VIII

VIII

Объявление войны. — Непорядки в Красном Кресте. — На Варшавском вокзале. — Сапоги для армии и министр Н. А. Маклаков. — Государь во Львове.

Австрийский престолонаследник[90], глава военной партии, угнетатель славян в Боснии и Герцеговине, был убит 15 июня в Сараеве патриотом славянином. С ним вместе погибла и его жена. Австрия обвинила в том сербское правительство. После нот и ультиматумов вспыхнула война. Австрийцы перешли Дунай. Сербы покинули Белград и отступили в глубь страны.

Последние дни перед войной застали меня в Наугейме, где я лечился.

Вернувшись из-за границы, я узнал, что накануне несколько раз звонил по телефону военный министр Сухомлинов, и, осведомившись, что меня ожидают в Петербурге с часа на час, просил немедленно ему позвонить, когда я приеду. Я вызвал к телефону военного министра. Генерал Сухомлинов заявил, что ему необходимо видеть меня немедленно, не взирая ни на какие обстоятельства, сам же он приехать не может, в виду массы дела. Я тотчас же отправился, и вот какой произошел разговор:

— Я вызвал вас к себе, — сказал Сухомлинов, — потому что нахожусь в безвыходном положении. Представьте себе, ужас какой. Государь император внезапно заколебался и приказал приостановить мобилизацию[91] военных округов, назначенных для действий против австрийцев. Чем объяснить такое решение — я положительно не знаю. В случае настойчивого его повеления положение может стать катастрофическим. Все карточки и мобилизационные распоряжения уже разосланы на места. Вернуть их не представляется возможным, и всякая задержка в деле будет гибельна. Что делать? Посоветуйте..

— Я должен вам доложить, — ответил я министру, — что объявление нам войны Германией совершенно неизбежно и, если произойдет малейшее замедление, то германцы перейдут границу без сопротивления. Проезжая через Вержболово, я уже видел по всей границе кордон германской кавалерии, одетый в защитный цвет и вполне готовый к военным действиям. Все это вы безотлагательно должны довести до сведения государя.

— А я, наоборот, требую, чтобы вы, Михаил Владимирович, немедленно испросили аудиенцию в Петергофе и лично доложили об этих обстоятельствах его величеству.

— Я с радостью готов это исполнить, но время не терпит, минуты терять нельзя, между тем процедура испрошения доклада длительная. Надо ехать вам и немедленно.

— Но я уже несколько раз и по телефону и лично об этом говорил. Ясно, что он мне не доверяет. Я положительно теряюсь, что делать?

Я посоветовал немедленно ехать к министру иностранных дел Сазонову. Мы застали его собирающимся в Петергоф. По-видимому, он ничего не знал о новых настроениях царя. Мы ознакомили Сазонова с обстоятельствами дела, при этом я просил официально Сазонова передать императору, что я, как глава народного представительства, категорически заявляю, что народ русский никогда не простит проволочку времени, которая вовлечет страну в роковые осложнения. По-видимому, доклад министра иностранных дел, подкрепленный вескими документами военного министра и председателя Думы, произвел надлежащее действие, и государь император отказался от своих настроений, преодолел их, и мобилизация не была остановлена и продолжала протекать в нормальном порядке.

Характерно здесь отметить, что слух о приостановке мобилизации произвел самое тяжелое впечатление среди войск петербургского гарнизона. Целый ряд офицеров посещали меня, требуя решительного ответа: будет ли отсрочка мобилизации или нет, причем настроение их к верхам власти было далеко не дружелюбное, и отказ от мобилизации несомненно грозил бы довольно опасными осложнениями.

В Петербурге происходили непрерывные манифестации. Обычно они направлялись к сербскому посольству, помещающемуся на Фурштадтской улице, против моей квартиры. Толпа ежедневно подходила и к моему подъезду и требовала, чтобы я выходил. Я выходил на балкон, а раз вечером, когда требования были очень настойчивыми, пришлось сойти вниз на улицу к толпе с некоторыми, бывшими у меня в то время, членами Думы. Меня просили встать на свободный автомобиль и сказать речь.

