VII

VII

Аудиенция 22/XII 1913 г. — Спор о покупке дредноутов за границей. — Встреча эскадры адмирала Битти[85]. — Гавань в Ганге.

По возвращении царя из Крыма я послал заявление о желании быть принятым для доклада, и 22 декабря 1913 года был принят царем. Необходимо было указать царю на отсутствие планомерности в действиях правительства: незадолго перед тем в Г. Совете Коковцов защищал один законопроект, в то время как Маклаков дал тайное распоряжение его провалить. Большая часть членов Г. Совета[86] по назначению не явились на заседание, а другая часть голосовала против законопроекта, и к большому удивлению Коковцова, который ничего не подозревал, законопроект этот провалился. Надо было обратить на это внимание государя, и на ближайшем докладе я обратился к нему с такими словами:

— Ваше величество, позвольте вам доложить, что у нас нет правительства.

— Как нет правительства?

— Мы привыкли думать так, что верховная власть в управлении часть своей власти делегирует министрам и членам Гос. Совета по назначению. Последние исполняют волю правительства и отстаивают ее в законодательном учреждении. Так привыкли думать мы, члены нижней палаты. Что же мы видим? В прошлую сессию рассматривался законопроект о допущении польского языка в школах в Привислинских губерниях. Воля вашего императорского величества была, чтобы язык этот был допущен с целью улучшить положение поляков, сравнительно с положением в Австрии, и тем привлечь их симпатию на сторону России.

— Да, это именно я имел в виду, — ответил государь.

— Мы так и понимали тогда и в этом смысле и разработали этот законопроект в Гос. Думе. Теперь этот законопроект проходит в Гос. Совете и представитель правительства в своей речи защищает эту точку зрения. Между тем члены Гос. Совета по назначению частью отсутствуют, частью голосуют против, и законопроект проваливается. Согласитесь, ваше величество, что члены правительства или не желают исполнять вашей воли или не дают себе труда ее понять. Население не знает, что делать. Министры — каждый имеет свое мнение. Большей частью кабинет разделен надвое, Государственный Совет — третье, Дума — четвертое, а вашего мнения страна не знает. Так нельзя продолжать, ваше величество, это не правительство, это анархия.

— Так что же мне делать? Я не могу влиять на свободу мнения членов Гос. Совета.

— В ваших руках, ваше величество, списки назначенных членов Гос. Совета. Измените эти списки, назначьте более либеральных, согласных с вашим мнением. Заставьте министров вас слушаться.

Этот разговор не имел действия. Списки членов Гос. Совета остались почти те же и, если были изменены, то как раз в обратном направлении.

На том же свидании я показал государю две вырезки: из «Колокола» — синодского официоза и из «Вечернего времени». В «Колоколе» было написано приблизительно следующее: «Благодаря святым старцам, направляющим внешнюю политику, мы избегали войны в прошлом году и должны благословить судьбу. Благодаря им, мы видим теперь назначение новых иерархов и будем надеяться, что и тут влияние старцев будет так же благотворно».

В «Вечернем времени» была отповедь «Колоколу» в том смысле, что руководство высшей политикой принадлежит верховной власти «и мы напоминаем «Колоколу», — писали там, — что ни о каких старцах речи быть не может. Руководство внешней политикой принадлежит верховной власти, а назначение иерархов тоже принадлежит государю».

Прочитав, государь сказал:

— Какие старцы… О каких старцах здесь говорится?

— Ваше величество, — ответил я, — старец на Руси есть один, и вы знаете, кто он. Он составляет горе и отчаяние всей России.

Государь промолчал.

— Ваше величество, у меня есть еще важное сообщение — вопрос государственной важности, который прямо не касается моего доклада, но который я очень хотел бы довести до вашего сведения.

— Я вас прошу говорить.

— В комиссии по военным и морским делам стало известно, что заводы Армстронга и Виккерса имеют пять сверхдредноутов, готовых для продажи, все за сто двадцать миллионов. Цена каждому из них на десять миллионов дешевле той, какую исчисляли в России. Если их купить, получилась бы экономия в пятьдесят миллионов. Дредноуты были все очень хорошие и уже готовы или почти готовы, а при постройке в России подобных им прошли бы года. Министерство почему-то не хотело их покупать. В Думе очень волновались и возлагали большие надежды на доклад у государя.

Государь сказал:

— Да, но какое значение имеет покупка для Балтийского моря, если нам надо усилить Черное? Не можем же мы перевести их туда.

— Если немцы будут тревожить нас в Черном, мы будем тревожить их с севера и при дипломатических сношениях мы всегда можем напомнить им, что мы сильнее их в Балтийском море.

— Да, вы правы, — сказал государь. — Помните, в прошлом году, когда вы мне говорили про Балканский вопрос, ведь вы были правы. Тогда надо было действовать решительнее, проливы были бы наши теперь.

