Житие победителей

Житие победителей

В это время Анатолий Мариенгоф, продолжавший служить в издательстве ВЦИКа, познакомил Сергея Есенина со своим давним (ещё гимназическим) приятелем Григорием Романовичем Колобовым, который тоже приехал из Пензы. В Москве по-прежнему свирепствовал жесточайший жилищный кризис, поэтому оба пензенца снимали комнату у московского инженера, пустившего их к себе из-за боязни уплотнения. Вскоре к их коммуне присоединился и бездомный Есенин.

Григорий Колобов работал секретарём при помощнике Чрезвычайного уполномоченного ВЧК. Иметь отношение к чекистам, а уж тем более работать на Лубянке в ту пору было весьма и весьма престижно.

Мартин Иванович Лацис (Ян Фридрихович Суд барс), член коллегии ВЧК, руководивший подавлением левоэсеровского мятежа в Москве, опубликовал 1 ноября в чекистском журнале «Красный террор» статью, перепечатанную 25 декабря в «Правде». В ней, в частности, говорилось:

«Мы не ведём войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом – смысл и сущность красного террора».

Газета «Утро Москвы» в номере от 4 ноября 1918 года дала высказаться другому высокопоставленному чекисту – Якову Христофоровичу Петерсу, который во время отставки Феликса Дзержинского замещал его на посту председателя Чрезвычайной комиссии:

«Всякая попытка русской буржуазии ещё раз поднять голову встретит такой отпор и такую расправу, перед которыми побледнеет всё, что понимается под красным террором».

Стоит ли удивляться, что, читая подобные высказывания, очень многие россияне содрогались – ведь гражданская война разгоралась уже вовсю.

Как тут не вспомнить Василия Витальевича Шульгина (того самого члена Государственной думы, который вместе с Александром Ивановичем Гучковым принимал отречение Николая Второго). О Шульгине Константин Бальмонт написал (в 1934 году):

«В нём нечто фантастическое: в нём

Художник, патриот, герой и лирик,

Цинизму гимн и воле панегирик,

И, осторожный, шутит он с огнём».

А Василий Шульгин, абсолютно не шутя, написал (в книге «Дни. Воспоминания», вышедшей в Белграде в 1925 году) о тех россиянах, которые рвались «истребить буржуазию как класс» и при этом ещё «стать всем»:

«У всех было одно лицо: гнусно – животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное… Боже, как это было гадко!.. Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому ещё более злобное бешенство…

Пулемётов! Пулемётов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулемётов доступен уличной толпе, и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя…

Увы – этот зверь был… его величество русский народ».

А вот каким представлялся Шульгин Владимиру Пуришкевичу, написавшему на него эпиграмму:

«Твой голос тих, и вид твой робок,

Но чёрт сидит в тебе, Шульгин.

Бикфордов шнур ты тех коробок,

Где заключён пироксилин».

Сам Пуришкевич, приговорённый к четырём годам общественных работ, в мае 1918 года был освобождён по амнистии и уехал на юг – помогать разворачиваться Белому движению.

В сентябре 1918 года генерал Владимир Фёдорович Джунковский, которого арестовали сразу же после покушения на Ленина и содержали в Таганской тюрьме, неожиданно был вызван к Феликсу Дзержинскому. Глава ВЧК стал расспрашивать бывшего товарища (заместителя) министра внутренних дел царской России и шефа жандармского корпуса, как была организована охрана Николая Второго. Затем попросил поподробнее изложить всё это на бумаге. И Джунковский стал писать в своей камере о том, как охранялся российский царь. Среди прочего Владимир Фёдорович написал, как в царской России поддерживали футуристов и им подобных, поскольку власти полагали, что пусть лучше молодёжь восхищается стихотворцами, которые размалёвывают себе лица и ходят в жёлтых кофтах с воткнутыми в петлицы редисками, чем увлекается террористами, стреляющими в министров и губернаторов.

Примерно в это же время (в сентябре 1918 года) по Садовой улице Петрограда шёл трамвай, и в нём случайно встретились Зинаида Гиппиус и Александр Блок. По воспоминаниям Зинаиды Николаевны, Блок спросил её:

«– Подадите ли вы мне руку?

– Лично – да. Только лично. Не общественно.

– Благодарю вас… Вы, говорят, уезжаете?

– Что ж… Тут или умирать – или уезжать. Если, конечно, не быть в вашем положении…

– Умереть во всяком положении можно…»

Гиппиус имела в виду ^положение» Блока, пошедшего служить большевикам.

А вот идейные анархисты, разогнанные большевиками в Москве, советской власти служить не стали. Они (в том числе и Иуда Соломонович Гроссман-Рощин) перебрались к Нестору Махно и приняли участие в повстанческом движении Екатеринославской губернии.

В этот момент на Баку вновь начала наступать Кавказская исламская армия, и в ночь на 14 сентября английские войска оставили город. Бакинских комиссаров освободили из тюрьмы, и они на пароходе «Туркмен» отправились в Астрахань. Но команда корабля изменила курс и привела его в Красноводск, которым управляло социалистическое рабочее правительство. Комиссаров вновь арестовали и приговорили к смертной казни. В ночь на 20 сентября двадцать шесть бакинских комиссаров были расстреляны.