Летняя пора

Летняя пора

О том, как выглядела столица страны Советов летом 1921 года, описано в «Воспоминаниях» Анны Абрамовны Берзинь (Фаламеевой), работавшей в Высшем Совете Народного Хозяйства (ВСНХ). Латышей с фамилией Берзинь (или Берзин) было тогда в Москве довольно много, за одним из них (героем гражданской войны Оскаром Михайловичем Берзиным) Анна Абрамовна была замужем. В своих «Воспоминаниях» она написала о городе, который заполонили «хамы» (Анна Берзинь называла их «дикарями»):

«Надо сказать, что Москва никогда чистотой не отличалась, но в те годы она была засыпана подсолнечной шелухой, какими-то бумажками, просто мусором, в котором преобладала чешуя и шкурки от сухой воблы. Дома выглядели неряшливо, многие подъезды были забиты досками и фанерой. По центральным улицам стадами бродили разряженные в пух и прах люди, в которых никто и никогда бы не признал москвичей. Именно разряженные, потому что чувствовалось, что весь туалет выставляется напоказ, чтобы все видели, скажем, манто дорогое и мех дорогой, туфли новые и тоже дорогие, даже серьги, большие и блестящие, казались вынутыми из чужих ушей и вдеты в мочку, чтобы не украшать, а блестеть и лезть в глаза. Тогда в первый раз увидела такие серьги на улице. Прежде их надевали в театр, на вечер к соответствующему платью, причёске, тому или иному стильному туалету. Кажется, мелочь, но она била в глаза, раздражала, удивляла бесвкусием, как будто человек надел на себя всё, что имел, и части его костюма кричали разноголосо, не попадая в тон. Всё носило случайный характер…

Самое страшное, что было в той толпе, отчего просто хотелось плакать, – это их речь, разговор. Они первые начали коверкать наш милый московский говор. Эти дикари, играющие в культурных людей, будто только овладевали языком нашей страны, вводя хлёсткие, но какие-то наглые голые слова: шамать, бузить, на большой, чинарики… (Отсюда, я думаю, выросли и ублюдки слова – ничего и всё выражающие – современные излюбленные слова нашей "модной" молодёжи: мощь, фирменно, чувак и т. д.)».

Начался очередной дачный период.

Как и все москвичи, Красногцёков тоже снял дачу. В Подмосковье. Бенгт Янгфельдт сообщает адрес:

«В Пушкино, недалеко от Маяковского и Бриков».

Дочь Краснощекова, Луэлла:

«У отца была под Москвой дача – плохо обставленное, необжитое помещение. Во время отдыха он любил совершать прогулку верхом на лошади».

У Маяковского летом 1921 года забот было предостаточно. Прежде всего, продолжались его занятия немецким языком с Ритой Райт, которая потом вспоминала:

«На даче утром с террасы доносилось громовое: Ich bin russische Dichter, bekant im russische Land!" („Я русский поэт, известный в России!“)».

Другой «русский поэт», Сергей Есенин, к тому времени не менее Маяковского «известный в России», знакомил общественность страны со своим новым произведением – стихотворной пьесой «Пугачёв». Он прочёл её 6 августа в располагавшемся на Арбате клубе «Литературный особняк». Среди слушавших были Валерий Брюсов, Владимир Маяковский, Лили Брик, а также работники московских театров.

Пьеса «Пугачёв» почти сплошь состоит из бесед главного героя с окружавшими его людьми (Пугачёв и Сторож, Пугачёв и Караваев, Пугачёв и другие его сподвижники, а также Хлопуша с Зарубиным и так далее). Когда перечитываешь «Пугачёва» ещё и ещё раз, складывается впечатление, что Есенин вложил в пьесу всё то, чего он не сказал (или не захотел сказать) допрашивавшим его чекистам.

На что ещё хочется обратить внимание, в финале пьесы народного вождя предают его же ближайшие сподвижники. Один из них призывает казаков:

«Творогов

Вяжите! / Чай, не выбьет стены головою.

Слава богу! Конец его зверской резне,

Конец его злобному вольчьему вою.

Будет ярче гореть теперь осени медь,

Мак зари черпаками ветров не выхлестать.

Торопитесь же! / Надо скорей поспеть

Передать его в руки правительства».

Услышав такие слова, Пугачёв произносит свой последний, завершающий пьесу монолог, в котором он прощается с жизнью:

«Пугачёв

Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?

Хочешь встать – и рукою не можешь двинуться!

Юность, юность! Как майская ночь,

Отзвенела ты черёмухой в степной провинции…

Боже мой! / Неужели пришла пора?

Неужель под душой так же падаешь, как под ношею?

А казалось… казалось ещё вчера…

Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…»

Матвей Ройзман:

«Я видел, как некоторые артистки, режиссёры подозрительно сморкались. Однако те же люди, выступая с оценкой „Пугачёва“, стали говорить о драматургической слабости произведения».

О том, как воспринял есенинскую поэму Маяковский, сведений не сохранилось. Удивительно другое: в 13-томном собрании сочинений Маяковского фамилия Пугачёв встречается только один (!) раз – в поэме «Хорошо», написанной в 1927 году:

«Дело / Стеньки / с Пугачёвым

разгорайся жарче-ка!

Все / поместья / богачёвы

разметём пожарником».

И всё. Больше Емельяна Ивановича поэт не вспомнил ни разу.

Тем временем наступил август, и в Москву из освобождённого от белых Крыма приехал 22-летний молодой человек, которого звали Илья Львович Сельвинский. Он учился в Таврическом университете и решил продолжить образование в столице. У юного крымчанина был уже опыт написания стихов и пьес. Мало этого, на его счету было несколько «корон сонетов», труднейших по созданию стихотворных произведений: каждая «корона» состояла из четырнадцати сонетов (по 14 строк в каждом), а пятнадцатый сонет составлялся из первых строк предыдущих четырнадцати.

Молодой крымчанин надеялся, что своими стихами и сонетами он покорит Москву. Однако его творчество никого не заинтересовало.

Именно в этот момент в кафе имажинистов и состоялся разговор о неких «злачных» московских квартирах.