Глава 3. НА ФЕРМЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 3. НА ФЕРМЕ

Хозяйка фермы «Покой». Устраиваюсь у сора Ромоло. Привожу в действие старые станки. Со мной обращаются как с сыном. Хожу с сором Ромоло на охоту. Появление моего отца. Наше свидание. Разговор сора Ромоло с моим отцом. Отец уезжает разочарованный. Печальное расставание с фермой

Около половины третьего мы, немного запыхавшиеся, ос-тановились на полдороге между Марино и Дженцано, увидев дощечку, на которой, как мне помнится, было написано: «Ферма „Покой"», а снизу более крупными буквами «сор Ромоло». Мы двинулись по длиннейшей аллее из кипарисов и римских пиний и дошли до поляны посреди большого виноградника. Тут на нас залаяли собаки, и множество кур самого разного оперения разбежались при нашем приближении, громко кудахча. Этот шум вызвал из дома людей. Первой появилась в дверях женщина средних лет в платье из черной кисеи и в белых чулках. По-крестьянски выговаривая слова, она спросила, что мы желаем. Тогда сор Джулиано обратился к ней, называя ее по имени: «Сора Роза,— воскликнул он,— неужели вы не узнаете Джулиано-вдовца?» Сора Роза, поставив руку козырьком над глазами, чтобы защитить их от солнца, разглядела старичка и очень ему обрадовалась. Узнав затем, кто я и причину нашего визита, она пригласила нас в дом, предупредив, что муж ее ушел в винные погреба, но должен скоро вернуться. Эта женщина, как читатель уже догадался, была женой сора Ромоло. Она предложила нам бутылку сладкого вина и, разговаривая с Джулиано, то и дело поглядывала на меня с выражением самого доброжелательного любопытства. Когда же она услышала, что я и есть мальчик, починивший станок, то даже подскочила и сказала, что слышала обо мне всякие чудеса, так как обо мне постоянно говорит ее муж. Сор Джулиано без устали повторял свои обычные дифирамбы и в самых ярких тонах расхваливал мою серьезность и доброту, ум и воспитание. А я, совсем сконфуженный, только и делал, что кланялся и благодарил. Добрая женщина — классический тип фермерши — прибавила к сладкому вину сыр и ветчину, винные ягоды и персики. Она буквально разбивалась в лепешку, стараясь угодить нам. «Как жаль,— воскликнула она вдруг,— что мальчик занят у мастро Пеппе! Мой муж дал бы ему работу здесь, у нас на ферме». Надо было видеть выражение лица сора Джулиано, когда он услышал эти слова. Вскочив на ноги, он воскликнул: «Дорогая моя сора Роза, сам бог привел нас к вам. Этот мальчик свободен и был бы счастлив поступить в ваше распоряжение. Как раз вчера вечером он расстался с мастро Пеппе». И тогда обрадованная фермерша рассказала, что муж ее уже давно намеревался поехать в Альбано и попросить мастро Пеппе уступить ему меня на некоторое время для выполнения кое-каких работ на ферме.

Не могу описать, как обрадовался мне фермер, когда он вернулся. Сор Ромоло чуть не бросился мне на шею, когда я рассказал ему, что произошло: «Ты хорошо сделал,— закричал он,— что с ними разделался». И ему вторила жена. «Сам господь прислал нам этого мальчика»,— повторяла она. Сор Джулиано не помнил себя от радости, а я уже чувствовал себя здесь как дома. Мы остались поужинать с ними, а затем фермер довез нас на своей двуколке до самого моста через Ариччу. Мы договорились, что я на другой день, не торопясь, прибуду на ферму и поселюсь у сора Ромоло, так как у него для меня много работы. Мы с сором Джулиано расстались очень довольные тем, что новый поворот в моей судьбе даст нам возможность часто видеться.

На следующее утро, когда я около полудня прибыл на ферму, муж и жена меня уже ждали. Я принес с собой в большом чемодане, купленном по случаю незадолго до этого, то немногое, что у меня было из одежды, и все мои книги. Сора Роза радостно проводила меня в комнатку, которую она уже для меня приготовила. Светлая, необыкновенно чистая и опрятная, комнатка была обставлена всем необходимым. Я тотчас переоделся в синюю рабочую блузу и такие же штаны. Спустившись затем в нижний этаж, я увидел столовую и накрытый стол и сразу же понял, что вкусная еда — не последнее дело в жизни моих хозяев.