— Ваше величество, время еще не упущено. Если мы купим эти дредноуты, мы будем сильнее Германии, и тогда строительство наше пойдет без форсировки, мы улучшим старые корабли и в 1915 году будем обладать мощной эскадрой.

Государь, по-видимому, заинтересовался, благодарил за сообщение и выразил желание непременно купить указанные корабли.

— Только не разрешайте обсуждать это морскому министерству, — сказал я при прощании. — Прикажите, ваше величество, прямо купить их, потому что министерство будет против.

— Почему?

— Да потому, ваше величество, что от этой покупки ничего к рукам не прилипнет.

— Что вы этим хотите сказать?

— Ваше величество, не мне вам объяснять. Вы лучше меня знаете…

— Да, это за нами водилось, я помню. Ну, а как же Дума? Ведь она распущена. Придется эту покупку провести по 87 статье[87], с Думой выйдут неприятности.

— Ваше величество, я вам ручаюсь, что Дума будет только аплодировать.

На другой день морской министр позвонил мне по телефону:

— Что вы наговорили во время доклада? Зачем меня экстренно требуют в Царское?

Я отклонил разговор по телефону и поехал к Григоровичу[88] сам.

Мы два часа кричали друг на друга, отстаивал каждый свою точку зрения, не замечая даже присутствия матроса, подававшего чай.

Вскоре после этого государь приказал созвать особое совещание из министров и высших чинов морского ведомства для обсуждения этой покупки. Совещание высказалось против покупки, и дело было отложено. Тем временем Турция, субсидируемая Германией, купила самый сильный дредноут из этих пяти, тот, который как раз подходил по типу к имеющимся у нас. Дел дредноута усилиями Германии были заводами изъяты из продажи, а на два последние заводы повысили цену. В то время как высшие чины морского ведомства противились покупке, рядовые офицеры то и дело спрашивали: «Скоро ли состоится покупка?». Некоторые говорили: «Наш дед (морской министр) дурит. Убедите вы его в Думе».

В комиссии по военным и морским делам очень волновались результатами этих переговоров, и когда Григорович туда явился, его встретили во всеоружии. Я нарочно не пришел, чтобы он не думал, что комиссия действует под давлением председателя, но о ходе переговоров меня все время извещали пристава Думы. Представители всех партий оказались одного мнения, и все доводы Григоровича были разбиты с цифрами в руках. В особенности же его уничтожило то, что трудовики и социалисты убеждали в выгодности этого шага. Если тратить деньги на военные расходы, — говорили они, — то лучше сэкономить по 10 миллионов на каждом корабле».

Григоровичу ничего не оставалось более, как сказать, что он поддержит желание комиссии перед государем. Эти слова его были покрыты бурными аплодисментами. Он сдержал свое слово. Когда перед отъездом на Пасху я был снова у государя, он сказал:

— Удивительно, морской министр сперва был против этой покупки, говорил, что могут выйти неприятности с Думой. Теперь оказывается, что Дума за покупку, и он сам поддерживает это мнение.

Григорович же просил передать мне:

— Скажите председателю Думы, что два дредноута будут куплены, и передайте также, что от этой покупки морскому министру не будет никакой личной выгоды.

Для покупки назначили адмирала Стеценко, на которого указывала Дума, известного своей неподкупной честностью.

Встретив меня на свадьбе князя Феликса Юсупова, Григорович сказал:

— Я надеюсь, что теперь вы нами довольны.

Общее впечатление зимой 1913–1914 года было такое, точно высшее петербургское общество вдруг прозрело. Всюду были разговоры о Распутине и всех он волновал. То, что в думской среде говорилось два года назад, докатилось и до придворных кругов. Такие люди, которые раньше строго молчали обо всем, даже известном им в царской семье, из чувства ли порядочности или просто уважения к своему государю, говорили теперь — некоторые со страхом, другие с отвращением, третьи с улыбкой — об этом человеке. Привожу здесь характерные рассказы о том, каким неограниченным влиянием пользовался Распутин. Однажды наследнику оказалось необходимым сделать небольшую операцию. Лейб-хирург Федоров приготовил нужное в операционной комнате Зимнего дворца, отправился звать наследника. Каков же был его ужас, когда он увидел, что все приготовленное, тщательно дезинфицированное им (бинты, перевязочный материал и т. д.), оказалось покрытым какой-то грязной принадлежностью туалета. На вопрос к своему помощнику, что это значит, он получил ответ, что приходил Григорий Ефимович, молился и крестился и покрыл все приготовленное к операции своей одеждой. Федоров отправился к государю с жалобой, но государь отнесся довольно снисходительно.

