«Моя прекрасная леди» Дорогая цена самоуверенности
«Моя прекрасная леди»
Дорогая цена самоуверенности
Даже сейчас, через столько лет после съемок, у меня мороз по коже от одного воспоминания о фильме. «Римские каникулы», «Забавная мордашка», «Как украсть миллион», «Шарада», «Завтрак у Тиффани» были праздниками, «История монахини» трудной душевной работой. «Моя прекрасная леди» сочетала в себе все – тяжелый труд, упорство, с которым я училась петь, и праздник из-за божественных партнеров, работы всей съемочной группы, костюмов, самого текста и прочего, прочего, прочего…
Я получила эту возможность – сыграть Элизу Дулиттл! Уже одно это было праздником.
Сам мюзикл создан на основе пьесы Бернарда Шоу «Пигмалион». По сюжету сухой, довольно занудный профессор Генри Хиггинс заключает пари со своим другом, что может обучить хорошим манерам и произношению любую замарашку так, что светское общество ни за что не догадается, кто она. Как раз в тот момент приятелям подворачивается действительно замарашка – продавщица цветов, у которой жуткий выговор «кокни» – лондонских низов – и ни малейшего представления о правилах приличного поведения. Пари заключено, работа началась.
Генри Хиггинс действительно перевоспитал Элизу Дулиттл, и ее приняли за заезжую принцессу. Кто же тогда мог подумать, что между сухарем-учителем и строптивой ученицей вспыхнет настоящее чувство?
Я мечтала об этой роли, как только появилась на Бродвее. Это, конечно, было заоблачной высью, потому что у роли есть много сложных вокальных номеров. У меня таких данных просто не было, о нескольких простых нотах и гитарном сопровождении речи идти просто не могло, но я так хотела эту роль…
В бродвейском спектакле Элизу Дулиттл играла Джулия Эндрюс, вокальные данные которой были просто великолепны! Молодая, красивая, задорная, она и пела, и двигалась прекрасно, чем обеспечила обожание зрителей. Мюзикл на Бродвее выдержал 2717 представлений, билеты раскупались на полгода вперед, сам спектакль сняли, кажется, просто потому, что он надоел самим исполнителям. Профессора Хиггинса на театральной сцене играл Рекс Харрисон, который работал в паре с Джулией Эндрюс с удовольствием и полным взаимопониманием.
Вдохновленный сценическим успехом «Моей прекрасной леди», Джек Уорнер заплатил за право экранизировать мюзикл сумасшедшую по тем временам сумму – 5,5 миллиона долларов! Бюджет картины грозил превысить 17 миллионов, сделав ее самой дорогой на то время. Все обещало немыслимый блеск. Снимать фильм предстояло Джорджу Кьюкору, костюмы создавать божественному Сесилу Битону… Конечно, я предпочла бы своего обожаемого Юбера, но тот не участвовал в создании исторических костюмов. Художники трудились над декорациями, шились роскошные костюмы, изучалось все, что имело отношение к началу двадцатого века, потому что действие фильма происходит в 1912 году.
Мне снова предстояло погрузиться в мир костюмных съемок и даже для начала сыграть замарашку, но беспокоило не это. Я прекрасно понимала, что не обладаю достаточными вокальными данными для блестящего исполнения своих партий, а потому решила усердно трудиться над постановкой голоса все время подготовки к съемкам, чтобы к началу записей спеть достаточно хорошо. Кьюкор и Уорнер обещали мне это.
В составе «Моей прекрасной леди» я была «пришлой», «чужой», причем не слишком желанной чужой. Дело в том, что в бродвейском спектакле профессора Хиггинса тоже играл Рекс Харрисон, оформлял его Сесил Битон, даже Альфреда Дулиттла, отца Элизы, играл тот же Стэнли Холлоуэй, что и в спектакле. Не хватало только замечательной Джулии Эндрюс, которую я и заменила. Заменила против воли всех участников!
