда с юмором, помогавшим донести смысл. По мнению Фрейда, каждая из его «пленительных» лекций становилась «маленьким произведением искусства в том, что касалось структуры и композиции». И действительно, отмечал Фрейд, «…он еще больше возвышался в глазах слушателей, когда прилагал усилия, самым подробным образом изложив ход своих мыслей и с полной откровенностью рассказав о своих колебаниях и сомнениях, перекинуть мостик через пропасть между учителем и учеником». В роли лектора и советчика будущий основатель психоанализа, который умело использовал свою неуверенность, будет поступать точно так же.
Наблюдая за этими спектаклями в больнице Сальпетриер, Фрейд получал огромное удовольствие от интеллектуального возбуждения, охватывавшего Шарко, когда он диагностировал то или иное душевное заболевание. Эти его действия напоминали Фрейду миф об Адаме, который «классифицировал» животных и давал им названия. Непревзойденный классификатор Фрейд, будущий Адам психоанализа, был в этом отношении, как и во многих остальных, учеником Шарко. В те времена плохо умели различать психические заболевания, а также отличать их от физических недомоганий: Фрейд, тогда еще недостаточно хорошо разбиравшийся в неврозах, мог принять хронические головные боли невротика за менингит, а «более высокие авторитеты венской медицины диагностировали неврастению обыкновенно как опухоль мозга».
Шарко был не только актером. Медицинское светило и светский лев, пользовавшийся непререкаемым авторитетом, он считал истерию настоящим заболеванием, а не убежищем симулянта. Более того, он признавал, что ей подвержены и мужчины – в противовес традиционным взглядам, – а не только женщины. Еще более дерзким было спасение гипноза из рук жуликов и шарлатанов и использование его для серьезных целей – лечения душевных расстройств. Фрейд был поражен и впечатлен, увидев, как Шарко вызывает и снимает истерический паралич посредством прямого гипнотического внушения[31].
В 1885 году гипноз не был для Зигмунда Фрейда открытием. Еще в студенческие годы он убедил себя, что, несмотря на всю свою предосудительную репутацию, гипнотическое состояние – явление реальное. Фрейд был доволен, что Шарко подтвердил то, во что он и так верил, и впечатлен тем, что происходило с пациентами французского специалиста во время сеансов гипноза и после них. По словам Пьера Жане, самого знаменитого ученика Шарко, они вызывали «магнетическую страсть» к гипнотизеру, влечение – дочернее, материнское или чисто эротическое по своей природе. Эта страсть, как вскоре понял Фрейд, могла доставлять и некоторые неудобства. Как-то раз в Вене одна из его первых пациенток, избавленная после сеанса гипноза от болей истерической природы, страстно обняла своего целителя. Сия неловкая сцена, вспоминал Фрейд, дала ему ключ к разгадке «мистического элемента», который содержался в гипнозе. Позже он определит этот элемент как пример переноса и будет использовать в качестве мощного инструмента техники психоанализа.
Войдя в рабочий ритм, Фрейд перестал считать свое пребывание в Париже чем-то вроде сна, беспорядочного и не всегда приятного, и полностью сосредоточился на исследованиях – настолько, что решил заверить невесту: она по-прежнему занимает главное место в его жизни. «Если ты хочешь получить от меня уверения в любви, – писал он Марте в декабре, – я могу написать пятьдесят таких страниц, но ты ведь так добра, что не потребуешь этого». Тем не менее он убеждал любимую, что «теперь преодолел любовь к науке, которая в определенном смысле стояла между нами, и ничего не желаю, кроме тебя». Однако мысли о бедности никогда не покидали его. Фрейд описывает себя Марте, немного трогательно, как «бедного молодого человека, терзаемого горячими желаниями и мрачными печалями», исполненного надежд иждивенца – Schnorrerhoffnungen, а если конкретно, то надежды, что кто-нибудь из богатых друзей ссудит ему денег.
Тем временем его работа успешно продвигалась, а через некоторое время наладилась и светская жизнь. В январе и феврале 1886 года Фрейда приглашали в роскошный дом Шарко. Смущенный и не уверенный в собственном разговорном французском, Зигмунд подбадривал себя дозой кокаина, надевал строгий костюм и отправлялся на прием. Его письма к невесте свидетельствуют о волнении, а также об облегчении, которое он испытал, убедившись, что не выставил себя смешным в присутствии Шарко. Одним из февральских вечеров, уже за полночь, вернувшись с приема в доме великого человека, Фрейд сел за письмо «милому любимому сокровищу». «Слава богу, все закончилось, – сообщал он. – Это было скучно до безумия, и я выдержал только благодаря кокаину. Только представь: сорок или пятьдесят человек, и из них только трое или четверо знакомых». Фрейду казалось, что в тот вечер его французский был хуже, чем обычно, однако он вступил в политическую дискуссию, в которой назвал себя не немцем и не австрийцем, а juif[32]. Затем, ближе к полуночи, Фрейд выпил чашку шоколада. «Не думай, что я разочарован, поскольку не стоит ждать ничего иного от jour fixe[33]; я лишь убедился, что мы не будем их устраивать. Только не говори никому, какая это была скука». Несмотря на то что Фрейд считал подобные развлечения скучными, а свой французский слабым, Шарко уделял ему особое внимание. Такая сердечность делала мэтра еще более достойным примером для подражания.
Самым важным для Фрейда было то, что его кумир явно со всей серьезностью относился к странному поведению своих пациентов и смело выдвигал необычные гипотезы. Глубоко и тщательно исследуя человеческий материл, Шарко был в то же время артистом, или, как он сам себя называл, visual – человеком, который видит. Доверяя увиденному, он ставил практику выше теории. В памяти будущего основателя психоанализа глубоко отпечаталась одна его случайная фраза: La th?orie, c’est bon, mais ?a n’emp?che pas d’exister. Фрейд никогда не забывал об этой остроте, и впоследствии, будоража мир невероятными фактами, не уставал ее повторять: теория – это очень хорошо, но она не отменяет существование фактов. Таков был главный урок, полученный от Шарко: смиренное подчинение ученого фактам – это не враг теории, а ее источник и слуга.