В день манифеста о войне с Германией огромная толпа собралась перед Зимним дворцом. После молебна о даровании победы, государь обратился с несколькими словами, которые закончил торжественным обещанием не кончать войны, пока хоть одна пядь русской земли будет занята неприятелем. Громовое «ура» наполнило дворец и прокатилось ответным эхом в толпе на площади. После молебствия государь вышел на балкон к народу, за ним императрица. Огромная толпа заполнила всю площадь и прилегающие к ней улицы, и когда она увидела государя, ее словно пронизала электрическая искра, и громовое «ура» огласило воздух. Флаги, плакаты с надписями: «Да здравствует Россия и славянство» склонились до земли, и вся толпа, как один человек, упала перед царем на колени. Государь хотел что-то сказать, он поднял руку, передние ряды зашикали, но шум толпы, несмолкавшее «ура», не дали ему говорить. Он опустил голову и стоял некоторое время, охваченный торжественностью минуты единения царя с своим народом, потом повернулся и ушел в покои.

Выйдя из дворца на площадь, мы смешались с толпой. Шли рабочие. Я остановил их и спросил, каким образом они очутились здесь, когда незадолго перед тем бастовали и чуть ли не с оружием в руках предъявляли экономические и политические требования. Рабочие ответили:

— То было наше семейное дело. Мы находили, что через Думу реформы идут очень медленно. Но теперь дело касается всей России. Мы пришли к своему царю, как к нашему знамени, и мы пойдем с ним во имя победы над немцами.

26 июля 1914 года были созваны Гос. Дума и Гос. Совет. Перед занятиями государь принял их в Зимнем Дворце. Поехали все, даже трудовики. Патриотическое чувство охватило всех и заставило забыть партии. В Николаевском зале собрались все министры и высшие чины Двора, весь Гос. Совет и Гос. Дума.

Государь вошел с главнокомандующим великим князем Николаем Николаевичем[92] и обратился со следующими словами:

— Приветствую вас в нынешние знаменательные и тревожные дни, переживаемые всей Россией. Германия, а затем и Австрия объявили войну России. Тот огромный подъем патриотических чувств любви к родине и преданности престолу, который, как ураган, пронесся по всей земле нашей, служит в моих глазах, и думаю, и в ваших — ручательством в том, что наша великая матушка Россия доведет ниспосланную богом войну до желанного конца. В этом же единодушном порыве любви и готовности на всякие жертвы, вплоть до жизни своей, я черпаю возможность поддерживать свои силы и спокойно и бодро взирать на будущее. Мы не только защищаем свою честь и достоинство в пределах земли своей, но боремся за единокровных братьев-славян. И в нынешнюю минуту я с радостью вижу, что объединение славян происходит также крепко и неразрывно со всей Россией. Уверен, что вы все, каждый на своем месте, поможете мне перенести ниспосланные испытания и что все, начиная с меня, исполнят свой долг до конца. Велик бог земли русской!

— Ура! — пронеслось по залу.

Затем сказал речь исполняющий обязанности председателя Гос. Совета Голубев[93] (Акимов[94] был болен и вскоре умер). После него речь говорил я:

— Ваше императорское величество, с глубоким чувством и гордостью вся Россия внимала словам русского царя, призывающего свой народ к полному с ним единению в трудный час ниспосланных отечеству испытаний. Государь, Россия знает, что воля и мысли ваши всегда были направлены к дарованию стране условий спокойного существования и мирного труда и что любвеобильное сердце ваше стремилось к устойчивому миру во имя охраны дорогой вам жизни ваших подданных. Но пробил грозный час. От мала до велика все поняли значение и глубину развернувшихся исторических событий. Объявлена угроза благополучию и целости государства, оскорблена народная честь, — а честь народная нам дороже жизни. Пришла пора явить всему миру, как грозен своим врагам русский народ, окруживший несокрушимою стеной своего венценосного вождя с твердой верой в небесный промысел. Государь, настала пора грозной борьбы во имя охраны государственного достоинства, борьбы за целость и неприкосновенность русской земли, и нет ни в ком из нас ни сомнений, ни колебаний. Призванное к государственной жизни по воле вашей, народное представительство ныне предстало перед вами. Гос. Дума, отражающая в себе единодушный порыв всех областей России и сплоченная одною объединяющею всех мыслью, поручила мне сказать вам, государь, что народ ваш готов к борьбе за честь и славу отечества. Без различия мнений, взглядов и убеждений Гос. Дума от лица русской земли спокойно и твердо говорит своему царю: «Дерзайте, государь, русский народ с вами и, твердо уповая на милость божию, не остановится ни перед какими жертвами, пока враг не будет сломлен и достоинство России не будет ограждено».

У государя были слезы на глазах. Он ответил:

— Сердечно благодарю вас, господа, за проявленные вами патриотические чувства, в которых я никогда не сомневался и проявленные в такую минуты на деле. От всей души желаю вам всякого успеха. С нами бог.