Харрисон желал видеть в этой роли свою партнершу по сцене, остальные тоже, не говоря уже о зрителях и даже критике. Мюзикл обожали, Джулию в роли Элизы тоже, иногда казалось, что мне не могут простить такого «захвата» роли, тем более сама Эндрюс очень хотела сыграть и в кино. Не стоит говорить, что меня страшно нервировало такое положение дел. Может, Кэрри Грант, которому предлагалась роль профессора Хиггинса, прав, отказываясь в пользу Рекса Харрисона? Правда, вежливый, когда нужно, Грант облек свой отказ в мягкую, почти ироничную форму, заявив, что его английский куда хуже моего и больше похож на язык Элизы Дулиттл, чем ее учителя.
Преодолевать такое пусть не сопротивление, но неприятие трудно, я не знала, что все еще впереди. С Харрисоном мы подружились на съемках, с остальными тоже, а вот переубедить зрителей и критику, что я играю не хуже, чем исполнительница в бродвейском спектакле, в Америке не удалось. Европа, не видевшая Джулию Эндрюс на Бродвее, приняла меня хорошо, Америка нет. Свою роль в этом сыграл еще один не слишком приятный факт, но о нем чуть позже.
Это было время, когда я почти забыла о существовании Мела Феррера, со мной в Америку отправился Шон и его няня-итальянка, у меня была масса работы и не меньше беспокойства по поводу собственного предстоящего исполнения. Феррер снимался во всякой ерунде, чтобы не оставаться без дела. Думаю, он сам сбился со счета, в каком количестве откровенной халтуры сыграл, но Мела это устраивало, он считал, что актер не должен простаивать и дня. Я так не считала, но переубеждать мужа было просто бесполезно. Наш брак трещал по швам, но этот треск я просто не слышала из-за голоска своего обожаемого двухлетнего сынишки и собственных вокальных упражнений.
Ежедневные занятия вокалом и репетиции со специалистом по дикции, исправляющим мое классически правильное произношение на характерное для кокни, дали свои результаты, я стала вполне прилично петь и говорила так, словно полжизни провела в лондонских трущобах. Особенно меня беспокоил вокал, словно что-то предчувствуя, я несколько раз переспрашивала Уорнера:
– Я сама буду петь?
Уорнер подтвердил:
– Да, голос достаточно окреп, чтобы справиться почти со всеми вокальными трудностями, там, где не получится, несколько нот заменим другим голосом.
Мне бы насторожиться, но я решила, что еще успею доработать и все будет в порядке.
Когда я только начинала репетировать, однажды мне показалось, что в зале в углу в сторонке сидит Джулия Эндрюс. Но позже, внимательно приглядевшись, я никого не увидела. Неприятное чувство, что за тобой следят. Я понимала досаду Джулии: столько лет с блеском играть эту роль, а потом узнать, что почти всех актеров спектакля оставляют в экранизации, а тебя лишают возможности играть только потому, что твое имя мало известно по другую сторону океана. Но ведь и мне оказалось не легче! У Эндрюс блестяще сочетались актерские и вокальные данные, то, на что мне потребовались недели репетиций и немало усилий, она исполняла легко, словно играючи.
Через пару дней, получив от Джулии письмо с замечанием обратить внимание на песню «Подожди, Генри Хиггинс!», в исполнении которой должно быть больше силы, я поняла, что она действительно сидела в углу и слушала. Кроме того, Эндрюс напомнила, чтобы я была осторожней в «Я могла бы танцевать всю ночь», может, там стоило бы часть вокала записать с чужим голосом, чтобы не сорвать собственный?
Это были дельные советы. Понимая, что она совершенно права, я не вытягиваю партию как надо, я все же решила не сдаваться. Оказывается, Джулия надеялась, что если уж не играть роль Элизы, то хотя бы петь ей позволят, тем более у нас похожи голоса, только ее поставлен и много сильнее. Но, желая избежать даже такой конкуренции, Уорнер отказал ей в этом.
На счастье Эндрюс, в это время ее пригласили на студию Диснея сниматься в уникальном проекте в роли Мэри Поппинс. Удивительная идея сочетать мультяшных героев с настоящими дала блестящий результат, а вокал Джулии Эндрюс пришелся там как нельзя кстати, за эту забавную и великолепно сыгранную роль она получила «Оскара»!
