4 глава Как родилась научная школа

4 глава

Как родилась научная школа

К осени 1926 года Ферми наконец прочно обосновался в Риме. Он расстался со своей тирольской курткой и короткими штанами и облачился и несколько тесноватый для него костюм такого же коричневого оттенка, как его собственная загорелая физиономия. Он был профессором физики Римского университета.

В глазах простой студентки, какой я была в то время, профессор всегда окружен отпугивающим ореолом важности и величия. После наших летних прогулок, когда мы так весело поддразнивали друг друга, я встретила «профессора Ферми» с несколько смешанными чувствами, но этот юный физик, умевший внушить уважение своим старшим коллегам, отличался удивительной способностью держать себя на равной ноге с молодежью. И как-то так вышло, что я заговорила с ним без всякого стеснения. Часто в воскресные дни мы отправлялись с ним и его товарищами в далекие прогулки за город или на Виллу Боргезе, в главный римский парк. У нас была все та же тесная компания.

Этой же осенью Ферми познакомил нас со своим другом Франко Разетти. Это был долговязый молодой человек с редкой растительностью, упрямым подбородком и пристальным взглядом, который словно пронизывал вас насквозь. Больше всего меня поразило, что он говорил, точь-в-точь как Ферми, — медленно растягивая слова, с какими-то певучими интонациями и резким тосканским акцентом. Трудно было сказать, кто из них от кого заразился, но признаки заразы были налицо. Сестра Ферми, которая была очень похожа на брата, только не такая смуглая, как он, тоже была заражена этим, но в значительно более легкой форме. Конечно, это ничего не доказывало. Бацилла могла перейти к Марии и от Разетти через ее брата и поэтому просто несколько утратила свою вирулентность.

Смеялись Разетти и Ферми тоже совершенно одинаково — по малейшему поводу они покатывались от хохота и не скоро успокаивались. Только у Ферми был несколько более низкий смех, а смех Разетти, неистовый и пронзительный, напоминал кудахтанье. Это как-то не вязалось с присущей ему во всем придирчивой щепетильностью, которая очень часто заставляла его опускать голову, внимательно разглядывать отвороты своего сюртука, а затем кончиками своих ловких пальцев осторожно снимать какую-нибудь крошечную соринку.

Франко Разетти нравился девушкам, несмотря на то, что он был к ним совершенно равнодушен, а, впрочем, может быть, именно поэтому. Он разглядывал их с невозмутимым спокойствием, слегка склонив голову набок, прищурившись из-под очков, словно стараясь рассмотреть получше. Он точно исследовал их, пронизывая насквозь своим взглядом, как если бы это были какие-то редкие бабочки или неведомые растения. И губы его при этом складывались в немножко озорную и чуточку насмешливую улыбку. Говорить он мог обо всем, начиная с буддизма и кончая английскими романами для благонравных девиц. Первый мой разговор с ним был о «Джен Эйр». Но он был физик, как нам его представил Ферми. Он приехал из Флоренции читать физику в Римском университете.

Вряд ли это было простым совпадением, что он приехал в Рим в одно время с Ферми. В Италии все тянутся в Рим. Для наших предков Рим был «caput orbis terrarum» — глава шара земного. Для нашего поколения это — Вечный город, самый удивительный город в мире. Так каким же чудом двое молодых людей двадцати пяти лет могли обогнать длинную очередь весьма многообещающих профессоров, которые только и ждут случая перебраться в Рим? Нет, это не было совпадением. На это была причина, и она заключалась в том, что сенатор Орсо Марио Корбино, декан физического факультета в Римском университете, уже давно лелеял мысль создать собственную школу.

Корбино, маленький человечек кипучей энергии, был родом из Сицилии и унаследовал от своих предков черты, присущие большинству сицилианцев, — острый ум, трезвость суждений и мятежный дух. Этот мятежный дух, некогда сбившись с пути, породил сицилийскую мафию[6]. Но в Корбино он превратился в мощную движущую силу, сочетавшуюся с удивительным умением достигать любой поставленной цели.

Пробившись собственными силами, Корбино стал видной и влиятельной фигурой в политических кругах. Искушенный в житейской мудрости, он каким-то чудом попал в состав кабинета при Муссолини, не будучи никогда членом фашистской партии.

Сенатор Корбино хорошо понимал, что физические науки в Италии пребывают в полном застое. Физики его поколения нежились под сенью былого величия Галилея и Вольты и не делали ни малейших усилий поддержать славную традицию. Если не считать специалистов по математической физике, которые, в сущности, скорее были математиками, то, собственно, только Корбино и был единственным заслуживающим внимания физиком в Италии в первой четверти нашего столетия. Теперь, когда он уже был в зрелых летах, у него почти не оставалось времени ни на что, кроме ответственных политических заданий и бесконечных совещаний с промышленниками.

