История вторая Вена: клизма и другие чудеса

История вторая

Вена: клизма и другие чудеса

— И вот — мы направляемся в Израиль. Но сначала — в Вену. Знаешь, поразительное было чувство одиночества. И — разделённости! Нас в самолете около трехсот человек летело — и из них человек 260 ушли в сторону Америки, т. е. к посту ХИАСа. Нас же осталась небольшая кучка, человек тридцать. А когда уходит огромная масса — остается чисто биологическое ощущение одиночества, растерянности. И желание уйти со всеми. И вот, мы стоим, подходит к нам мужчина лет тридцати со значком СОХНУТа. Он чуть запоздал, а хиасовцы уже ушли в другое помещение…

Надо сказать, они как бы враждовали, эти агенты, друг с другом. Там, между прочим, почти на наших глазах, случилась совершенно замечательная ситуация. Зашел в комнату СОХНУТа один старик и говорит, что он болен, у него что-то с желудком, ему нужно каждый вечер ставить клизму. И он просит ему поставить клизму сейчас, немедленно. Наш агент, сохнутовский, спрашивает: «Вы, простите, куда едете?» — «В Америку!». — «Ну вот, пусть агент ХИАСа вам и ставит клизму!».

Так вот, подошедший к нам парень говорит: «Не волнуйтесь, не расстраивайтесь!». Потом мы узнали его имя — Ицхак Авербух — и даже подружились с ним. Опытный невероятно: он смотрел из окна своего аэропортовского кабинета на толпы вываливающихся из наших советских самолетов и знал точно, кто куда поедет. Он обращается к нашей группе: «Грузите вещи на тележки, все будет хорошо». А потом посмотрел на меня и, не спрашивая документов, говорит: «Губерман, пойдемте со мной!». А для меня слово «пойдемте» звучало как «пройдемте» — мне его никогда не забыть! Мы с Татой переглянулись беспомощно, я посмотрел на спины австрийских пограничников: тогда еще были теракты, и мгновенно, как мы только вошли, зал аэропорта был блокирован — кругом встали пограничники с автоматами.

И я поплелся за ним. Мне этот аэропорт показался огромным, я шел не оглядываясь. Потом я там снова побывал — обычный аэропорт…

Мой провожатый юркнул в какую-то маленькую дверь, я — за ним. Так я впервые в жизни оказался в западном баре: крохотная комнатенка, два столика в углу стоят и чудовищное количество бутылок на полках, которые меня просто загипнотизировали. Смотрел я на них с искренним восторгом, а когда отвлекся от их созерцания, в моих руках оказался большой фужер коньяка. И этот парень говорит мне: «Наш общий друг художник Окунь просил вас встретить именно таким образом!» Старик, у меня брызнули слезы — я не знал, что слезы могут брызнуть с такой силой: наверное, сантиметров пять струя шла горизонтально и потом только изгибалась по параболе. Сам Сашка Окунь уехал… году, кажется, в 78-м. Меня же вскоре посадили. Уже в Сибири я получал от него письма.

Для тех, кто не в курсе, немного хронологии: декабрь 1978-го — заявление на выезд, весна 79-го — беседа в ОВИРе, вроде бы по поводу выезда, на самом же деле — предложение стучать на друзей, с которыми участвовал в выпуске журнала «Евреи в СССР», и по результатам беседы — посадка за якобы купленные краденые иконы. А поскольку икон этих в природе и, соответственно, в наличии у Игоря не было, — то и за их сбыт. Смешно? Правда, обнаружена была при обыске куча недозволенной литературы, изданной «там» и «здесь»… Брррр… Вспоминать противно, и потому — скорее назад (а точнее, вперед) — в Вену.

— Здесь почти сразу началась серия чудес, — вспоминал Игорь. — Дико напились мы с ним в день прилета в Израиль, естественно. А уже следующим утром Сашка к нам пришел в гостиницу после пьянки и сказал: «Вставайте, лодыри, Голгофа открыта только до двенадцати!» И такое вдруг ощущение дома пришло, совершенно невероятное! Оно точно такое же сохраняется у меня и сейчас.

Надо добавить еще, что собирательства Игорь не оставил — жажда приумножения коллекции, как признавался он в одном из многочисленных теперь интервью в российской прессе, у него сохраняется совершенно патологическая: вся его четырехкомнатная квартира в Иерусалиме завешана картинами от пола до потолка. Досталось и мне от этой страсти — картина, про которую теперь гости спрашивают: откуда она, кто её автор? На второй вопрос ответа нет ни у меня, ни у Игоря, притащившего её с непременного похода на лос-анджелесский блошиный рынок — и это есть ответ на первый вопрос.