Я настаивала на собственном исполнении всех песен, хотя по договору студия имела право привлечь другую исполнительницу вокальных партий. Меня поддерживали и Кьюкор, и Уорнер, вселяя и вселяя надежду услышать собственный голос с экрана не только в диалогах, но и в вокале. Все партии должны быть записаны отдельно, а потом просто «подставляться», с этим я знакома по съемкам «Забавной мордашки», когда в Париже мы с Астером только открывали рты под собственную фонограмму, поэтому особенно не беспокоилась.
Кьюкор куда больше занимался моей игрой, причем его меньше волновало то, что будет, когда цветочница Элиза превратится в леди Элизу, и гораздо больше, как выглядит и ведет себя замарашка. Постепенно я поняла почему – именно это могло стать в моей игре провальным, и едва не стало. У Кьюкора с Битоном даже начались трения. А у меня с гримерами. Мне вовсе не хотелось, чтобы грязь под ногтями и на лице портила меня совсем, но режиссер был непреклонен: грязь должна быть настоящей! Черные полоски под ногтями, настоящая пыль на искусственных булыжниках под ногами, потрепанная одежда, почти лохмотья, грязь на лице… Но я все равно услышала чье-то замечание:
– Нет, на замарашку не похожа…
– Да, это не Эндрюс…
Это было то, чего я меньше всего желала. Если еще и во время пения произнесут такое, ничего хорошего не получится.
Сложности добавлял категорический отказ Рекса Харрисона записывать вокал заранее:
– Я не просто пою, я обыгрываю каждую фразу! Это не пластинка, а действие.
Ему хорошо, по роли профессору Хиггинсу позволялось даже не петь, а скорее говорить речитативом, я же должна в каждой песне показывать все, на что способна и чему научилась.
Но я боролась. Недаром Джордж Кьюкор говорил: «Если падаешь, всегда можно приземлиться на ноги. Нужно только точно знать, где эта земля».
Кьюкор знал, недаром он открыл столько дарований и снял столько совершенно разных по жанрам, но одинаково гениальных фильмов. С Джорджем с удовольствием работали и Грета Гарбо, и Кэтрин Хепберн, и Мэрилин Монро… он «открыл» Кэрри Гранта, Энтони Перкинса… да много кого. Правда, водился за Кьюкором грешок – особое внимание к актрисам, приведшее даже к увольнению из двух роскошных проектов – «Волшебника из страны Оз» и «Унесенных ветром». Но Джордж не расстроился, он просто принялся снимать другие фильмы с другими актрисами, одна «Филадельфийская история» чего стоила.
Получив возможность снимать «Мою прекрасную леди», Кьюкор откровенно заявил журналистам, что это для него никакой не мюзикл, а просто пьеса с музыкой. Я была с ним согласна и считала, что это сильно облегчит работу на площадке. Ошиблась. Нет, работать с Кьюкором оказалось легко, трудности нашлись в другом.
Замарашка… оборвыш… и это все, когда статистки, изображающие дефилирующее мимо высшее общество, носят потрясающие наряды Сесила Битона!
Однажды я просто не выдержала и принялась прямо в гримерке наряжаться в одно платье за другим, надевать шляпы, набрасывать на плечи боа… Какой же это был восторг! Ободренная восторженными восклицаниями, я устроила настоящее дефиле, как в фильме «Забавная мордашка». Закончился невольный показ тем, что Уорнер просто разрешил мне устроить фотосессию в особенно понравившихся нарядах. Она удалась еще больше, чем само дефиле.
В порыве эмоций я почти сокрушенно заявила Сесилу Битону, что зря согласилась на роль Элизы Дулиттл, у нее так мало красивых платьев! Битон был того же мнения, он считал, что роль замарашки, даже превращавшейся в леди, не для меня, потому что я уже леди. В каком-то интервью он даже сказал, что именно из-за моей светскости не очень удалась главная сцена фильма – первый бал цветочницы, потому что Элиза должна чувствовать себя не слишком уверенно, ведь, несмотря на все обучение, это не ее место, и девушка прекрасно это понимает. А у меня, мол, сразу чувствуется, что мое место на балу в роскошном платье, а не на мостовой в тряпье.