Но хотя он почти совершенно забросил исследовательскую работу, умом и сердцем он по-прежнему принадлежал физике. Его не покидала мысль о школе, которая родится в Риме и прославится на весь мир своими великими открытиями.

Если Корбино что-то задумывал, он уже не отступал от этого. Его мечты должны были претвориться в действительность. Первый шаг к созданию настоящей школы — это подобрать нужных людей. Корбино уже давно подумывал перетащить Ферми в Рим и устроить его на штатную должность. В учебный период 1923/24 года Ферми читал курс математики в Римском университете для химиков и естественников. Этот курс, обычно читают физики с физического факультета. В 1926 году Корбино решил заполучить Ферми в Рим на постоянную работу.

Ферми в то время преподавал во Флоренции математику и механику в качестве «пикарикато», то есть внештатного преподавателя, не имеющего ни профессорского звания, ни постоянного оклада. За год до этого он пытался получить кафедру математической физики в университете города Кальяри в Сардинии. По итальянским законам университет для замещения вакантной кафедры должен объявить конкурс. Это, конечно, никакой не экзамен. Просто назначается совет профессоров из нескольких университетов, и они отбирают претендентов, исходя из представленных данных и списков научных трудов. Обычно отбираются три достойнейших кандидата, и тот, кто первым проходит по конкурсу, получает кафедру, а второму и третьему предоставляется право занять кафедру в любом университете, где только откроется вакансия.

Кальяри — небольшой и довольно захолустный город. Сардиния располагает превосходным материалом для студентов, изучающих фольклор, но в смысле культуры она довольно сильно отстала, и в ней нет тех удобств, которые имеются в других местах. На университет в Кальяри обычно смотрят как на переходную ступень, откуда можно перебраться куда-нибудь получше.

Когда университет Кальяри объявил конкурс, Ферми решил принять в нем участие. Он послал свои документы в полной уверенности, что пройдет: хотя он был самым младшим из кандидатов, у него была уже вполне установившаяся репутация в ученых кругах, и не только в Италии, но и за границей. Он уже напечатал примерно тридцать статей, некоторые из них были результатом его экспериментальных исследований, а большую часть составляли теоретические работы, главным образом по теории относительности. Но, на его несчастье, итальянские математики в то время делились на две непримиримые группы: на тех, кто овладел теорией Эйнштейна и признал ее, и на тех, кто в нее «не верил».

В совете по конкурсу в Кальяри произошло такое же деление: на одной стороне оказалось трое антиэйнштейнианцев, а сторонников Эйнштейна было только двое — профессор Леви-Чивитта и профессор Вольтерра; оба эти ученые пользовались мировой известностью, оба — профессора Римского университета, люди широких взглядов и действительно интересующиеся развитием современной науки. Они не раз встречали Ферми и могли оценить его трезвый и ясный ум, его способность сразу подойти к самой сути, раскрыть задачу и выделить в ней основное. Они поддерживали кандидатуру Ферми.

Три остальных экзаменатора выдвинули другого кандидата, Джованни Джорджи, довольно пожилого инженера, который получил диплом за восемь лет до того, как Ферми появился на белый свет. Он приобрел известность, создав свою систему единиц М.К.С. Выбор основных физических единиц в этой системе имел определенные практические преимущества. Сторонники этой кандидатуры подчеркивали «зрелость кандидата», практическое значение ого изобретения, «спекулятивный и философский ум». Он прошел первым и получил кафедру в Кальяри.

Другой вакантной кафедры по математической физике не было, и Ферми пришлось остаться во Флоренции. В 1926 году, когда Корбино решил перетащить его в Рим, Ферми все еще не имел прочного положения, хотя теперь у него было еще больше оснований претендовать на него, так как за этот год имя его приобрело широкую известность. Он опубликовал свою статистическую теорию «О квантовании идеального одноатомного газа»; эта работа заняла видное место среди многих заслуживающих внимания работ, способствовавших развитию теоретической физики.

Ферми уже несколько лет интересовался некоторыми статистическими проблемами — поведением молекул, атомов и электронов, а также распределением энергии при радиоактивном излучении. Он много занимался вопросом поведения гипотетического идеального газа. Ему никак не удавалось установить законы, которым подчиняется такой газ. По-видимому, он что-то упускал из виду, без чего нельзя было прийти к решению, и он никак не мог додуматься, что бы это такое могло быть.

