III

III

Гоголь, Белинский и Тургенев — эти три образа являются в полном смысле слова центральными в литературных воспоминаниях Анненкова. Мало сказать, что рассказ об этих замечательных людях составляет фактическую основу лучших его мемуарных работ. Через духовный облик Гоголя, Белинского и Тургенева, через смену их умонастроений Анненков в первую очередь и стремится обрисовать сложное и противоречивое движение русской духовной жизни на переломе от начала тридцатых по начало шестидесятых годов.

Из наблюдений и по личному опыту Анненков хорошо знал, какое сильное освобождающее влияние на умы оказал Гоголь своими лучшими произведениями в тридцатых и сороковых годах. С произведений Гоголя, с критики Белинского, окрыленной гоголевским творчеством, началась новая полоса в общественном самосознании. Не случайно Ленин «идеи Белинского и Гоголя» считал одним из высших достижений передовой мысли сороковых годов,

Но произошло так, что сам Гоголь оказался впоследствии вне этого движения, сблизился с реакционными кругами и стал противником тех идей и стремлений, возникновению которых так мощно способствовал своим творчеством. Как и почему это могло произойти? Когда более или менее ясно обозначился тревожный поворот Гоголя в сторону ложных идей, которые неминуемо должны были привести его к духовной катастрофе? На эти вопросы Анненков и отвечает в своей первой работе в жанре воспоминаний — «Н. В. Гоголь в Риме летом 1841 года» (1857).

Став фактически редактором «Библиотеки для чтения» с апреля 1856 года, Дружинин разослал своим приятелям примерный темник желаемых статей. В ответном письме к нему Анненков сообщал: «Одну из этих тем, однако ж, за которые, между прочим, Вам большое спасибо, и именно тему время препровождения с Гоголем в Риме я непременно обработаю для Вас».

Работа писалась Анненковым в разгар споров между эстетской (Дружинин, Боткин, Анненков) и революционно-демократической критикой (Чернышевский, Некрасов) о судьбах «пушкинского» и «гоголевского» направлений. Когда Дружинин называл эту тему, он, очевидно, рассчитывал получить от Анненкова мемуар в духе эстетской точки зрения. Дружинин имел основание надеяться именно на это, так как в своих критических статьях тех лет Анненков, например, писал, что влияние Гоголя, следование его критическому пафосу привели литературу к «односторонности» и «загрубению».

Однако Анненков-мемуарист оказался проницательнее Анненкова-критика, и из-под его пера вылились воспоминания, подтвердившие еще раз, сколь плодотворной и актуальной была и в пятидесятых годах литературная традиция Гоголя и Белинского. Не случайно Н. Г, Чернышевский так тепло отозвался о работе Анненкова.

Воспоминания о Гоголе своим полемическим острием обращены, главным образом, против реакционных славянофильских концепций духовного развития писателя, в частности против издания П. А. Кулиша, на которое Анненков неоднократно ссылается. В письме же к Дружинину он так отозвался об этом издании: «Сия последняя книга, нет сомненья, крайне любопытна и вполне будет полезна, если кто-либо возьмется написать на нее еще книгу».

Вопреки мнению славянофилов и даже самого писателя в «Авторской исповеди», будто он и прежде был так же настроен, как и в период издания «Выбранных мест из переписки с друзьями», Анненков дает духовный облик Гоголя в движении. Он убедительно показывает, что «в первую пору своего развития», в период «Миргорода» и «Ревизора», когда Анненков особенно близко знал писателя, «Гоголь был совсем свободным человеком», чрезвычайно далеким по своей насквозь «земной» и здоровой натуре от учения церкви, от аскетизма в жизни, от мертвящего образа мыслей.

Иным нашел Анненков Гоголя в Риме летом 1841 года. Он развертывает в очерке одну за другой картины роскошной итальянской природы, панораму Рима, передает впечатление от самой атмосферы и медлительного течения жизни в то время в «вечном» городе и на этом фоне воспроизводит колоритный образ Гоголя-страдальца, терзаемого сомнениями гениального художника, чуткого, человечного, но бесконечно одинокого со своими нелегкими и неотступными думами о судьбах России, о своем гордом призвании пророка и наставника.

Анненков превосходно воссоздал аскетический по своему характеру образ жизни Гоголя в Риме, показал его внутреннюю борьбу, прямо-таки скульптурно обрисовал сцены переписки первого тома «Мертвых душ» под диктовку Гоголя — в этих сценах писатель действительно встает перед нами как живой, — а затем, основываясь на эпистолярных и мемуарных материалах, уже как критик и исследователь, завершил повествование о великом страдальце, идущем к неминуемой душевной катастрофе.

Воспоминания о встречах с Гоголем в Риме принадлежат к лучшим страницам Анненкова и по мастерству изображения — по умению автора проникнуть в то, что Горький называл «психологией факта», и на этой основе дать вдумчивый и разносторонний абрис характера, смело касаясь не только великих черт, но и малых человеческих слабостей, свойственных Гоголю, как и всем людям. А кроме того, воспоминания эти превосходно написаны — ясно, задушевно и образно.

В дальнейшем Анненков не раз касался в воспоминаниях и письмах духовной драмы Гоголя. В «Замечательном десятилетии» он непрерывно обращается в связи с характеристикой Белинского к произведениям Гоголя, рассказывает о его нравственном надломе, о своих встречах и беседах с ним в Париже и Бамберге, цитирует переписку, усилившуюся с выходом «Выбранных мест из переписки с друзьями» и зальцбруннским письмом Белинского. Анненков хорошо понимает, что эволюция Гоголя вправо, завершившаяся его духовным крахом, чрезвычайно важный момент в идейной жизни сороковых годов, требующий глубокого осмысления. Сам он в своих раздумьях пытается объяснить эту драму ссылками то на «переходное время», то на утрату Гоголем за границей «смысла современности», то на «разладицу между талантом и умственным настроением», которая и свела писателя в могилу.

Все это безусловно имело место. Но беда подобных объяснений в том, что они абстрактны и потому сами нуждаются в объяснениях, исходящих из общественно-политических условий русской жизни того времени. Иначе духовная драма Гоголя будет выглядеть только его личной, а не социальной драмой, несомненно связанной в конечном счете с тяжелой судьбой крепостного народа,

Данный текст является ознакомительным фрагментом.