Картина, действительно, замечательная, чем описывать её — проще привести репродукцию, что я и делаю. Игорь же, кажется, до сих пор переживает, что не смог забрать её в предстоящую тогда поездку по десятку американских штатов. Теперь он любуется ею, приезжая сюда, и считает интерьер моего жилья продолжением своей домашней галереи.

Когда татка плачет…

— Можешь считать, что нам просто повезло. Я знаю довольно много людей — десятки, которые, говоря вульгарно, хорошо устроены, работают по специальности, много зарабатывают, но, тем не менее, они несчастные люди — они эту землю не полюбили. И потом, знаешь, чисто еврейское соображение — они думают: если уж здесь я хорошо устроился, то как бы я устроился в Америке! И это ощущение дико отравляет им жизнь.

«В еврейском духе скрыта порча.

Она для духа много значит:

Еврей неволю терпит молча,

А на свободе горько плачет…»

— привел я по памяти начало одного из давних писем Игоря.

— Верно! А наше место оказалось там, — продолжал Игорь.

— Интересный феномен: Татка же наполовину русский человек, причем с ужасно российским сознанием, — а полюбила Израиль с совершенно чудовищной силой. Бывает, у нас в гостях сидит какой-нибудь очень симпатичный человек, но отзывается об Израиле снисходительно или даже плохо (а очень большое количество людей, не прижившихся в Израиле и оттуда уехавших, время от времени в эту страну приезжают и ее поносят — видимо, психологическая защита, им так легче), так вот, Тата, поскольку гостя неудобно прерывать, начинает тихо плакать.

В общем, нам там хорошо. Сформулировать это я не могу.

Я знаю только вот что, когда я приезжаю в Россию, Германию, Америку, Австралию, Италию… во Франции, Испании, Англии — везде, где я был, я себя ощущаю невероятным израильтянином. Это очень странная смесь чувств: потому что это не гордыня — мол, я из великой страны! И это не имперское чувство, с каким из России люди приезжали в Чехословакию. Это, наверное, провинциальное чувство. Так же, как когда я приезжаю в Америку: я ведь из провинции какой-то приехал, но из провинции мирового значения!

Израиль — средоточие чудовищного количества всяких проблем… Кстати, все это вскоре выяснится. Я не хочу быть пророком, но в XXI веке, когда будет война с исламом, весь мир будет в ней участвовать, и мы при этом — как бы аванпост. Знаешь, странное ощущение… У японцев есть замечательная пословица: «В эпицентре торнадо порхают бабочки». Вот мы, казалось бы, в эпицентре — убийства, взрывы, опасности и все прочее, а внутри полноценная и ужасно интересная жизнь! Притом в Израиле прижиться гораздо легче, чем в Америке, — я уже о Германии не говорю. Гораздо легче, чем в Америке, — уверенно повторил Игорь, — потому что чудовищное российское окружение, потому что очень много россиян.

Верное ли это слово — «прижиться»? — Игорь умолк, я же ждал, что он продолжит своё рассуждение, почему и предложил следующий аргумент.

— В Израиле ты, в общем-то, оказываешься среди своих. Вот у нас в Штатах проблема приживания действительно существует: здесь человек приезжает в совершенно другую среду — и языковую, и общественную… У вас же, как мне кажется, ты будто продолжаешь свою жизнь — вместе с теми, кто приехал с тобой. Разве это не так?

— Да, — согласился Игорь, — я живу как бы в своем чисто квартирном гетто. И, тем не менее, я живу интересами страны.

И я себя ощущаю с ней единым. Я не могу это сформулировать… для этого надо говорить какие-то высокие слова, которые я не в состоянии произнести вслух, либо пытаться выразить какие-то глубокие чувства. Такие попытки для меня заведомо обречены… Но чувства есть, и я могу их назвать: есть чувство единства, чувство пребывания там.

— Тебе на самом деле повезло — и не только в этом. Посмотри, что в Штатах, да и у вас, в Израиле, происходит со многими, и чаще всего с людьми творческих профессий: у них возникает совершенно катастрофическое ощущение собственной ненужности… Они объясняют: «потеряна почва». А на самом деле оказывается потеряна целая биография. И это не обязательно рисовка или попытка оправдаться в нынешней беспомощности. В тебе же очевидна феноменальная способность, не утраченная ни в лагере, ни на советской свободе, ни вот теперь — в Израиле: ты везде умеешь остаться собой. И даже притом, что читатель меняется — от года к году, от страны к стране, твой контакт с ним постоянен… Ты не хочешь прокомментировать эту мысль?