Научные проблемы редко бывают обособлены, решение какой-нибудь одной задачи обычно связано с решением целого ряда других. Уже свыше десяти лет теоретические изыскания были посвящены подробному изучению атома и законов, которым он подчиняется, ибо, только установив это, можно было внести порядок и ясность в нагромождение разноречивых экспериментальных данных. Это было время, когда все кричали об атомной физике и новые теории, новые принципы и точки зрения, освещающие по-новому старые понятия, появлялись на страницах печати и с необычайной быстротой сменялись другими.

В 1925 году физик Вольфганг Паули, уроженец Австрии, изучая энергию атомных электронов, вращающихся вокруг ядра, открыл свой принцип запрета[7], который, если говорить не очень точно научным языком, гласит следующее: на каждой из орбит, расположенных вокруг ядра, может находиться только один электрон. Ферми тотчас же применил этот принцип к идеальному газу.

В тот период у Ферми оставалось много времени для размышлений. Физические лаборатории Флорентийского университета были расположены в Арчетри, на том знаменитом холме, где проходили последние годы Галилея и где он скончался. Ферми, поступив внештатным преподавателем во Флорентийский университет, поселился в Арчетри. Вместе со своим другом Разетти он охотился на гекко — маленьких, совсем безобидных ящериц, о которых в Италии существует поверье, будто в них вселяются злые духи. Ферми и Разетти, наловив ящериц, предвкушали, с каким удовольствием выпустят они их в столовой и какой поднимется переполох среди прислуживающих девушек.

Они по целым часам, не произнося ни слова, лежали ничком на траве, вооружившись длинными стеклянными палочками с маленькой шелковой петлей на конце. Погрузившись в терпеливое ожидание, Разетти наблюдал крохотный мир, раскинувшийся перед его глазами: тонкий стебелек пробивающейся травы, муравья, хлопотливо волочащего соломинку, зажатую в челюстях, луч света, проскользнувший по стеклянной палочке. Но Ферми не был естественником, и его не интересовал этот микроскопический мирок. Уставясь глазами в землю и держа наготове лассо, чтобы успеть накинуть его, едва покажется гекко, он сосредоточенно думал. Какой-то почти подсознательный процесс мысли позволил ему нащупать связь между принципом Паули и теорией идеального газа. И вот откуда-то из недр подсознания внезапно вынырнуло то недостающее звено, которое так долго ускользало от Ферми: два атома газа не могут двигаться с совершенно одинаковой скоростью, или, на языке физиков, в каждом из квантовых состояний, возможных для атомов идеального одноатомного газа, может находиться только один атом. Этот принцип позволил Ферми разработать метод для вычисления поведения газов, получивший название «статистика Ферми». А эти результаты в свою очередь были потом использованы и другими физиками для объяснения целого ряда явлений, связанных с теплопроводностью и электропроводностью металлов.

Статистика Ферми только что появилась в печати, когда Корбино поднял вопрос об открытии кафедры теоретической физики. Ученый совет поддержал его предложение, и Корбино благодаря своему авторитету и влиянию быстро добился приказа министерства просвещения. Конкурс на замещение новой кафедры был объявлен летом 1926 года, и Ферми прошел по нему первым. Вторым прошел старый приятель Ферми — Энрико Персико, который получил кафедру во Флоренции, а третьим — Алидо Понтремоли, который два года спустя погиб в Ледовитом океане во время злополучной итальянской экспедиции на Северный полюс. Ферми получил кафедру в Риме и с октября начал читать лекции.

Однако одни человек — еще не школа. Корбино, разыскивая талантливых молодых ученых, услышал о Разетти и пригласил его в Рим в качестве ассистента при кафедре — должность, для замещения которой не объявлялся конкурс. Теперь у Корбино было уже два энергичных руководителя, но студентов-физиков оказалось маловато, да и те были ниже среднего уровня. Способные молодые люди со склонностями к науке стремились поступить в Техническое училище. Это была превосходная школа, но с очень трудной программой. Когда какой-нибудь студент, переоценивший свои способности, убеждался спустя некоторое время, что ему не одолеть программы, он переходил на физический факультет, где ему засчитывали пройденные курсы. В течение нескольких лет физический факультет университета комплектовался главным образом выбывшими из Технического училища студентами, чем и объяснялся весьма низкий уровень его контингента. Корбино решил все коренным образом изменить.