После обильного обеда, во время которого, вопреки заботам соры Розы, я воздерживался от вина, чтобы сохранить ясную голову для работы, фермер проводил меня в помещение вроде погреба и показал три старых, вышедших из употребления станка, лежавших здесь, очевидно, с незапамятных времен. Они были покрыты пылью, ржавчиной и паутиной и пришли, по-видимому, в полную негодность. Возможно ли было их починить? Прежде всего я нашел необходимым перенести их на гумно — это сделали работавшие на ферме крестьяне,— чтобы хорошенько их рассмотреть и окончательно решить, что делать с ними дальше. При дневном свете станки выглядели еще более плачевно, но я нашел возможным починить их и тотчас же принялся за дело. И действительно, после пятнадцати дней работы — попотел, я, признаюсь, над ними здорово — все три станка были приведены в порядок, вычищены, покрыты лаком и казались совершенно новыми. Израсходовал же я на этот ремонт минимальную сумму денег. Считая машинное масло, керосин, наждачную бумагу и два напильничка, чтобы привести в порядок центральные болты с нарезкой — все дело обошлось в пятьдесят лир, в то время как станки стоили несколько тысяч. Фермер ликовал особенно радуясь тому, что не ошибся во мне как в мастере, и восхищался ловкостью, с которой я провел починку. В конце недели он назначил мне ту же плату, что и мастро Пеппе, но, кроме этого, мне было предоставлено бесплатное помещение и отличное питание, не говоря о неизменном радушии и приветливости хозяев, что было также необыкновенно приятно. При таких условиях я мог откладывать для мамы весь свой заработок целиком. Само собой разумеется, я блаженствовал. В воскресенье, когда я отпросился в Альбано навестить сора Джулиано, разрешение на это было мне дано тотчас же, и фермер даже обещал заехать за мной вечером и отвезти домой на своей двуколке. Я провел воскресный день очень весело. Обедал со своим милым старичком. Зашел на часок в остерию с шарами, где встретил прежних товарищей по работе, которые очень мне обрадовались и были со мной чрезвычайно приветливы. Не преминул я также зайти приветствовать и мастро Пеппе. Вечером, около семи, фермер с удивительной точностью приехал вместе с женой на своей двуколке, чтобы отвезти меня к себе. Должен сказать, что у сора Ромоло с сорой Розой не было детей и потому они как-то сразу необыкновенно сильно полюбили меня, особенно сора Роза, жизнь которой, как она сама говорила, буквально украсилась присутствием «славного, доброго мальчика», кстати оказавшегося весьма полезным в их хозяйстве. В конце недели, когда они увидели, что моя работа очень подвинулась и узнали от меня, что еще одной недели мне будет достаточно, чтобы все закончить, я заметил у них на лицах выражение величайшего неудовольствия. Они очень любили друг друга, эти двое, и казались созданными друг для друга. Единственной теневой стороной их союза было отсутствие детей; это-то и заставляло их особенно горевать при мысли, что я скоро от них уйду. Очень часто, совсем того не желая, я из своей комнаты слышал их разговоры. Они наперегонки старались придумать какой-нибудь способ воспрепятствовать моему отъезду или, во всяком случае, отложить этот момент на самое далекое время.

Когда отремонтированные станки были водворены на свои места и готовы к применению, сор Ромоло, кроме платы за вторую неделю, преподнес мне еще пятьдесят лир. Но я от них отказался, говоря, что он и так уже хорошо вознаградил меня, так как мне удалось отложить целиком все, что я заработал; кроме того,— сказал я,— их манера обращения со мной, радость разделять их трапезы и пользоваться их обществом дороже для меня любой денежной суммы. Когда я предупредил, что в случае, если у них нет больше для меня работы, я уже могу уйти, сора Роза, несмотря на то что я действительно починил и восстановил все, что только было возможно, сделала вид, что не поняла моих слов и под предлогом, что я им еще необходим, с величайшим удовольствием задержала меня еще на неделю. Удовольствие с моей стороны было неменьшим.

В течение третьей недели я, изо всех сил желая быть полезным, по собственной инициативе отправился в Альбано и купил там кисточки, лаки и другие тому подобные вещи. Я заново покрыл лаком все двери; побелил кабинет фермера; поправил его письменный стол — между прочим, довольно уродливый; привинтил медные ручки к дверям и ящикам и переделал еще множество других мелочей, о которых не стоит упоминать. Надо сказать, что в одну неделю дом стал неузнаваемым. Работать и зарабатывать таким способом, откладывая все заработанные деньги для мамы — в этом была моя радость, кстати доставлявшая большое удовольствие моим хозяевам. В общем, в короткий срок эти двое славных фермеров привязались ко мне как к сыну. Я заметил, что когда я говорил о моей матери,— а это бывало нередко,— сора Роза испытывала нечто вроде ревности и повторяла, что моя мать много счастливей ее, так как имеет еще детей, наполняющих радостью ее жизнь.