— Прокомментирую — хотя бы потому, что я сам всерьез к ней не отношусь. Я вообще не люблю о своих делах говорить, потому что получается полная и глупая х. ня. — Игорь употребил крепкое российское слово. — Единственное, что я тебе скажу: причины здесь — во-первых, моё легкомыслие и, во-вторых, слабое развитие устного аппарата. И, в-третьих, — я везунчик, просто везунчик. Я уехал в Израиль, и у меня там оказались читатели. А могли не оказаться. Значит, мне просто повезло. А дальше — волна 90-х, и приехали опять читатели. Так что это просто везение! Я не переставал писать ни в тюрьме, ни в лагере, но это, опять-таки, не от меня зависит. Если бы я мог, я бы перестал — я ведь лентяй. Есть, наверное, какой-то органчик, он сам из себя все это делает.

Этот веселый народ — евреи

Игорь — человек легкий: оказавшись в обстоятельствах, при которых другой, обидевшись, возмутится, станет размахивать руками, а то стушуется и промолчит, Игорь, скорее всего, отшутится. Правда, юмор его чаще направлен на себя самого, но его шутки нередко могут быть язвительны и для кого-то казаться обидными: не случайно в Израиле его называют «наш Салман Рушди» — за злословие в адрес суперрелигиозных кругов:

Подозрительна мне атмосфера

Безусловного поклонения,

Ибо очень сомнительна вера,

Отвергающая сомнения…

И теперь, опасаясь, что наши рассуждения обретают несколько отвлеченный и даже тяжеловесный характер, я попытался изменить направление беседы.

— Рассказывают, что у смертного одра Платона собрались его ученики. «Ты прожил долгую жизнь, многое видел и многое познал, ты многому научил нас, — обратились они к учителю. — Но скажи нам теперь — что в этой жизни кажется тебе сегодня самым смешным?». Примерно так, по преданию, звучал их вопрос. И Платон, подумав, сказал: «Вид спешащего». Можно удивляться тому, что к нам так поздно приходит понимание этой, казалось бы, очевидной и простой истины. Но как бы ты ответил на этот вопрос?

— Знаешь, вокруг нас безумно много смешного. Когда мы уезжали, жена Саши Городницкого Аня, замечательная поэтесса, сказала: «Это ты у нас здесь хохмач, там у тебя ни хрена не выйдет — в Израиле все шутят». Я приехал, огляделся — действительно, все шутят, но шутят по-другому, по-своему, поместному. Но то, что доступно мне — это не на иврите: мне доступны только российские шутки.

Евреи — жутко шуткующий народ, отсюда такое количество юмористов-евреев. Обрати внимание, кроме Саши Иванова в передаче «Вокруг смеха» — все евреи… Иванов покойный говорил, что его там держат исключительно для процентной нормы. В Израиле безумно смешная жизнь. И, знаешь, еще какая она — как бы тебе сказать… Как только ты начинаешь жить чересчур всерьез, а так живут там религиозные люди, — тут же терпишь поражения.

Вот у нас ленинградка была одна — старушка, дико интеллигентная. Она пришла как-то на рынок, а иврит она, естественно, не знала, и ей показалось, что продавец, марокканский еврей, с ней невежлив — кидает продукты, грубо разговаривает — ну, будто продавец советский. И она, собрав весь свой запас ругательных слов, ему сказала: «Хам!». А «хам» на иврите означает «тепло». И тот ей ответил: «Что поделаешь, сударыня, лето!» Но ответил на иврите…

На самом же деле, самое смешное, что наблюдаю в Израиле, прости меня опять за тяжеловесность, это уже трагичные вещи на самом деле. Ты знаешь, что там очень заметны становятся механизмы российской революции — и чрезвычайки, и продотряды, и много других вещей. Ты вдруг начинаешь понимать, что черносотенцы, антисемиты, они в чем-то правы, странным образом…

Я не хотел бы евреев обвинить, они в то время были чистыми россиянами и во всем участвовали наравне с ними, но самый характер технологии устанавливаемого порядка ужасно созвучен еврейскому… У нас там, в Израиле, чудовищный бардак, у нас правительство, которое никто не уважает. Я думаю, их вообще мало — правительств, которые уважают и любят в демократических странах. У нас над правительством дико смеются. Видишь, я все время сбиваюсь на какие-то краски, которые всего этого не объясняют. Я лучше стишком тебе отвечу:

В жизни надвигающийся вечер

Я приму без радости и слез,

Даже со своим народом встречу

Я почти спокойно перенес.

Мы ведь были все уверены, что еврей — это младший научный сотрудник, бухгалтер, экономист, инженер, замначальника цеха, замсекретаря партийной организации — и все вот такого типа. Оказалось же, что у евреев чудовищное количество идиотов — и в этом отношении, ну кошмарно… Ты меня можешь остановить, когда я говорю чего-нибудь неправильно: огромное количество идиотов, таких вот тупых, с шорами, но при этом апломб чудовищный, активность чудовищная, уверенность в своей правоте — чудовищная совершенно. И поэтому у нас такое правительство.