Я в то время была на втором курсе общеобразовательного факультета и посещала лекции Корбино по электричеству, читавшиеся для будущих инженеров. Студенты нашего факультета — их было немного (в мое время шесть девушек, двое юношей и два священника) — оказались в довольно невыгодном положении. Для них не было введено отдельных курсов, и они посещали лекции, предназначенные для студентов-химиков, медиков и инженеров.

Нынешний университетский городок еще не был построен; его только проектировали в числе тех «достижений фашистского режима», которыми каждый день бахвалилась фашистская пресса, пока что аудитории были разбросаны по всем концам Рима. Право, литература и общественные науки разместились в старом университетском здании La Sapienza (что значит «Знание»), построенном по проекту Микеланджело; но другим наукам далеко не так повезло. У меня уходила масса времени на трамвайные путешествия из Sapienza, где мы слушали уж и не помню теперь какие лекции, до Зоопарка, где, в маленьком помещении, временно освобожденном от зверей, ютилась зоологическая аудитория, а оттуда в противоположный конец города, в физическую и химическую аудитории.

Химики и физики размещались в двух зданиях, которые и поныне стоят на склоне холма вдоль Виа Панисперна. Усыпанная гравием аллея проходит среди бамбуков и пальм от одного здания к другому. До 1870 года здесь помещались два монастыря. В 1870 году папа сдал свое временное владение, Рим, победоносном войскам недавно объединившегося Итальянского королевства. Новое правительство было сравнительно либеральным и прогрессивным. Оба монастыря с прилегающими к ним землями были переданы университету — один физикам, а другой химикам.

Химики тех времен остались очень довольны своим монастырем, он вполне удовлетворял их нуждам. Они только обнесли стеклянными стенами дорожки вокруг монастыря и превратили их в лаборатории; даже старый каменный колодец с бадьей и воротом так и остался стоять посреди, как будто им еще пользовались. Снаружи они ничего не стали менять, и высокое, грузное и мрачное здание химического факультета напоминало скорее темницу, чем храм науки. Что касается физиков — им вовсе не улыбалось устраивать себе кабинеты из келий. Они решили снести свой монастырь и построить на его месте современное здание для института. Но монахини, которые обосновались здесь испокон веков, отказались покинуть обитель, и ни угрозы, ни уговоры на них не действовали. В конце концов физикам пришлось двинуть на монастырь отряд берсальеров; это специально обученные стрелки-пехотинцы, они носят широкие шляпы с перьями. Мне рассказывали люди, которым можно верить, что, как только монахини увидели издалека эти страшные перья, они тут же бросились укладывать свои пожитки.

Новое здание было построено в строгом архитектурном стиле и вполне удовлетворяло самым взыскательным требованиям. В мое время институт был уже оборудован по последнему слову европейской техники.

Корбино читал лекции в большом зале, где ряды скамей, расположенных амфитеатром, уходили высоко вверх. Профессорская кафедра стояла на возвышении, и маленького толстяка Корбино было едва видно из-за высокого пюпитра. На него было очень смешно смотреть, когда он мелкими подпрыгивающими шажками взбегал на кафедру или кубарем скатывался с нее и, подбежав к доске, становился на цыпочки, чтобы писать повыше, так чтобы всем было видно. Но как только он начинал говорить, в зале воцарялась тишина и все глаза с напряженным вниманием устремлялись на его сверкающую плешь. Этот маленький человечек умел захватить аудиторию, и, хоть я терпеть не могла этот предмет — электричество, — его лекции доставляли мне удовольствие.

Как-то раз Корбино взошел на кафедру и, прежде чем начать занятия, обратился к аудитории. Он ищет двух-трех способных студентов, сказал он, желающих сменить технику на физику. Можно быть уверенным, что они не пожалеют об этом, потому что современная физика представляет собой широкое поле для научной деятельности. Преподавательский персонал на физическом факультете недавно пополнился, и студентам будет обеспечено серьезное руководство и внимательное отношение к их работе; что касается видов на будущее после окончания курса, тут тоже превосходные перспективы, но, конечно, никакой гарантии на этот счет он сейчас дать не может. Глаза Корбино, словно две черные сверлящие точки, впивались с напряженным вниманием в ряды скамеек. Он обращается только к самым способным студентам, подчеркнул он, к таким, на которых не жаль будет ни затраченных усилий, ни времени.

На призыв Корбино откликнулся один-единственный студент, Эдоардо Амальди. Он приехал в Рим только два года назад, когда его отец, профессор математики Падуанского университета, получил кафедру в Римском университете. Эдоардо был на втором курсе Технического училища и слушал лекции Корбино по электричеству. Ему было восемнадцать лет, но он казался значительно моложе. У него было нежно-розовое лицо, пухлые коралловые губы и густая шапка вьющихся каштановых волос.