В четверг на четвертой неделе сор Ромоло повел меня к сапожнику в Дженцано, и там сняли мерку с моей ноги. Я спросил, для чего это? «Увидишь, когда придет время»,— ответил фермер. В следующий понедельник, в тот день, когда я, собственно говоря, должен был бы оставить ферму, появляется вдруг сапожник с великолепнейшей парой высоких сапог. Они были такие же, как те, в которых сор Ромоло ходил на охоту, и доходили мне до бедер. Когда их натянули мне на ноги, я совсем растерялся. Сначала сказал, что, право же, не заслужил такого подарка; потом согласился принять их как память и, наконец, заявил, что они сослужат мне службу, когда я, как это у меня запланировано, направлюсь пешком в Неаполь. «Ну, причем тут Неаполь и Палермо!» — закричал фермер, с улыбкой посмотрев на жену.— Ты останешься здесь с нами столько времени, сколько захочешь. Будем вместе ходить на охоту, и ты поможешь мне держать ферму в порядке. Договорились?» Можно себе представить, с какой радостью я принял это предложение! Вне себя от волнения, я обнял сору Розу (сора Ромоло я как-то стеснялся), выражая благодарность за проявленную ко мне доброту как с ее стороны, так и со стороны ее мужа. Глаза доброй женщины были полны слез. «Дитя мое,— говорила она,— ну куда тебе идти? Где тебе будет лучше, чем здесь? Мы тебя любим и привыкли видеть тебя постоянно, ты нам как сын. Если ты нас покинешь, здесь после тебя останутся только тоска и печаль. Разве ты не видишь, что Ромоло не может уже обходиться без тебя?» В этот день мы сели за стол в настроении еще более радостном, чем обычно. Беседа наша затянулась допоздна. Пожелав мне спокойной ночи, сор Ромоло предупредил, что завтра мы с ним пойдем обедать к его приятелю, фермеру в одном из поместий князей Торлония. Теперь он повсюду брал меня с собой; я больше не был его служащим, а его неразлучным другом. Он достал для меня прекрасное ружье и научил меня обращаться с ним. Мы часто ходили на охоту, но я не любил убивать птиц. Однажды я был вынужден выстрелить в одну из них, на которую он мне указал. Она находилась на расстоянии нескольких шагов от меня, и я ее ранил. Это была маленькая славка-черноголовка. Я попал ей в глаз. Подержав ее немного в руках, я почувствовал такую жалость, что с этого дня был не в состоянии произвести ни одного выстрела. Все мое существо восставало против бессмысленной жестокости. Я сказал сору Ромоло, что нахожу бесчеловечным стрелять по таким маленьким существам. Но он к этому привык, и гибель птички не производила на него никакого впечатления. И даже, как водится, чем больше ему удавалось настрелять птицы, тем он больше радовался. Я же продолжал сопровождать его и на следующие охотничьи вылазки, но, в то время как он подкарауливал дичь, я читал книги. Эти месяцы, за исключением тех моментов, когда меня охватывала тоска по родному дому, прошли как сказка. Я чувствовал себя окруженным уважением и лаской и, чтобы быть достойным этого отношения, всячески старался приносить пользу в хозяйстве.

И когда для меня не находилось никакого дела, я всегда старался что-нибудь придумать.

Времени для отдыха и для мечтаний у меня оставалось достаточно. Вставал я всегда очень рано и, сидя у окна, пока фермеры еще спали, вдыхал живительный утренний воздух, блаженно ощущая, как свежий ветер овевает мне лицо и волосы и любовался, как восходящее солнце заливает своим божественным светом огромную римскую область. Наслаждаясь, я закрывал глаза, и вдруг в моем воображении вставал образ мамы; она говорила со мной, ласково жалуясь на мое отсутствие, и тогда тоска по ней и желание ее видеть в одно мгновение сметали все другие чувства. Иногда я растягивался на лугу за гумном с книгой в руках, погружаясь в чтение или следя за облаками, которые, нагромождаясь на горизонте, то и дело меняли свои очертания и уплывали куда-то к неведомым рубежам. Я терял представление о времени. Из этого блаженного состояния к действительности возвращал меня голос соры Розы, звавший меня пить утреннее кофе с молоком.