Государь перекрестился, за ним все присутствующие и запели: «Спаси, господи, люди твоя».

Подъем был необычайный. Великий князь Николай Николаевич подошел ко мне, обнял меня и сказал:

— Ну, Родзянко, теперь я тебе друг по гроб. Все для Думы сделаю. Скажи, что надо.

Я воспользовался этим и попросил возобновить газету «Речь», которую великий князь распорядился закрыть за антипатриотические статьи против Сербии.

— Милюков наглупил, — сказал я, — и сам не рад. Возьмите с него слово, и он изменит направление. А газеты теперь нам так будут нужны.

На другой день «Речь» была открыта, и орган Милюкова во время войны поддерживал национальное направление.

После приема во дворце депутаты отправились в Таврический дворец. Там был сперва молебен, затем заседание, на котором присутствовали все министры и дипломаты дружественных держав. Хоры были набиты публикой.[95]

После председателя Думы говорил председатель Совета министров Горемыкин, потом министр иностранных дел Сазонов. Ему устроили овацию, видимо сильно его взволновавшую. Он долго не мог начать свою великолепную речь. Говорят, ее написал князь Г. Н. Трубецкой.

Сазонов закончил речь со слезами в голосе, и опять его бурно приветствовала вся Дума, встав со своих мест.

За ним министр финансов Барк[96] доложил Думе о блестящем состоянии финансов. Хранившиеся в Берлине деньги были вовремя вывезены. Это заявление было встречено большим одобрением.

После министров говорили депутаты всех партий и национальностей. Все слилось в одном крике: постоять за целость и достоинство родины. Особенно сильна была речь латыша, который заявил:

— Неприятель в каждой нашей хижине найдет своего злейшего врага, которому он может отрубить голову, но и от умирающего он услышит: «Да здравствует Россия».

В день выступления Преображенского полка у Преображенского собора на площади днем был молебен для всего войска. Картина была величественная. В соборе не хватало мест, и полк был выстроен на площади в виде каре. Преображенцы выглядели молодцами. Когда полк проходил в казармы, толпа перед ним снимала шапки. На проводах на вокзале каждый вагон встречали криками «ура». С таким же подъемом провожали и другие части.

После исторического заседания 26 июля[97] Дума была распущена.

После первых боев начали приходить известия с фронта о возмутительной постановке санитарного дела по доставке раненых с фронта. Неразбериха была полная. В Москву приходили товарные поезда, где лежали раненые без соломы, часто без одежды, плохо перевязанные, не кормленные несколько дней. В то же время из отрядов Елизаветинской общины моя жена, попечительница ее, получала известия, что такие поезда проходят мимо их отряда и даже стоят на станциях, а сестер в вагоны не пускают, а стоят они без дела, не развернувшись. Между военным ведомством и ведомством Красного Креста было соревнование. Каждое ведомство действовало самостоятельно, и не было согласованности.

Всех хуже была подача первой помощи у военного ведомства: не было ни повозок, ни лошадей, ни перевязочных средств, а между тем другие организации вперед не пускались. Не было другого выхода, как довести все это до сведения в. к. Николая Николаевича Я отправил ему письмо, в котором указывал на следующее: всеобщий патриотический подъем вызвал к жизни целый ряд добровольных санитарных организаций. Но эти добровольные организации становятся как бы на дороге пресловутым начинаниям военно-санитарного ведомства с Евдокимовым во главе. Чувствуя, что добровольные организации значительно выше по своим качествам, но не желая в этом сознаться, он принимает давно излюбленный прием проволочек, задержек и тормозов. Между тем, раненые ждать не могут, их надо перевязывать и лечить, надо снабжать наступающие в боевой линии части войск летучими отрядами и перевязочными средствами. Терять времени невозможно.

Так как соглашения между военно-санитарным ведомством и добровольческими организациями быть не может, то необходимо возглавить всю санитарную часть армии и тыла одним лицом с диктаторскими правами, которому и поручить привести дело в надлежащий порядок.

Одновременно я поехал к императрице Марии Феодоровне на Елагин остров и рассказал ей, как обстоит дело. Она пришла в ужас.

— Скажите мне, что же нужно сделать? — спросила императрица.