Мы с Амальди были очень дружны, и он часто бывал у нас в доме, когда собиралась молодежь. Я никогда не забуду одни вечер. Мы собрались играть в игру, которую сами придумали, — в «немое кино». Игра эта состоит в том, что несколько человек молча разыгрывают какую-нибудь всем известную кинокартину; один из участников громко объявляет надписи к кадрам, а еще кто-нибудь непрерывно жужжит, подражая звуку аппарата.

Ферми тоже пришел в тот вечер и по своему обыкновению взял на себя главную роль — директора картины. Он распределил роли, и мы все без возражений подчинились ему. Но когда дело дошло до моей сестры Анны, которой он предложил роль Греты Гарбо, она отказалась наотрез. Высокая, тонкая, с мечтательным выражением лица, Анна вполне подходила для этой роли. Но она была застенчива и довольно упряма. Ферми не пользовался у нее никаким авторитетом: она была художницей и на всю эту компанию молодых ученых смотрела весьма пренебрежительно. В первый раз у Ферми нашла коса на камень. Джина и Корнелия уже получили роли, других подходящих девушек не было, и нам ничего не оставалось, как отказаться от этой картины. Но тут Ферми со свойственной ему находчивостью придумал блестящей выход. Он обратился к Амальди:

— А ну-ка, покажем девчонкам, что мы, мужчины, не страдаем ложной скромностью — сыграйте вы роль Греты Гарбо!

Эдоардо, заразившись воодушевлением Ферми, охотно согласился. Через несколько минут он появился на импровизированной сцене в моем светло-синем бархатном платье с низким вырезом, из которого выступала такая белоснежная грудь, что ей, пожалуй, могла позавидовать любая звезда экрана.

После этого я уже не могла серьезно относиться к Амальди. И когда он сказал мне, что думает последовать совету Корбино и перейти на физический факультет, я стала дразнить его, что он чересчур высокого мнения о своей персоне. Но Амальди, как, кстати сказать, и все остальные в нашем римском кружке, отнюдь не страдал комплексом неполноценности; не долго раздумывая, он решил, что вполне отвечает требованиям Корбино. Вскоре его зачислили в эту разрастающуюся семью физиков и будущих ученых.

Я часто встречалась с молодежью из физического корпуса в доме профессора Кастельнуово. Дом его всегда был открыт для друзей и знакомых в субботу вечером. Я стала бывать у них еще за год до того, как Ферми переехал в Рим. Кто-то сказал мне, что один из моих преподавателей всегда бывает на этих субботах у Кастельнуово.

Зимой 1925/26 года Энрико Персико, тот самый, который дружил с Ферми в лицее, читал вводный курс математики в университете для студентов химического и общеобразовательного факультетов, и мне полагалось его слушать. Отношения между преподавателями и студентами в мое время были в высшей степени официальными. Они встречались только в переполненных аудиториях, и им никогда не представлялось возможности завязать более простые, более человеческие взаимоотношения.

Меня разбирало любопытство посмотреть, как держится преподаватель в гостях, и, предвкушая удовольствие похвастаться моей встречей с нашим белокурым ментором перед товарищами однокурсниками, я уговорила родителей пойти к Кастельнуово, тем более что они нас уже давно к себе звали.

В маленькой гостиной Кастельнуово на составленных в круг обитых зеленым плюшем стульях сидело человек десять-двенадцать, все люди немолодые. Стулья были низенькие и узкие, стены без всяких украшений. Матовые лампочки, прятавшиеся среди бесчисленных стеклянных подвесок свисавшей с потолка люстры, тускло светили на эти седые головы.

Большинство мужчин, так же как и мой отец, носили бороды; почти все женщины, так же как и моя мать, были в черном. Мужчины эти были великие итальянские математики того времени. Некоторые из них пользовались мировой известностью: Вольтерра, Леви-Чивитта, Энрикес. В Италии они были знаменитостями. Математика в то время привлекала к себе самых способных людей, и этот кружок математиков, прославившихся своими талантами, своими открытиями и трезвыми взглядами, пользовался всеобщим уважением.

Каждую субботу они собирались у Кастельнуово по-семейному, с женами и детьми, провести нисколько часов в дружеской обстановке, в приятельской беседе с близкими друзьями. Разговаривали о том, о сем, о разных событиях в университетской семье — у кого кто родился, кто умер, о том, кто за кем ухаживает, кто женится, о том, что нового делается на факультете, рассказывали о новых открытиях, о новых теориях и о восходящих светилах в науке.