Один конкретный вопрос, который Шарко не разрешил для полного удовлетворения Фрейда и который волновал его на протяжении многих лет, – природа гипноза. Даже сторонникам этого метода, даже во Франции гипноз представлялся далеко не однозначным явлением. Жан Мартен Шарко и его ученики определяли гипнотический транс как искусственно вызванное патологическое состояние – невроз. Другими словами, это нервное заболевание, а если конкретно, то истерия с несомненно органическими компонентами. Кроме того, Шарко утверждал, что гипнотическое состояние можно вызвать только у истеричных людей. Впрочем, конкурирующая школа из Нанси, основателями которой были малоизвестный частный врач Амбруаз Огюст Льебо и его активный и плодовитый сторонник Ипполит Бернхейм, придерживалась другой точки зрения: гипноз представляет собой чистое внушение, и ему поддаются почти все люди. Несколько лет Фрейд колебался. Стараясь сохранить объективность, он в 1886 году перевел труд Шарко «Лекции о заболеваниях нервной системы», а два года спустя главную работу Бернхейма «О внушении и его применении в терапии». Фрейд по-прежнему склонялся к мнению Шарко, однако после поездки в Нанси в 1889-м пришел к выводу, что этот визит, предпринятый ради совершенствования техники гипнотического внушения, оказался одним из самых полезных в его жизни. Психоанализ – как его сформулировал Фрейд в середине 90-х годов XIX столетия – был производным от гипноза. Ряд статей и обзоров начала 90-х указывает на его корни, уходящие в эксперименты с гипнозом. И действительно, на протяжении нескольких лет гипноз входил в число терапевтических методов Фрейда.
По возвращении в Вену – после остановки в Берлине для изучения детских болезней – главной проблемой Зигмунда Фрейда стал не выбор одной из двух французских научных школ, а отношения со скептически настроенным медицинским сообществом. Его предисловие к книге Бернхейма явно отражает недовольство местными коллегами. «Врач, – писал Фрейд, явно имея в виду упрямых венских эскулапов, – больше не может сторониться гипнотизма». Знакомство с этим явлением разрушит преобладающее мнение, что «проблема гипноза, как утверждает Мейнерт, по-прежнему окружена ореолом нелепости». Фрейд настаивал, что Бернхейм и его коллеги в Нанси продемонстрировали, что проявления гипнотизма ни в коем случае не аномалия и связаны «со знакомыми явлениями нормальной психики и сна». Поэтому серьезное изучение гипноза и гипнотического внушения проливает свет на психологические законы, которым подчиняется психическая жизнь большинства здоровых людей. Поддразнивая коллег, Фрейд делает вывод, что «в естественных науках окончательное решение диктует исключительно опыт, а не авторитет без опыта», независимо от того, принимается идея или отвергается.
Одним из средств убеждения, доступных Фрейду, был отчет о стажировке, представленный им на факультет к Пасхе 1886 года. Размышляя о сомнениях, которые посетили его в Париже, Фрейд не смог скрыть свое разочарование: из-за недостатка контактов между немецкими (или, если уж на то пошло, австрийскими) и французскими учеными к некоторым в высшей степени удивительным (гипнотизм) и важным в практическом отношении (истерия) открытиям французской неврологии в немецкоговорящих странах отнеслись с недоверием. Фрейд признавался, что его привлекала к себе личность Шарко, который отличался не только «живостью, остроумием и красноречием, какие считаются у нас особенностями национального характера французов, но также терпением и трудолюбием, которые мы привыкли ставить в заслугу собственной нации». Постоянное общение с ним «как с ученым и человеком» сделало Фрейда искренним почитателем Шарко. Самый волнующий и глубокий вывод, привезенный им из Парижа, был связан с перспективой, которую открыл этот выдающийся специалист перед невропатологами. «Шарко часто говаривал, что анатомия по большому счету уже выполнила свою задачу, и в теории органических заболеваний нервной системы, так сказать, поставлена точка; теперь пришел черед неврозов»[34]. Старшие товарищи Фрейда не соглашались с ним, однако эти слова предвосхитили его будущее.
Это будущее приближалось. Шарко стал для Фрейда еще одним Брюкке, интеллектуальным отцом, на которого он мог равняться и которому старался подражать. Даже после того, как Фрейд поставил под сомнение некоторые аспекты учения Шарко, он продолжал отдавать ему дань уважения: не только перевел его лекции на немецкий язык, но и пропагандировал идеи французского психиатра, основателя нового учения о психогенной природе истерии, при каждом удобном случае ссылаясь на него как на непререкаемый авторитет. Фрейд приобрел гравюру, выполненную по картине Андре Бруйе «Лекция доктора Шарко в больнице Сальпетриер», на которой мэтр демонстрирует пораженной публике женщину в истерическом припадке. Впоследствии, переехав на Берггассе, 19, Фрейд с гордостью повесил ее в своем кабинете для консультаций над застекленной витриной, заставленной небольшими античными скульптурами. Более того, в 1889 году Фрейд назвал своего сына в честь Шарко Жаном Мартином. Мэтр вежливо поблагодарил, прислав «все мои поздравления»[35]. После смерти Шарко в 1893 году Фрейд написал для Wiener Medizinische Wochenschrift трогательный некролог, в котором не говорит о себе, но который можно поставить в один ряд с его автобиографическими произведениями как косвенную характеристику его собственного научного стиля.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.