Я посоветовал послать телеграмму Николаю Николаевичу с просьбой заставить начальника военно-санитарной части Евдокимова упорядочить дело и приказать ему допускать к делу организации Красного Креста, которые он систематически отстранял от работы на фронте. Императрица тотчас попросила от ее имени написать телеграмму. В результате предпринятых шагов была получена от в.к. Николая Николаевича телеграмма, а затем письмо, в котором он извещал, что вполне согласен с председателем Думы и что примет меры. Вскоре после этого Евдокимов был вызван в Ставку, а затем верховным начальником санитарно-эвакуационной части был назначен принц Александр Петрович Ольденбургский[98] с диктаторскими правами.

В. к. Николай Николаевич писал мне, что на удалении Евдокимова он давно настаивал, но его не удалили, потому что он пользовался расположением Сухомлинова и императрицы Александры Федоровны, которые убедили государя оставить его на месте. Говорили, что императрица Александра Федоровна настаивала на этом только потому, что желала сделать наперекор императрице Марии Федоровне.

Когда после открытия военных действий выяснилось, что молодая императрица не у дел, был созван верховный совет исключительно в тех видах, чтобы Александре Федоровне дать видное положение в общих работах для войны. Состав совета получился чрезвычайно громоздкий. Председателем была императрица, но председательствующий в заседаниях был председатель Совета министров И. Л. Горемыкин, и поэтому в ведении дела получалась ни с чем несообразная двойственность. Горемыкин старался угадать желание императрицы, а императрица в сущности не знала, что ей надо делать. Главный источник деятельности совета — денежные средства — как бы висел в воздухе, потому что законных ассигновок не имелось, и средства должны были назначаться из военного фонда, который, в свою очередь, находился в распоряжении Совета министров.

Участники совета с первых же заседаний поняли, что обсуждение вопросов будет носить чисто платонический характер и разрешение их будет зависеть, в конце концов, от каких-то других учреждений при полной неясности и неизвестности, как к этим вопросам учреждения будут относиться. Поэтому заседания носили чисто формальный характер, всех тяготили, а присутствие императрицы производило леденящее впечатление.

Вскоре после моего приезда в Варшаву в ноябре 1914 года приехал ко мне уполномоченный земского союза Вырубов и предложил посетить Варшаво-Венский вокзал, где находилось около восемнадцати тысяч раненых в боях под Лодзью и Березинами[99]. На вокзале мы застали потрясающую картину; на перронах в грязи, слякоти и холоде под дождем, лежало на полу, даже без соломы, невероятное количество раненых, которые оглашали воздух раздирающими душу стонами и жалобно просили: «Ради бога, прикажите перевязать нас, мы пятый день не перевязаны». Надобно при этом сказать, что после кровопролитных боев эти раненые были привезены в полном беспорядке в товарных вагонах и брошены на Варшавско-Венском вокзале без помощи. Единственные медицинские силы, которые обслуживали этих несчастных, были варшавские врачи, подкрепленные добровольными сестрами милосердия. Это был отряд польского общества в составе около пятнадцати человек. Нельзя не отозваться с восторгом о самоотверженной деятельности этих истинных друзей человека. Я не помню их фамилий, но от души желал бы, чтобы моя сердечная благодарность русского человека достигла до них, как доказательство сердечного к ним уважения и восхищения. В момент моего приезда на вокзал эти почтенные люди работали третьи сутки подряд без перерыва и отдыха. Глубоко возмущенный таким положением раненых воинов, я немедленно вызвал по телефону начальника санитарной части Данилова и уполномоченного по Красному кресту генерала Волкова. Когда эти лица явились, то мы с ними и Вырубовым стали обсуждать, как выйти из такого трагического и ужасного положения. Генерал Данилов, как и генерал Волков заявили категорически, что у них никаких медицинских сил нет, а между тем при посещении мною одного лазарета Кр. Креста я видел совершенно свободных от дела шесть врачей и около тридцати сестер милосердия. На мое указание, что они должны быть немедленно обращены в дело, генерал Данилов категорически заявил, что он этого сделать не может, так как этот персонал предназначен для обслуживания формирующихся санитарных поездов. И это говорилось, когда на перроне лежало около восемнадцати тысяч страдальцев. Я потребовал от генерала Данилова, чтобы он немедленно озаботился формированием поездов-теплушек для эвакуации раненых с вокзала. Данилов заявил, что он сделать этого не может, так как по распоряжению верховного начальника санитарной части раненые должны следовать внутрь страны не иначе, как в санитарных поездах, которых у него имеется около восьми. Возмущенный таким бездушным отношением к участи измученных людей, я пригрозил, что буду телеграфировать принцу Ольденбургскому о творящемся безобразии и буду требовать, чтобы начальствующие лица были преданы суду и отрешены от должности за преступное бездействие. Страх перед принцем был так велик, что угроза моя подействовала, и они энергично принялись за дело. Нашлись свободные врачи и сестры, и в течение 2–3 дней все раненые были перевязаны и вывезены в тыл.