Когда я, первокурсница, вошла с родителями в гостиную Кастельнуово, меня охватило чувство робости перед этими великими людьми, и я вздохнула с облегчением, когда мне сказали, что я могу пойти в столовую.

За обеденным столом, покрытым зеленой скатертью, сидела целая компания молодых людей и девушек. Я уселась между Персико и розовым, похожим на херувима Эдоардо Амальди, тем самым, который спустя год откликнулся на призыв Корбино к одаренным студентам. Мои профессор математики очень милостиво заметил мое присутствие и пожал мне руку. Но он, по-видимому, стеснялся и держал себя несколько натянуто весь вечер, хотя все мы весело болтали и играли в разные игры.

Часов в десять служанка Дэзи поставила на мраморную полку буфета поднос с печеньем и фруктовым соком. Это была добрая старушка, которая обращалась с нами, молодежью, запросто, словно она всех нас знала с колыбели.

— Сок-то, смотри не разлей! — заметила она Джине. Потом, погладив пухлой рукой свой белый фартук, промолвила:

— Ну, доброй ночи всем! Желаю вам хорошо повеселиться! — и, покачивая своими толстыми боками, она удалилась.

Компания эта мне очень понравилась, и в тот год я часто ходила к Кастельнуово с сестрой Анной, которую, бывало, приходилось тащить силком, потому что она со своим артистическим темпераментом смотрела на все эти точные науки свысока.

— Не понимаю, и что ты только находишь в этих людях? — сказала она мне после нескольких таких суббот. — Вот уж ничего интересного! — И добавила презрительно: — Какие-то все «логарифмы»!.. — Так это прозвище и осталось у нас в семье.

На следующую осень в компании «логарифмов» произошли некоторые перемещения: Персико уехал из Рима, он получил кафедру теоретической физики во Флоренции; теперь за круглым столом Кастельнуово приходили посидеть Ферми и Разетти. Время от времени кто-нибудь приводил с собой нового товарища; так в одну из суббот среди нас появился Эмилио Сегре; это был студент Технического училища, года на два старше Амальди и меня. Он не был на той лекции по электричеству, когда Корбино взывал к даровитым студентам, и ничего об этом не слыхал. Но когда он познакомился у Кастельнуово с Ферми и Разетти, он явно заинтересовался этой новой школой физиков.

Эмилио Сегре хорошо разбирался в людях. Хоть он терпеть не мог разные глупые шутки и забавы и презирал игру «в блошки», придуманную Ферми, которая заключалась в том, чтобы пускать по столу монетки так, чтобы они подпрыгивали, хоть он и не понимал, как может Ферми так по-детски гордиться тем, что он всегда выходит победителем, он все же сразу угадал, что Ферми и Разетти — люди незаурядные, совсем не такие, как это могло показаться на первый взгляд.

Сегре был не из тех людей, что приходят к быстрым умозаключениям или принимают на веру то, что им говорят другие. Чтобы составить себе правильное суждение об этих двух физиках, он стал посещать семинары, которые, они вели в университете, и с каждым разом все больше поражался тому, что «в физике, оказывается, есть люди, которые знают, о чем говорят».

Сегре был человек осторожный. Он долго раздумывал, стоит ли ему бросать технику и переходить на физику. Он советовался об этом с одним из своих товарищей по училищу, которого считал очень умным, с Этторе Майорана. Он начал читать книги по физике. В сентябре 1927 года он поехал вместе с Ферми и Разетти на озеро Комо на международный съезд физиков-атомников. На берегах этого романтического озера собрались все светила ученого мира.

— А кто этот человек с таким кротким видом и непонятным произношением? — спросил Сегре у своих менторов.

— Это Бор.

— Бор? А кто он такой?

— Неслыханно! — возмутился Разетти. — Да что же, вы никогда не слыхали об атоме Бора?

— А что это за штука, атом Бора?

Ферми рассказал, что это за штука. Тогда Сегре стал расспрашивать о других физиках и об их открытиях. Комптон, Лоренц, Планк, эффект Комптона, постоянная Планка… Сегре узнавал массу нового о физике. И ему это очень правилось.

Когда в ноябре начались занятия, Сегре был уже зачислен на четвертый курс физического факультета. За ним вскоре последовал и Этторе Майорана. Римская школа, о которой мечтал Корбино, уже пустила ростки.