Наверное, он прав, я действительно мучилась, пока мы не отсняли сцены до переезда в дом Хиггинса, но и там играть бывшую замарашку было тяжело. Это не моя роль, не мой характер. Борясь за нее, я представляла только одно: победу Элизы над Хиггинсом и ее триумф на балу, забывая, что абсолютно большая часть фильма посвящена происходившему до этого. Но тогда я этого не понимала, а все вокруг уверяли, что я играю прекрасно, пою хорошо, все идет отлично.
Кьюкор – не Уайлер, он добровольно по тридцать дублей не делал, зато делал под нажимом Рекса Харрисона. Рекс, словно оправдываясь перед всеми, кто видел его на Бродвее, старался превзойти самого себя, без конца совершенствуя и совершенствуя свою игру, борясь за каждую фразу, каждый жест. Это прекрасно, но очень трудно для меня.
Страшно раздражал грим и вообще все, что касалось цветочницы Элизы, терпеть не могу растрепанные волосы, неопрятность, а здесь нужно делать вид, что для меня это привычно. К тому же Кьюкор решил действовать наверняка и каждую свою придумку тут же снимал, делая десятки дублей в разных вариантах. Одну и ту же сцену мы проигрывали несколько раз, играя чуть иначе, и несколько раз снимали.
Рекс Харрисон оказался очень похож на собственного героя, он держал себя со мной так, словно и был тем самым профессором-воспитателем, то есть совсем не дружелюбно. Особенно ему удавалось это, когда требовалось показать раздражение Хиггинса на непонятливую или не желавшую подчиняться Элизу. Нет, Рекс не грубил, он просто отказывался помогать мне и идти навстречу. Совсем недавно купавшаяся в обожании Кэрри Гранта и окружающих, я чувствовала себя почти несчастной, страшно нервничала из-за вокала, а еще из-за новых планов Мела.
Мой супруг носился с очередной утопической идеей, намереваясь снимать очень дорогого «Питера Пена», где роль Питера отводил мне. Возникли разногласия со студией Диснея, у которого были все права на экранизацию этой книги, Феррер злился, злил меня, я нервничала и однажды даже сорвалась, накричав на ни в чем не повинного фотографа. Пришлось извиняться.
Настроение на некоторое время поднял переход к сценам, в которых Элиза появляется на балу уже в наряде леди. Наконец-то я получила возможность играть то, ради чего напросилась на эту роль! Вот тогда все увидели настоящую Одри Хепберн. Я помню изумленное восхищение труппы, когда я впервые вышла в белом бальном платье Элизы. Хотелось громко сказать:
– Вот так-то!
Но почти сразу последовал страшный удар: мне наконец объявили, что, как бы я ни старалась, песни не звучат достаточно хорошо, а потому в фильме будет голос Марни Никсон! Я не могла поверить своим ушам. Столько усилий, столько надежд, и все прахом?!
– Почему?!
– Одри, мы не можем рисковать, твое исполнение недостаточно хорошо.
– Позвольте мне перезаписать, у меня все получится!
– В смете не заложены деньги на перезапись, к тому же все готово.
Это был просто крах!
– Вы отняли у меня половину роли!
– Одри, свой миллион вы получите все равно. У нас не может быть никаких личных пристрастий, все ради дела.
Что было делать: плакать, умолять? Но если песни в исполнении Марни Никсон уже записаны, значит, все было заранее известно, а меня просто дурачили похвалами?! Аплодировали, как маленькой девочке, чтобы не надула губки в обиде? Я знала, что в похожей ситуации Мэрилин Монро закатила сцену и вытребовала, чтобы все песни, исполненные ею, вошли в фильм. Я не Мэрилин и так сделать не смогла.
