Весна 1922-го

Весна 1922-го

С 10 по 20 мая 1922 года в итальянском городе Генуе проходила международная конференция, рассматривавшая экономические вопросы.

Поскольку глава большевиков поддержал поэта-футури-ста, то и поэт-футурист в знак благодарности должен был поддержать большевистскую партию. И не только в таком мелком житейском деле, как борьба с бюрократизмом, но и в делах международных.

Сам ли Маяковский к этому пришёл, или кто-то (Осип Брик, например) ему настоятельно порекомендовал, доподлинно неизвестно. Но существует бесспорный факт: 12 апреля газета «Известия ВЦИК» опубликовала стихотворение «Моя речь на Генуэзской конференции», которое начиналось весьма жёстко (типично по-маяковски):

«Не мне российская делегация вверена.

Я – / самозванец на конференции Генуэзской.

Дипломатическую вежливость товарища Чичерина

дополню по-моему – / просто и резко.

Слушай! / Министерская компанийка!

Нечего заплывшими глазками мерцать».

Все претензии мировой общественности к советской России Маяковский решительно отвергал, а во всех бедах, обрушившихся на страну Советов, обвинял страны Антанты:

«Вонзите в Волгу ваше зрение:

разве этот / голодный ад,

разве это / мужицкое разорение —

не хвост от ваших войн и блокад!»

Поэт наверняка ждал каких-то одобрительных слов от Ульянова-Ленина. Но никакого отклика не последовало.

В ходе конференции в небольшом итальянском городке Рапалло представители Германии и РСФСР заключили (16 апреля) Рапалльский договор, который положил начало дипломатическим отношениям страны Советов с остальным миром.

Сергею Есенину это было очень кстати, так как ещё 3 апреля Комиссия по рассмотрению заграничных командировок разрешила ему съездить в Германию на три месяца, а 21 апреля Наркомпрос выписал ему соответствующий мандат.

А Нестор Махно бежал из румынского концлагеря, и 22 апреля бывший атаман был уже в Варшаве.

Марина Цветаева тоже собралась уезжать – во Францию. 28 апреля на московской улице Кузнецкий мост она неожиданно встретилась с Владимиром Маяковским. Дочь поэтессы, Ариадна Сергеевна Эфрон, потом писала:

«Встреча эта, судя по записи в тетради, произошла в один из канунных дней Марининого отъезда, ранним утром, на пустынной ещё московской улице. Маяковский окликнул Марину, спросил, как дела. Она сказала, что уезжает к мужу, спросила: что передать загранице?

– Что правда – здесь, – ответил он, усмехнувшись, пожал Марине руку и зашагал дальше.

А она смотрела ему вслед и думала, что оглянись он, крикни: «Да полно вам, Марина, бросьте, не уезжайте!» – она осталась бы и, как зачарованная, зашагала бы за ним, с ним».

К той же весне относятся и воспоминания Николая Асеева:

«Однажды я поспорил с Лилей Юрьевной относительно каких-то стихов, которые мне нравились, а ей нет. Спор был горячий. Маяковский не принимал участия, но приглядывался и прислушивался из другой комнаты. Потом мы пошли с ним вместе по Мясницкой. Маяковский молчал, помахивая палкой.

– Колядка! Никогда не противоречьте Лилечке, она всегда нрава!

– Как это «всегда права»? А если я чувствую свою правоту?

– Не можете вы чувствовать своей правоты: она у неё сильнее!

– Так что же вы скажете, что, если Лилечка станет утверждать, что шкаф стоит на потолке, я тоже должен соглашаться вопреки очевидности?

– Да, да! Если Лилечка говорит, что на потолке, значит, он действительно на потолке.

– Ну, знаете ли, это уж рабство!

Маяковский молчит некоторое время, а потом говорит:

– Ваш маленький личный опыт утверждает, что шкаф стоит на полу. А жильцы нижней квартиры? Не говоря уж об антиподах!»

1 мая 1922 года Водопьяный переулок посетил нарком по просвещению Луначарский. Газета «Дальневосточный телеграф» опубликовала статью Николая Асеева «Вести из Москвы», в которой говорилось:

«Вчера у Л<риков> был «торжественный приём» наркома. Были Рощин, Хлебников, Пастернак, Кручёных, Каменский, Рита Райт, Кушнер и весь Комфут. Нападали на Луначарского все, он только откусывался. Спор шёл в плоскости теперешней работы футуристов: современное, дескать, забивает «вечное». Этим «вечным» заторкали Анатолия Васильевича все. В конце спора Луначарский признал, что «в этой комнате сейчас собрано всё наиболее яркое и певучее нашего поколения»».