Шли годы. Много народу приезжало поработать в Риме; привлеченные славой Римской школы, приезжали юноши — студенты, аспиранты итальянских университетов и окончившие курс за границей. Они приезжали и уезжали. Но первоначальная группа — Ферми, Разетти, Сегре и Амальди, те, кого Корбино называл «мои мальчуганы», — оставалась: они были ядром этой ячейки, которую на протяжении многих лет тесно объединяла дружная согласованная работа. Они так подходили один к другому, так хорошо дополняли один другого, что тесные отношения, установившиеся между ними, с годами перешли в прочную, неразрывную дружбу.

Когда эти четверо сошлись впервые — два преподавателя и два студента, — все они были еще очень молоды, всего каких-нибудь семь лет разницы между самым младшим и самым старшим из них. Все они одинаково любили спорт, игры, любили плавать в море, совершать далекие прогулки, устраивать экскурсии, лазать по горам, играть в теннис.

Ферми и Разетти, которые придерживались этого образа жизни еще с Флоренции, всему предпочитали теннис. Однажды, когда я пришла сдавать заключительный экзамен по физике за два года, я узнала, что в число трех экзаменаторов входит страшный бином — Ферми и Разетти.

— Ферми и Разетти так и режут всех подряд, никого не щадят! — услышала я, проходя по коридору мимо двух перепуганных студенток. Возраст еще не успел смягчить Ферми и Разетти, и они предъявляли к студентам такие же строгие требования, как и к себе самим.

Но мне повезло. Ферми и Разетти не явились, задержавшись на каком-то теннисном матче, и в самую последнюю минуту их заменили двумя пожилыми и более мягкосердечными экзаменаторами.

Разетти, Ферми и Амальди были не прочь подурачиться во время работы, выкинуть какую-нибудь шутку или придумать какую-нибудь смешную чепуху. Жена Амальди, Джинестра, вспоминает, как она первый раз попала на семинар к Ферми; тогда она была только синьориной Джовене, студенткой физического факультета. Джинестра была на несколько лет моложе Эдоардо и поступила в университет после него. Она аккуратно посещала занятия, и ей предложили участвовать в семинаре, которым руководил Ферми, а иногда вместо него Разетти.

— Да вы не боитесь! — сказал Ферми Джинестре. — У нас здесь просто такая игра, мы называем ее «игра в две лиры». Каждый может задать вопрос кому угодно. Тот, кто ответит неверно, платит лиру, ну а если тот, кто задал вопрос, и сам не может дать удовлетворительного ответа, то с него взыскиваются две лиры! Так что, видите, все очень просто. Итак, начинаем! Кто хочет задать вопрос синьорине Джовене?

Эдоардо, перенявший от своих учителей манеру говорить полушутя-полусерьезно, вызвался задать вопрос, причем, по его словам, вопрос, как нельзя более уместный для женщины.

— Как вам известно точка кипения прованского масла выше, чем точка плавления олова. Как вы объясните то, что можно жарить пищу на прованском масле в луженной оловом кастрюле? (Лучшая посуда в Италии — медная с оловянной полудой.)

Джинестра, хотя она и очень робела, все-таки сообразила и ответила правильно:

— Когда жарят, кипит не масло, а вода, содержащаяся в пище.

Все это было, конечно, далеко не так просто, как говорил Ферми, и Джинестре приходилось одолевать физику, а не кулинарию. Но занятия всегда велись в такой же непринужденной форме, как и в первый день. Всякий мог задать любой вопрос, какой ему приходил в голову, в связи с тем, что обсуждалось до этого: никакого заранее установленного плана в занятиях не было. Учителя и студенты общими усилиями решали поставленные перед ними задачи. Джинестра говорила, что студенты потому так много и получали от этих семинаров, что и Ферми тоже приходил со своими задачами и решал их во время занятий, стоя у доски и поясняя весь ход своих рассуждений, наглядно показывая, как нужно логически мыслить, отбрасывать все случайное и преходящее и выявлять главное, и как путем сопоставления с уже найденными фактами познавать новые.

В качестве наглядного доказательства этой непринужденности, царившей на семинарах, сохранился старый стол Ферми, за которым, он сидел когда-то на Виа Панисперна и который стоит теперь в новом здании физического факультета в университетском городке. На нем видна трещина — след от кулака Сегре. Он требовал, чтобы его выслушали, но кто-то выскочил вне очереди и перебил его, и он в сердцах грохнул кулаком по столу. Сегре славился своей раздражительностью, за это он и получил прозвище «василиск»; про него говорили, что он, подобно атому легендарному чудищу, мечет пламя из глаз, когда его разозлят. Этторе Майорана всего лишь несколько раз присутствовал на семинарах Ферми. Майорана был гений, арифметическое чудо, сущий оракул по интуиции и логической мысли, самый острый критический ум на физическом факультете. Никто не считал нужным прибегать к счетной машине или делать вычисления на бумажке, если тут был Майорана:

— Скажите, Этторе, чему равен логарифм 1,538? — спрашивал один. Или: — Чему равен квадратный корень из 243 на 578 в кубе? — приставал другой.