Вот какие порядки царили в военно-санитарном ведомстве во время боевых действий.

В Варшаве я побывал у генерала Рузского[100]. Главнокомандующий производил самое приятное впечатление. Удивительно скромный, почти застенчивый. Я в разговоре назвал его народным героем и сказал, что счел долгом явиться к нему по приезде в Варшаву. Он страшно смутился, замахал руками:

— Да, что вы… при чем тут я?

Из Варшавы я испросил у в. к. Николая Николаевича разрешения приехать в Ставку. Мне хотелось довести до сведения главнокомандующего то, что я видел и слышал в Варшаве. Генерал Рузский жаловался в разговоре на недостаток в снарядах[101] и дурное обмундирование; особенно плохо обстояло дело с сапогами. На Карпатах солдаты сражались босиком, и уполномоченный земского союза просил об этом похлопотать. Рузский говорил, что отсутствие снарядов создает чрезвычайно тяжелое положение: чтобы удержаться, приходится искусно маневрировать.

Госпитали и лазареты Кр. Креста, которые пришлось видеть, оказались на высоте. Скверно было только в военных госпиталях: там постановка была небрежной, чувствовался недостаток в перевязочных средствах, а главное — не было согласованности между ведомствами. Чтобы дойти на фронте от военных госпиталей до госпиталей Кр. Креста, иногда приходилось тащиться пешком десять и больше верст, негде было даже нанять телеги, так как жители либо бежали, либо были разорены.

Принял великий князь меня любезно, сказал, что он должен ехать в Брест на совет командующих армиями, и предложил проехать туда с ним. Мое предложение о приспособлении арб, наложенных сеном, для перевозки раненых встретило полное сочувствие, и через несколько дней в нашей губернии уже шла реквизиция, и арбы и лошади поехали на фронт.

Вообще, великий князь очень охотно выслушивал все, что я говорил ему, а в заключение просил приезжать почаще и обо всем его осведомлять. Когда зашла речь о Распутине, я передал ему петроградские слухи. Говорили, что Распутин хотел приехать в Ставку и запросил телеграммой и будто бы Николай Николаевич ответил:

«Приезжай — повешу».

На вопрос, правда ли это, великий князь засмеялся и сказал:

— Ну, это не совсем так.

По его ответу было ясно, что что-то в этом роде имело место.

Великий князь жаловался на пагубное влияние императрицы Александры Федоровны. Он откровенно говорил, что она всему очень мешает. В Ставке государь бывает со всем согласен, а приехав к ней, меняет свое решение. Он сознавал, что императрица его ненавидит и определенно желает его удаления. Он говорил о Сухомлинове, которому он не доверяет и который старается влиять на решение государя. Великий князь сказал, что его вынуждает к временной остановке военных действий отсутствие снарядов, а также недостача сапог для армии.

— Вот вы имеете влияние, — заметил великий князь, — вам доверяют. Устройте мне, как можно скорее, поставку сапог для армии.

Я ответил, что это можно устроить, если привлечь к работе земства и общественные организации. Материала в России много, рабочих рук также, но в одной губернии кожи, а в другой дратва, подметки, гвозди, а еще в какой-нибудь — дешевые рабочие руки, кустари-сапожники. Лучше всего было бы созвать съезд председателей губернских земских управ и с их помощью наладить дело. Великий князь отнесся к этому очень сочувственно.

Вернувшись в Петроград, я был в организационном комитете Думы и расспрашивал членов Думы, как по их мнению лучше наладить доставку сапог. Обсудив, решили циркулярно запросить председателей управ и городских голов. Это было скоро сделано, и сразу посыпались благоприятные ответы. Так как возможно было ожидать противодействия со стороны правительства к созыву такого съезда, то я решил объехать и поговорить с некоторыми министрами в отдельности. Кривошеин[102], Сухомлинов и Горемыкин отнеслись к идее съезда сочувственно и обещали поддержать мое предложение в Совете министров. Свидание же с министром Маклаковым вышло весьма оригинальным. На мое заявление, что главнокомандующий поручил спешно заняться поставкой сапог для армии при посредстве земств и созвать для этого в Петрограде председателей городских и земских управ, Маклаков сказал:

— Да, да, то, что вы говорите, вполне совпадает с имеющимися агентурными сведениями.