— Игорь, милый, идиотов повсюду хватает. Вспомни, не твои ли строки:

Везде в эмиграции та же картина,

С какой и в России был тесно знаком:

Болван идиотом ругает кретина,

Который его обозвал дураком.

— Мои. У Сашки Окуня есть одна старушка знакомая, она в Англии жила лет двадцать пять — свободный английский, потому что она там работала на радио. И Сашка ее спросил про английское правительство. Про разницу английского народа и еврейского. «Вы знаете, Саша, я вам могу только с ужасом передать свои наблюдения. Англичане ведь, в среднем, не славятся в мире своим умом, но когда им надо выбирать правительство, они напрягаются и выбирают самых способных, талантливых, порядочных, энергичных.

Евреи славятся своим умом все-таки, но они оказываются такими разгильдяями, что, когда они выбирают правительство — они находят самых бездарных и самых слабопорядочных» Я думаю, что ни в одной стране мира, кроме банановых республик, не состоит под судом и следствием такое количество членов правительства, как у нас в Израиле.

— И опять же, это не обязательно так: в США по меньшей мере четверо членов кабинета нынешнего нашего президента Клинтона состояли под следствием в связи со злоупотреблениями по службе, а одному из них даже инкриминировали какие-то преступные действия. Так что всё это, видимо… — …общий феномен правительства. Хочу только сказать, что сегодня процесс над вашим президентом настолько смешон, что если настолько же смешны и остальные ваши процессы…

Беседа наша происходила в те дни, когда скандальные подробности интимной жизни Клинтона еще были у всех на слуху.

— Нет-нет, — возразил я. — У этого министра были чисто криминальные дела — денежные фонды, личные подарки…

— У нас тоже случаются какие-то разворовывания, какие-то злоупотребления. Знаешь, бездарности, именно бездарности приходят во власть. Куда девался еврейский гений, когда мы говорим о нашем правительстве? Куда девались люди размаха Бен-Гуриона, Голды Меир? Наверное, евреи становятся талантливыми, когда их прижимают к стенке.

— В минуту наибольшей опасности.

— Да, меняется вся страна… вот когда была у нас эта война, когда «Скады» валились с неба — что я тогда застал? Вдруг возникло чувство невероятного единения, и стал проявляться еврейский характер уже с этой стороны: с готовности помогать друг другу, сотрудничать. Потом мне рассказывали, как во время других войн лавочник, который обычно готов тебя обсчитать и тем более прижать экономически, выкатывал на улицу еду для бесплатного кормления.

На вопрос, заданный Платону его учениками, у Игоря одного ответа не оказалось — это я понял. Хотя их, на самом деле, у него множество — и все они рассыпаны по его гарикам, от выступления к выступлению, от книги к книге. Оставалось продолжить предложенную им тему, что я и попытался сделать.

Когда часовые сходят с вышек…

— Ну, это, скажем, не обязательно еврейский феномен: в России во время войны происходило примерно то же. Лавочники, правда, ничего не выкатывали на улицу, но единение в народе происходило. Хотя там оно вряд ли определялось только духовным фактором: имелись и другие причины — системного характера…

— Точно, это было единение тюремного толка, лагерного: всю свою жизнь я жил в лагере, и от лагерной модели я сегодня отказаться не могу. Лагерной моделью я и объясняю то, что происходит сейчас. Это единственная модель, которая действует и которая абсолютно все объясняет. Я тебе говорил о ней. Этот огромный лагерь — «лагерь мира, социализма и труда» — внезапно построили на плацу и выпустили на свободу. Искусственным образом, сверху, обрати внимание, потому что лагерники тихо, спокойно жили. А им вдруг объявили: свобода! И часовые сошли с вышек.

И действительно, стал переодеваться в штатское надзор, весь лагерный начсостав. И что произошло? Он же первым и опомнился, они же первыми стали и эссеистами, и мыслителями, и демократами! В каком нибудь карцере уже издается газета «На свободу с чистой совестью». Вчерашний сука и христопродавец сегодня машет кадилом. И естественно, одновременно с ними первыми опомнились блатные — причем крупные блатные. Ну и шестерки, бывшие при них. Они немедленно возникли везде в силовых структурах, а сами блатные разворовывают страну — вот что в России сейчас происходит.

Ты понимаешь, можно оперировать высокими словами — «чувство собственного достоинства», «личность», «честь», «законопослушание» и т. д. Но ты имеешь дело с блатными и, соответственно, оперируешь блатными словами, уголовными терминами — так гораздо полнее объяснимо то, что в России сегодня происходит. При этом они все же меняются. А я не устаю рассказывать о своих надеждах, об оптимизме в отношении России… Знаешь, с чем связанными? Как раз вот с этими вчерашними убийцами. И не потому, что их дети закончат Кембриджи и Оксфорды и станут другими людьми — может, даже и не станут… а, может быть, все же станут более грамотными. Но они сами меняются…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.