Как-то раз они с Ферми стали вычислять наперегонки: Ферми — с карандашом, бумагой и счетной линейкой, а Майорана только в уме. Результат они получили одновременно.

Но Майорана был странный человек, всегда погруженный в себя, он всех сторонился. Бывало, он едет утром на трамвае в университет и о чем-то сосредоточенно думает, сдвинув темные брови. И вдруг его словно что-то осеняет: быть может, он нашел решение какой-нибудь трудной задачи или нащупал принцип, связующий выводы одних опытных данных с другими. Он начинает шарить по карманам в поисках карандаша, и на папиросной коробке, за неимением бумаги, записывает какие-то вычисления. Из трамвая он выходит все такой же сосредоточенный, бредет, опустив голову, черные взлохмаченные полосы спускаются ему на глаза. С папиросной коробкой в руках он разыскивает Ферми и Разетти и делится с ними своим открытием.

— Замечательно! Напишите об атом, Этторе, и напечатайте!

— Да нет, что вы! — Этторе весь съеживается от одного упоминания о печати, ему страшно и подумать, что кто-то будет копаться в его мыслях. — Нет, нет! Это я так, просто забавлялся…

Он выкуривал последнюю папиросу и швырял коробку с вычислениями в мусорную корзинку.

Майорана додумался до гейзенберговой теории атомного ядра, построенною из нейтронов и протонов, незадолго до того, как ее опубликовал Гейзенберг, но он даже не записал ее.

То, чему другие студенты учились у Ферми и Разетти и что сам Ферми познавал постепенно, излагая другим, Майорана лучше всего мог усвоить самостоятельно, наедине, в своей комнате, где ничто не угрожало нарушить его душевное равновесие. Он приходил на семинар только тогда, когда знал, что занятия будут посвящены новым теоретическим проблемам исключительной важности. Одной из таких проблем была квантовая теория.

Когда Ферми стал излагать на семинаре квантовую теорию во всей ее глубине, его слушатели не сразу смогли усвоить чуждую привычному кругу понятий систему мышления. Что материя и энергия — и то и другое — представляют собой пакеты волн — это можно принять как догмат, говорили они, но отнюдь не как истину, которую можно познать рассудком. Тут надо просто иметь веру. В делах веры — непогрешим папа. В квантовой теории — непогрешим Ферми. Следовательно, Ферми — папа. Итак, Ферми стал называться «папой». Новички на семинаре сначала поражались, услышав, как его величают. Но вскоре слух о том, что Ферми удостоился папской тиары, распространился и среди молодых физиков других стран.

Хотя Разетти и уверял, что он недостаточно разбирается в квантовой теории, однако в отсутствие Ферми никто лучше его не мог руководить семинаром, поэтому он стал «кардиналом — наместником папы». Темноглазый, похожий на испанца, Майорана, с первого раза никогда не соглашавшийся с математическими выводами, всегда требовал проверки или, стараясь докопаться до сути, ставил вопрос по-иному, исследовал его с разных сторон, находил какие-то расхождения или неточности; из-за этого Этторе Майорана прозвали «великим инквизитором».

Однажды в здании физического факультета появился Персико. Он приехал из Турина с дурными вестями. «В Турине, — рассказывал он, — никто, ну буквально ни одна душа, не верит в квантовую теорию. В Турине все считают, что это ересь, которая никак не вяжется с уже доказанной истиной». «Папа» встревожился. Призвав Персико, он облек его кардинальской властью и послал проповедовать евангелие неверным.

Персико оказался весьма ревностным миссионером.

Прошло немного времени, и он прислал «папе» подробный отчет о своей деятельности — длиннейшее донесение в стихах, где он рассказывал о своих злоключениях в стране неверных и о том, как он наставлял сих язычников на путь истины:

И уверовали ныне,

Преклонив строптивый разум.

Что и свет и электроны

Суть и волны и частицы.

Этот догмат и другие

Проповедал он неверным,

Щедро черпая примеры

Из Священного писанья.

Под Священным писаньем в данном случае разумелась книга Персико по квантовой механике, изданная впоследствии на английском языке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.