— С какими сведениями?

— По моим агентурным сведениям под видом съезда для нужд армии будут обсуждать политическое положение в стране и требовать конституции…

Это заявление министра было до того неожиданно и нелепо, что я даже привскочил в кресле и резко ему ответил:

— Вы с ума сошли… Какое право вы имеете так оскорблять меня? Чтобы я, председатель Гос. Думы, прикрываясь в такое время нуждами войны, стал созывать съезд для поддержки каких-то революционных проявлений!? Кроме того, вы вообще ошибаетесь, потому что конституция у нас уже есть…

Маклаков, видимо, опешил и стал сглаживать:

— Вы, Михаил Владимирович, пожалуйста, не принимайте это за личную обиду, во всяком случае без Совета министров я не мог дать разрешения на такой съезд и внесу этот вопрос на ближайшее заседание.

Я сообщил Маклакову, что некоторые из министров обещали поддержать мое ходатайство, и ушел от него возмущенный и расстроенный.

О съезде были уже разговоры с членами Думы, и неофициально многие из председателей управ были уже извещены о желании главнокомандующего привлечь земства к работе на армию. Многие тотчас же откликнулись. Прислали нужные сведения, а некоторые, не дожидаясь приглашения, сами приехали в Петроград. Затем стали поступать ответы из земств, что заказы уже даны кустарям и мастерским, скупаются кожи и что работа идет вовсю. Одно из земств в виду недостатка дубильных веществ послало своего человека в Аргентину. Даже некоторые из губернаторов и те откликнулись и писали, что вполне сочувствуют привлечению земств к военным поставкам. Министр Маклаков и тут постарался мешать, как мог. Он распорядился, чтобы заказы шли через губернатора, что возмутило общественные круги и затормозило дело. В то же время Маклаков издал знаменитый приказ[103], в котором запрещалось вывозить продукты из одной губернии в другую. Это уже совершенно стесняло и нарушало план использования продуктов и возможностей различных губерний. Через несколько дней я получил письмо от Маклакова, в котором председатель Думы извещался, что его предложение о созыве съезда Советом министров отклонено, и что дело поставки сапог передано главному интенданту Шуваеву[104], который и должен входить в сношения с земствами и городами. На другой же день является Шуваев и откровенно заявляет, что он не может этим заняться, что никогда с земствами дела не вел и что, по его мнению, земства не отнесутся с достаточным доверием к интендантству и не станут с ним непосредственно работать. Шуваев просил как-нибудь помочь ему. Я откровенно ему ответил, что раз Совет министров находит, что мне нельзя поручать этого дела, мне остается вовсе от него отказаться.

Вскоре после этого у меня был Горемыкин для обсуждения вопросов о созыве Думы. Я напомнил ему в разговоре о его обещании поддержать предложение о земском съезде.

— Какой съезд? — удивился Горемыкин, — ничего такого мы вовсе не обсуждали в Совете…

Я показал Горемыкину письмо Маклакова. Он прочел с большим изумлением и опять повторил, что вопрос в Совете министров вовсе не обсуждался, а про Маклакова он заметил: «Il a menti comme toujours»[105].

Несмотря на противодействия правительства, земства продолжали работать. Шуваев получал готовые партии сапог, а к распоряжениям Маклакова относился с презрением и возмущением. Особенно раздражало всех запрещение вывозить из губернии в губернию. Благодаря этой мере, в одних местах получался избыток продуктов, а в других недостаток, а случалось и так, что помещики, имевшие имения в разных губерниях, не могли перевозить для посева собственное зерно.

Когда я докладывал об этих обстоятельствах государю, он выслушал, но, по-видимому, не обратил особого внимания. Я спросил государя, как он смотрит на мои посещения Ставки, не находит ли он их неуместными. Государь сказал, что он знает, что великий князь очень ценит меня и что он лично будет рад, если я буду чаще ездить в Ставку. На этот раз государь было очень любезен. Я просил ускорить созыв Думы и рассказал государю содержание письма Маклакова и о его неосновательных подозрениях против земств.