Попросилась домой пораньше, весь вечер проплакала, прячась от остальных, не хотелось, чтобы кто-то видел мои слезы и мое отчаянье. Едва ли я согласилась бы, зная, что петь будет кто-то другой. Но еще хуже, что меня почти до конца держали в неведении, хвалили, обнадеживали… Кроме того, я не была уверена, что теперь совпадут движение губ и звук, ведь, когда мы снимали «Забавную мордашку», столько сил было потрачено, чтобы жестикуляция совпадала со звуком! А интонации? Я уже чувствовала, что все будет звучать вразнобой.
Вдруг меня взяло зло на саму Марни. Если она записывалась, значит, точно знала, что будет звучать ее голос? Знала, но от меня скрыла! Мы не были дружны, но такой поступок граничил с подлостью. Когда я все же получила возможность высказать Марни свое отношение к такому поведению, та пожала плечами:
– Ты делала свое дело, я свое. А претензии к режиссеру и к Уорнеру.
А еще меня пронзило понимание, что знала не только Марни, но и Джулия Эндрюс, возможно, она, послушав тогда мое исполнение, сказала свое веское слово, перевесившее чашу весов не в мою пользу? Не знаю… А Харрисон, неужели он тоже знал? Типично голливудский способ решать дела – выгода и только выгода, на остальное наплевать.
Только я знаю, чего стоило довести дело до конца и не подать вида, насколько я удручена и обижена. Пригодилось мамино воспитание. Леди не плачут и не взрываются. Я терпела, но боль внутри скрутила такая, что не хотелось не то что играть, но и никого видеть. Я понимала, что лично для меня это провал. Я так давно мечтала об этой роли, с таким трудом добилась ее, так старалась научиться петь, но даже если запомнят меня как Элизу Дулиттл, то обязательно вспомнят, что пела не я.
Мама только пожала плечами:
– Как можно на что-то надеяться в Голливуде? Значит, ты недостаточно хорошо спела…
По всеобщему признанию, фильм удался, он был номинирован на «Оскара» по двенадцати(!) позициям и восемь статуэток получил: как лучший фильм, за режиссуру, лучшую мужскую роль, за работу художников, оператора, за лучшие костюмы, музыку и звук. Четыре номинации остались без награды: актер и актриса второго плана, за монтаж и за сценарий.
Фильм был номинирован по всем возможным позициям, кроме одной – за лучшую женскую роль!
Журналисты выдвигали несколько разных соображений: от ссоры внутри студии до соображений, что выдвигать на «Оскара» актрису, не спевшую в мюзикле ни одной песни, нелепо. Они правы, исполнение песен другой актрисой навсегда лишило меня ощущения принадлежности роли Элизы Дулиттл. Писали, что актеры Американской академии киноискусства отвергли меня в отместку за то, что Уорнер не взял на роль Эндрюс. Но это нелепо, сам Уорнер-то получил статуэтку за фильм.
Когда меня саму спрашивали, почему это произошло, я только пожимала плечами:
– Я недостаточно хорошо сыграла эту роль.
Мама права, нужно было петь лучше, не было бы Марни Никсон. Была ли обида? Конечно, но я сумела с ней справиться. Но одно знала точно: я больше никогда не буду сниматься у Джорджа Кьюкора и на студии Уорнера. Хотя в то время я вообще сомневалась, что когда-либо смогу сниматься снова, слишком трудно получить роль, о которой мечтала столько лет, и быть так грубо обманутой в своих лучших стремлениях. Если бы мне сразу сказали, что мое исполнение песен не подходит, я уступила бы роль другой…
Джулия Эндрюс, которой из-за меня не досталась роль Элизы Дулиттл, получила «Оскара» за роль Мэри Поппинс у Диснея. При вручении она сначала поблагодарила Уорнера, и все поняли за что – своим отказом взять ее в фильм он обеспечил ей участие в других, более успешных проектах. Мне пришлось вручать «Оскара» Харрисону за лучшую мужскую роль, и тот не нашел ничего лучше, как поблагодарить нас с Эндрюс обеих, сказав, что ему приятно стоять между двумя «прекрасными леди», которые играли с ним на сцене и в кино.