В продолжение весны вся сессия Думы прошла в борьбе с министром внутренних дел Маклаковым, который, делая ряд незаконных распоряжений, назначил недостойных лиц в губернаторы, а в Царском приобретал все большее влияние. По сведениям из придворных сфер, он там разыгрывал роль шута. Рассказывал веселые анекдоты, передразнивал разных лиц, подражал звукам животных; перед великими княжнами изображал влюбленную пантеру, вообще, был там свой человек, а в обществе, как представитель власти, заслужил презрение. Сессия Думы продолжалась очень долго, до самого лета. Работа ее была значительно заторможена продолжавшимся бойкотом со стороны правительства.

В мае месяце члены комиссии по обороне отправились в Ревель для осмотра работ доков и укреплений. Это совпало с приездом в Петербург английской эскадры под командой адмирала Битти. В виду такого совпадения и неизбежности посещения членами Думы английской эскадры в Ревеле, что носило бы характер почетной встречи до приезда их в столицу, я испросил доклад у государя, чтобы осведомиться о его мнении, как в данном случае надлежит Думе поступить.

Государь нашел, что нам необходимо посетить эскадру в Ревеле, и дал свое разрешение на возможно предупредительные и любезные речи. Имея высочайшую санкцию, мы в довольно большом составе, причем в наличии был весь президиум Думы, отправились на крейсере «Богатырь» под конвоем миноносца «Генерал Кондратенко» в Ревель и были встречены салютами русской эскадры и английской, причем адмирал Битти на броненосце «Lion» поднял русский национальный флаг в честь Гос. Думы. Немедленно же прибыл флаг-капитан адмирала с приглашением к завтраку на «Lion». Я решил свою приветственную, речь сказать по-русски и просил переводить члена Думы Звегинцева.

Когда я окончил речь, адмирал Битти обратился к Звегинцеву с просьбой быть переводчиком его ответа. На что, как было условлено, Звегинцев сказал: «Это вовсе не нужно, так как председатель Думы понимает английскую речь и ею владеет».

На этот ответ адмирал Битти и все присутствующие командиры других судов и офицеры протянули: «О, о, о…,», затем дали понять, что они оценили желание председателя Думы говорить англичанам на языке своей страны. Потом самые офицеры, показывая членам Думы свой великолепный корабль, говорили, что в виду неизбежного союза с Россией пора англичанам изучать русский язык.

После торжеств на английских судах и осмотра ревельских укреплений члены Думы предприняли поездку по шхерам с заходом в порт Ганге, а английская эскадра направилась в Петербург.

Присутствие в Ревеле целой депутации от Гос. Думы с председателем произвело на англичан большое впечатление. Они поняли это как особую любезность по отношению к ним. Об этом писали во всех газетах.

В Германии же это произвело переполох. Ее обеспокоил визит англичан, а тем более присутствие в Ревеле народных представителей. Может быть это, а также приезд французов, ускорили объявление войны. Говорят, Вильгельм сказал: «jetzt oder niemals».[89]

4 июня 1914 года газеты принесли известие, что Распутин убит. Какая-то уродливая безносая женщина подошла к нему в селе Покровском, Тобольской губернии, и «пырнула» его ножом в живот. Распутин послал в Царское телеграмму: «Какая-то стерва пырнула меня в живот ножом». Это сделала бывшая его поклонница. Она заявила, что хотела его убить за то, что он обманывал всех, за то, что он ложный пророк, что задумала это она сама и сообщников не имеет. В газетах писали, что благословил ее на это дело Илиодор, но она отрицала. Истеричная женщина на допросе то плакала, то была очень возбуждена. Газеты обрадовались случаю и опять начали писать о похождениях Распутина; вспоминали все старое, забытое. Писали, что выехал лейб-хирург Федоров, что поехали из Петербурга поклонницы, в том числе и Вырубова, что у Распутина началась агония. Однако, ликование оказалось преждевременным. Следующие известия были, что Распутин твердит: «Выживу, выживу». Ему действительно становилось лучше, и писать о нем прекратили.

В результате он все-таки выжил.

Внимание было отвлечено приездом к нам гостей дружественных держав, моряков — англичан и французов. Их широко и гостеприимно принимали в Петербурге, и — пока офицеров и матросов кормили обедами — дипломаты сговаривались, и тройственное согласие превратилось, по-видимому, в союз.

На возвратном пути из Ревеля группа членов Думы заехала по настоянию адмирала Эссена в Ганге, порт Финляндии против Ревеля. Там была устроена великолепно оборудованная гавань на случай большого десанта для немцев. Финляндцы объяснили это, как сооружение для торговых судов, и говорили, что истратили десять миллионов марок. Однако, при осмотре становилось очевидным, что все это было сооружено для десанта. Окружающие же эту гавань выступы берега, на которых еще Петр Великий определил устроить форты, оставались неукрепленными.

Эссен просил об этом доложить государю, что я и сделал в своем докладе по окончании сессии. Государь ничего об этом не знал. Эссен говорил, что он, во всяком случае, если будет война, взорвет все эти сооружения. В первый же день объявления войны он это и сделал.