Дума была созвана для обсуждения бюджета, но первое же заседание вылилось в историческую манифестацию, как и в первые дни войны. Не приняли участия в манифестации только крайние левые и странное молчание хранили прибалтийские и другие думские немцы. Незадолго до созыва Думы было арестовано несколько социал-демократов, в том числе четыре члена Думы[106]. Было обнаружено, что они пропагандировали против войны, и даже найдены были документы, доказывающие, что один из них открыто писал, что для России было бы благо, если бы победила Германия. Социал-демократическая фракция собиралась по этому поводу внести запрос правительству. Если бы они это сделали, цельность заседания была бы нарушена, и вообще это произвело бы нехорошее впечатление. Для запроса требовалось не менее тридцати подписей, а у левых такого количества депутатов не было, и внесение запроса зависело от того, дадут ли подписи кадеты, как это они делали во многих других случаях. Однако, кадеты подписей не дали, и все обошлось благополучно. Милюков произнес прекрасную патриотическую речь, упомянув о только-что убитом на войне члене их партии Колюбакине[107], и сказал это так тепло, что память погибшего Колюбакина почтила вставанием не только вся Дума; но и члены правительства.

После председателя Думы говорили Горемыкин и Сазонов. Оба он указывали на то, что чаяние победы переходит в уверенность, что мы прочно завоевали Галицию и убедились на деле, что в боевом отношении хорошо подготовлены к войне. Горемыкин упомянул, что жизнь выдвинула целый ряд вопросов внутреннего характера, которыми придется заняться, однако, только после войны. Военный министр Сухомлинов заявил, что армия обеспечена боевым снаряжением и что к марту месяцу снарядов и ружей будет в избытке. Так как с фронта приходили известия, что снарядов не хватает, то слова военного министра и его категорические заявления многих успокоили.

Вскоре после этого заседания, в феврале, появилось сообщение верховного главнокомандующего о том, что повешен полковник Мясоедов с соучастниками[108].Всем было известно, что Мясоедов в дружеских отношениях с военным министром и часто у него бывает. Первую нашу неудачу под Сольдау[109] после этого многие склонны были приписать участию в катастрофе Мясоедова. Доверие к Сухомлинову окончательно подрывалось, говорили даже об измене. Непоколебимой оставалась только вера в верховного главнокомандующего в. к. Николая Николаевича. В связи с повешением Мясоедова вспомнили о разоблачениях, которые еще в третьей Думе делал Гучков, обвиняя Сухомлинова и Мясоедова. Гучков тогда указывал на несомненную связь между Сухомлиновым и Мясоедовым и неким Альтшуллером, австрийским тайным агентом. Этот Альтшуллер вместе с Мясоедовым стоял во главе фирмы, через которую при посредстве Сухомлинова делались артиллерийские поставки на армию. Роль Альтшуллера и Мясоедова вскрыл генерал Н. И. Иванов[110]. В то же время Гучков ставил в вину Сухомлинову, что он устроил тайный надзор за офицерами и поручил это Мясоедову. Несмотря, однако, на возрастающее возмущение против Сухомлинова государь продолжал выражать ему свое благоволение.

На фронте в течение зимы мы продвигались в Галицию. С неимоверными трудностями войска преодолевали Карпатские горы и спускались в Венгерскую долину. 9 марта пал Перемышль. Без штурма, почти без боя. Генерал Селиванов[111], отчаявшийся взять Перемышль, собирался было снимать осаду, но неожиданно, чуть ли не в тот же день, когда собирались уходить, Перемышль сдался. Там мы взяли 117 тысяч пленных. Оказалось, что в крепости не хватало продовольствия и что славяне враждовали с венграми. Кусманеку, коменданту крепости, запертые в Перемышле солдаты грозили смертью. Он приказал делать вылазку и итти на прорыв. Послушалась только часть — венгерские полки. Попытка их, однако, не удалась, и большинство из них бежало обратно в крепость. Говорят, что Кусманек аэропланом запрашивал Вену и ему разрешили сдаться. После взятия Перемышля в. к. Николай Николаевич получил бриллиантовую шпагу с надписью: «За завоевание Червонной Руси».

В начале апреля, желая проверить сведения, доходившие с фронта до членов Думы, я решил поехать в Галицию. Мне удалось побывать на фронте до самого Дунайца в армиях Радко-Дмитриева, Лечицкого[112] и Брусилова[113]. Везде сведения сходились на одном главном: что в армиях не хватало снарядов. На это жаловался еще осенью 1914 года генерал Рузский. Когда я потом передал о разговоре с Рузским в Ставке, великий князь успокоил, заявив, что это временная заминка и что через две недели снаряды поступят в большом количестве. Теперь повторялись те же самые жалобы. Генералы были в отчаянии и просили помочь. Поездку эту я совершил в сопровождении моей жены, ее сестры и Я. В. Глинки, который вел записи при объезде фронта. В поезде с нами ехала в. к. Ксения Александровна. На вокзале во Львове мы увидели группу каких-то людей, штатских, по-видимому кого-то ожидавших.