Я поздравила Джулию Эндрюс от души, она не виновата в моих неприятностях и просчетах, действительно, не стоило верить фальшивым словам Уорнера и Кьюкора, никто не виноват, что я возомнила себя певицей. Мне самой прислала телеграмму Кэтрин Хепберн, получавшая заветную статуэтку много раз:
«Не расстраивайся, ты еще получишь второго «Оскара» за какую-нибудь роль, которая того не будет стоить». Я понимала, что она права и не права одновременно. За сестру Люк в «Истории монахини» или за Холи Голайтли в «Завтраке у Тиффани» я тоже «Оскара» не получила, но эти роли мне дороги не меньше, чем замечательная роль сбежавшей из дворца Анны. Кто знает, по какому принципу судьба распределяет награды? Или их просто не нужно ждать совсем, получая как подарок? Наверное. Но я не ради награды хотела играть Элизу Дулиттл, я не меньше хотела спеть ее. Жаль, что не вышло…
Так состоялась (или не состоялась) «Моя прекрасная леди», о которой я столько мечтала и которая получилась столь неудачной лично для меня. Я никогда не говорила о неудаче, в конце концов, в фильме не только песни, но и актерская игра. Элиза Дулиттл не моя Наташа Ростова, застывшая на одной ноте на целый фильм, цветочница все же доросла до сильных эмоций последних сцен, но неприятный осадок, безусловно, остался. И вовсе не из-за «Оскара», а из-за обмана.
Моя приятельница Дорис Клайнер была замужем за удивительным и странным актером Юлом Бриннером, странным во всем. Юл долго разыгрывал из себя монгольского принца и носил, как в знаменитой роли сиамского короля в фильме «Король и я», длинные черные волосы, а потом по совету Марлен Дитрих обрился наголо и настолько свыкся с этим обликом, что остался таким на всю жизнь. Бриннер был по крайней мере наполовину русским, имел ту самую загадочную русскую душу, изводил всех своих жен и любовниц, ожидая и от них каких-то душевных устремлений, в 1956 году, получив «Оскара» за «Король и я», сказал свое знаменитое:
– Я надеюсь, вы не ошиблись, вручая его мне, потому что обратно я не отдам.
Дорис вышла замуж за Юла прямо на съемочной площадке вестерна «Великолепная семерка», где Бриннер играл роль главного парня из семи – Криса, принесшую ему пусть не второго «Оскара», но славу и безумную любовь зрителей. Если после игры в «Король и я» никто уже не представлял, что на голове у Юла могут расти волосы, то после «Семерки» – что он может быть еще кем-то, кроме ковбоя. Бриннера воспринимали теперь только так: с бритым черепом, в ковбойском наряде и на лошади.
Сам Юл возненавидел эту роль, потому что играть пусть и симпатичного, но глуповатого ковбоя долго невозможно, а уж многие годы тем более. Однажды они с Френком Синатрой устроили в Лас-Вегасе… похороны куклы, изображающей Криса из «Великолепной семерки»! Похороны были организованы пышно, за катафалком с куклой шла огромная толпа, умолявшая:
– Юл, воскреси его! Оживи его, Юл! Мы любим Криса!
Но Бриннер в одеянии священника гнусавым голосом тянул отходную молитву (по-русски!) и грозил собравшимся кулаком. На площади поставили столы и желающих угощали русской водкой, блинами и еще чем-то. Сам Юл пил водку прямо из горлышка бутылки и танцевал на столе что-то невообразимое, приседая и выбрасывая вперед ноги.
Куклу похоронили, но от необходимости играть подобные роли это Бриннера не избавило. Кстати, с Дорис они довольно быстро разошлись, несчастная женщина сильно страдала, не понимая, чем же не угодила странному русскому мужу. Бриннер женился еще несколько раз, продолжая изумлять всех: на его вилле у Женевского озера жила целая стая… пингвинов!
Но я вспомнила Юла Бриннера не из-за Дорис, пингвинов или танцев вприсядку. Он ненавидел роль Криса, а еще мечтал, чтобы копии фильма с ним в роли Мити Карамазова сгорели все разом. Фильм действительно получился роскошный, как наша «Война и мир», но совершенно пустой, публика не могла понять, что же такое есть в этих русских, что никак не удается постичь остальным.