Обратим внимание, что на этом семейном (весьма интимном) мероприятии, на котором присутствовали только самые близкие Маяковскому люди, опять находился Рощин. И назван он самым первым из гостей! А ведь это был тот самый Иуда Соломонович Рощин-Гроссман, идеолог анархизама и завсегдатай «Кафе поэтов», служивший потом в штабе злейшего врага большевиков Нестора Махно. Стало быть, Маяковский продолжал относиться к анархистам, как к своим, а батькой Махно, воспетым в поэме «150 000 000», поэт, несомненно, продолжал восхищаться.

Луначарский не мог не знать, откуда приехал в Москву Рощин– Гроссман, и чем он занимался в Гуляйполе, но всё же назвал собравшихся в Водопьяном переулке «яркой и певучей» частью «нашего поколения». Неужели большевистский нарком тоже разделял анархистские взгляды Нестора Ивановича?

Впрочем, до взглядов ли было тогда? Уж слишком тяжёлые установились времена. В связи с неурожаем деньги в стране обесценились ещё больше – с октября 1921 года по май 1922-го цены выросли в пятьдесят раз. В Поволжье продолжал свирепствовать жуткий голод. Об этом надрывно кричал плакат Госполитпросвета (художник Черемных, стихи Маяковского):

«Граждане! Поймите же, наконец,

голод дошёл до ужаса. Надо дать есть.

Хлеба нет. Надо за золото его из-за границы привезть.

Мы нищи. Л в церквах и соборах

драгоценностей ворох».

Как видим, Маяковский тоже призывал отнять у церквей их «драгоценности».

Но были в стране и другие взгляды на то, как преодолеть гиперинфляцию. Например, у экономиста Леонида Наумовича Юровского, которого нарком финансов Сокольников пригласил работать в своё ведомство. Юровский считал, что введение новых денег – червонцев – способно исправить положение и приступил к разработке проекта выпуска новых банкнотов.

Впрочем, финансовая политика страны Советов «яркую и певучую» часть её населения совершенно не интересовала. А Лили Брик в той первомайской дискуссии с наркомом вообще участия не принимала, так как ещё в середине апреля она вновь уехала в Ригу Не назвал Асеев и Льва Гринкруга, который как старый и добрый приятель Бриков тоже присутствовал на встрече с Луначарским.

Произошли некоторые изменения и в статусе приятеля Осипа Брика Генриха Ягоды. 22 апреля 1922 года в ГПУ был издан приказ № 53, четвёртый параграф которого гласил:

«Ввиду перегруженности работой по Секретно -

Оперативному Управлению и Особому отделу ГПУ, тов. Ягода освободить от несения обязанностей Управляющего Делами ГПУ, с оставлением во всех занимаемых им должностях».

То есть Ягоду освободили от хлопотных забот главного распорядителя хозяйственной текучки в ГПУ, оставив ему лишь «секретно-оперативные» и «особые» дела. Гепеушники как раз приступали тогда к созданию «подпольных антисоветских организаций». Эту идею (и мы уже говорили об этом) подал бывший товарищ (заместитель) министра внутренних дел царской России Владимир Фёдорович Джунковский, ставший одним из ближайших советников Дзержинского. Он предложил не ловить антисоветчиков поодиночке, а организовывать мнимые «подполья», с их помощью снабжать дезинформацией всех врагов советской власти и отлавливать обманутых шпионов и диверсантов целыми группами.

2 мая вслед за Лили Юрьевной в Латвию отправился и Маяковский. Янгфельдт пишет:

«Это было его первое заграничное путешествие. Официально он уехал как представитель Наркомпроса – таким образом, благодаря Луначарскому, у Лили и Маяковского появилась возможность провести вместе девять дней в рижской гостинице „Бельвю“».

Здесь хорошо информированный Янгфельдт, пожалуй, сильно заблуждается. Луначарский не был тем человеком, который выдавал разрешения на выезд за границу. Большевики, даже занимавшие весьма ответственные посты, сами просили своих вождей отпустить их в поездку за рубеж. Приведём всего один пример (забежав для этого немного вперёд).

Когда (в 1925-ом) собрался поехать за границу сам нарком Анатолий Луначарский, то этот вопрос решался на заседании политбюро (5 марта) в присутствии Сталина, Бухарина, Томского, Дзержинского, Молотова и Фрунзе:

«17. О поездке т. Луначарского за границу».

Протокол как всегда сух и немногословен. Куда собирался поехать Луначарский, зачем, и что говорили по поводу его просьбы члены политбюро, в документе не указано. Зато на этот раз вердикт высшей партийной инстанции довольно многословен:

«17. Отклонить просьбу о поездке т. Луначарского за границу».

А прошение о поездке за рубеж Сергея Есенина члены политбюро вообще не рассматривали.

Почему?