Здесь же стоял и в. к. Александр Михайлович, встречавший свою жену. Мы вышли из вагона, а когда группа штатских приблизилась к нам, то мы естественно уступили место великокняжеской чете, предполагая, что эго их встречают. Произошло замешательство. Затем из группы штатских выделился пожилой человек, обратившийся ко мне с приветствием. Оказалось, что это галицийские общественные деятели во главе с Дудыкевичем, явившиеся встретить председателя русской Государственной Думы. (Упоминаю об этой встрече, потому что министр Н. А. Маклаков умудрился изобразить государю и эту скромную встречу и все мое пребывание в Галиции в совершенно превратном свете).

Красивый, веселый Львов, весь в зелени, производил отрадное впечатление. Чистые улицы, оживленная толпа, русские военные и даже городовые на углах — все эго не говорило о завоеванном крае. Казалось, что мы у себя, среди друзей, где незаметно враждебного отношения и где даже крестьяне по своей одежде и говору напоминали наших хохлов.

Перемышль — последнее слово военной науки, где природные условия дополнялись чудом фортификации: казалось, что взять его было нельзя и только предательство Кусманека помогло сдаче крепости. Множество орудий стояли рядами по пути к крепости и в самой крепости. В земском союзе, где мы остановились, рассказывали много интересного про первые дни «нашего» Перемышля. Население и войска в нем голодали, в госпиталях больных оставляли без помощи, а после занятия крепости мы нашли большие запасы муки, картофеля и мяса. У Кусманека была прекрасная ферма из ста коров, которая перешла в ведение земского союза.

Вернувшись во Львов, мы узнали, что через два дня ожидается приезд государя[114] и в. к. Николая Николаевича. Им готовили торжественную встречу, строили арки, украшали город гирляндами и флагами. Мне это посещение казалось несвоевременным, и я в душе осуждал в. к. Николая Николаевича.

В день высочайшего приезда все собрались во временном соборе. На улицах стояли шпалерами войска и толпы народа, и «ура» перекатывалось и усиливалось по мере приближения царского поезда. После молебна архиепископ Евлогий произнес трогательную речь, все чувствовали себя умиленными и верили в нашу окончательную победу. В тот же день был обед. После обеда государь подошел ко мне и сказал:

— Думали ли вы, что когда-нибудь встретимся с вами во Львове?

— Нет, ваше величество, я не думал и при настоящих условиях очень сожалею, что вы, государь, решились предпринять поездку в Галицию.

— Почему?

— Да потому, что недели через три Львов, вероятно, будет взят обратно немцами, и нашей армии придется очистить занятые ею позиции.

— Вы, Михаил Владимирович, всегда меня пугаете и говорите неприятные вещи.

— Я, ваше величество, не осмелился бы говорить неправду. Я был на фронте и удивляюсь верховному главнокомандующему, как он допустил, чтобы вы приехали сюда при теперешнем положении вещей. Земля, на которую вступил русский монарх, не может быть дешево отдана обратно: на ней будут пролиты потоки крови, а удержаться на ней мы не можем…

После обеда государь выходил на балкон, говорил с народом, упоминая о старых исконных русских землях. Толпа кричала «ура», дамы махали платками. На другой день царь с великим князем поехали в Перемышль.

Через неделю жена и сестра вернулись в Петроград, а я с сыном поехал по фронту и по учреждениям Красного Креста. Однако, не успели мы вернуться во Львов, как началось наше катастрофическое отступление. Подтвердилось то, что предсказывал мой сын, и все серьезные военные: недостаток снаряжения сводил на-нет все наши победы, всю пролитую кровь.

Сын Николай со своим отрядом, прикомандированный к дивизии Корнилова[115], был окружен, но, благодаря знанию местности, выбрался и вывез до Сана не только отряд и раненых, но и часть обозов и боевых припасов. За это дело он получил Владимира с мечами. Корнилов не хотел оставить своей дивизии, которая растянулась на двадцать верст; он настоял на том, чтобы санитарный отряд уходил, а сам поехал к отставшим полкам, был ранен, окружен и с частью дивизии оказался в плену.