Я ловила себя на том, что иногда также хотела бы уничтожить пленки с «Войной и миром», не потому, что мы сыграли плохо, а потому, что сыграно безлико. Хотелось, как и Юлу, просто забыть о существовании этого фильма. Желание почти исполнилось, мне редко о нем напоминали. Но «Мою прекрасную леди» никто забывать не собирался, фильм вышел великолепным и достойно собрал целый букет «Оскаров». Если статуэтки не досталось мне, то себя и надо винить.
Мама ничего не говорила, но я точно знала, что именно она думает. Если бы с самого начала я не возомнила себя певицей и согласилась на дубляж, мы могли бы спеться даже не с Марни Никсон, а с Джулией Эндрюс получился бы великолепный тандем! У Джулии голос хорош и на мой похож, можно было бы отрепетировать каждую музыкальную фразу, каждое движение, чтобы все совпадало не только по времени, но и по духу. Никсон записывалась тайно от меня (я ее не виню, хотя тогда была очень обижена за, как считала, предательство), а потому совсем не по роли, у нее просто красивое, правильное, сильное исполнение, но на Элизу Дулиттл в моей игре не похоже. Получается, что в фильме две Элизы – одна движется и говорит, а вторая поет. Разве такой разлад мог получиться удачным?
От понимания, что, даже не имея возможности действительно спеть достойно, я все же могла бы пойти на компромисс и согласиться с дубляжом, тем самым улучшив роль, но не сделала этого, становилось особенно не по себе. Мама права, моя самоуверенность погубила роль моей мечты. Тогда я этого не понимала, ни с кем не желала обсуждать «Мою прекрасную леди», все считали, что я просто обижена из-за «Оскара», кто-то сочувствовал, кто-то тихонько злорадствовал… Я пыталась объяснить, что считаю такое положение вполне заслуженным, но чем больше объясняла, что понимаю недостатки игры и вполне согласна с оценкой моей работы, тем хуже получалось, покаяние воспринимали как хорошую мину при плохой игре. Очень неприятное ощущение.
Самым разумным было просто перестать оправдываться и на все обращать внимание, что я и сделала. В конце концов, жизнь ролью Элизы Дулиттл не ограничивается, у меня есть другие роли, есть Шон, есть семья.
Я попыталась наладить семейные отношения, весьма пострадавшие из-за съемок, помогала Мелу в его бесконечных начинаниях, потом мы купили свой дом в Испании якобы для того, чтобы отдыхать там, хотя прекрасно понимали, что он будет пустовать. Делали вид, что все еще может наладиться, но в глубине души знали, что наш брак уже не склеить. По моему настоянию был куплен дом, ставший моим настоящим домом, которого я не имела с детства, – в Толошеназе. Я назвала эту небольшую виллу «Ла Пасибль» – «Безмятежная», «Спокойная», «Умиротворенная»… Мне так необходимо было это самое умиротворение!
Джордж Кьюкор прислал предложение сняться в мюзикле(!) «Оливер». Как можно после такого провала с пением снова звать меня в мюзикл? На что рассчитывал Джордж – что я соглашусь открывать рот под чужую фонограмму? Или что с горя вдруг запою, как Марни Никсон?
Пришлось вежливо отказать.
Одновременно с этим Мел узнал, что Уорнер готовит экранизацию «Подожди до темноты» Фредерика Нота, пьесы о слепой девушке, в доме которой преступники ищут наркотики, о чем она сама не подозревает, а потому ей угрожает гибель. Я не имела ни малейшего желания снова связываться с Уорнером, даже думать об этом неприятно, но продюсером фильма предполагался Феррер. Уорнер просто знал, чем меня взять.
У меня было жуткое ощущение, что попала в какие-то сети, замкнутый круг, из которого не выбраться. Не хотелось даже слышать о Кьюкоре, Уорнере, Голливуде и «Оскарах», вместе взятых. Нервы не годились никуда, хотелось просто спрятаться от всех и заниматься только Шоном.
Спасло меня… ограбление! Но что это было за ограбление!..
Данный текст является ознакомительным фрагментом.