И вдруг однажды днем на ферму прибежал запыхавшийся Ригетто. Его прислал сор Джулиано, и он сообщил, что отец мой ждет меня в остерии. Неожиданная новость пригвоздила меня к двери. В одно мгновение в сознании моем возникла сцена нашей ссоры, но сейчас я вспомнил ее без тени возмущения или досады. Я больше не чувствовал ни гнева, ни протеста, нет, мною овладело даже чувство какого-то умиления, какой-то сердечной растроганности. То, что отец меня разыскал, заставило меня почувствовать, как я в глубине души все же любил его и, несмотря на наши нелады, сейчас не мог или не хотел видеть в нем ничего, кроме самых лучших его сторон. Я тотчас побежал в винный погреб, чтобы сообщить сору Ромоло неожиданную новость. Фермер очень взволновался, и желание познакомиться с моим отцом так овладело им, что он вызвался отвезти меня в Альбано на своей двуколке. Сора Роза, занятая на кухне приготовлением обеда, приняла новость так, как будто дело шло о величайшем несчастье. «Смотри,— сказала она голосом, в котором слышались слезы,— обещай, что вернешься с Ромоло. Скажи своему отцу, что ты здесь у хороших людей, что тебе хорошо и бояться тебе нечего». Я постарался ее успокоить, вскочил в двуколку к сору Ромоло и Ригетто, и мы поехали. Дорогой хозяин против обыкновения нервно стегал кнутом свою кобылу, и мы приехали в Альбано скорее, чем обычно. Когда мы подъехали совсем близко, я попросил сора Ромоло остановиться и подождать здесь, пока я выйду из остерии и позову его. Не зная, в каком настроении отец и как он меня встретит, мне не хотелось, чтобы фермер оказался свидетелем обидного конфликта, который вполне мог возникнуть между отцом и мной. Сердце мое часто и беспорядочно билось. Спустившись по ступенькам, которые вели в остерию, я сразу увидел отца. Он сидел на том месте, где обычно сиживал я, и беседовал с моим старичком. Перед ним стояла литровая бутылка вина, наполовину опорожненная.

Я смело направился к нему и поздоровался с ним тихим голосом с покорностью и уважением. Таким образом он сразу понял, что сейчас не время на меня нападать и делать мне выговор. Ведь я, если вдуматься, не сделал ничего плохого. Я всего лишь осуществил желание, им самим высказанное, желание, чтобы я отправился самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Сор Джулиано, вероятно, уже успел порассказать ему обо мне; рассказал о всеобщем уважении, завоеванном мной, о расположении ко мне фермера и вообще обо всем, что произошло за весь период нашей разлуки. Вероятно так оно и было, потому что я нашел отца очень покладистым. В выражении его лица было больше печали, нежели гнева или возмущения. Я заговорил первым. Сказал, что очень рад видеть его; поблагодарил за то удовольствие, которое он доставил мне своим приездом; попросил простить меня за то, что я ни разу не написал ему, но я поступил так из страха, что он все еще на меня сердится, и, наконец, я спросил, как чувствует себя мама.

Отец слушал молча и ни разу меня не перебил. Но теперь он наконец решил заговорить. Он упрекнул меня не за то, что я ушел из дома, а только за мое поведение в отношении мамы. Он рассказал, что со дня моего ухода она очень похудела. Ночи проводила без сна и не было дня, чтобы она не плакала. Тому, что я ей сообщал в письмах, она не верила и всегда воображала, что я — в смертельной опасности; в общем,— заключил отец, — она жила теперь в состоянии вечной тревоги, что и было, собственно, причиной, побудившей его меня разыскивать. В этом месте, несмотря на все мои усилия, я не смог справиться с волнением и начал тихо плакать горькими слезами. Мне захотелось сейчас же бежать домой; как можно скорее встретиться с мамой, успокоить ее, убедить в том, что все написанное мной — чистая правда; передать ей как доказательство моей правдивости, все деньги, которые я сумел для нее скопить...

Немного успокоившись, я рассказал отцу о радушном гостеприимстве сора Ромоло. Затем предупредил, что фермер привез меня сюда на своей двуколке и сейчас ожидает на улице, чтобы я позвал его и представил отцу. Отец велел мне сейчас же позвать его. Когда эти двое мужчин встретились лицом к лицу, они обменялись взволнованным рукопожатием. Сор Ромоло, которого отец мой не преминул горячо поблагодарить за его доброту по отношению ко мне, был в похвалах, расточаемых по моему адресу, не менее словоохотлив, чем сор Джулиано. Он рассказал отцу обо всех особенностях и причинах, по которым он и его жена привязались ко мне как к сыну, и не захотел скрыть, что разлука со мной была бы для них большим горем. Слушая преувеличенно хвалебные отзывы о себе, высказанные, кстати, с каким-то чрезмерным возбуждением, мне показалось, что мои добрые фермеры претендуют на чувства, которые я не могу питать к ним. У меня были собственные отец и мать, которые дали мне жизнь и наделили способностями и энергией, чтобы я мог идти самостоятельно по жизненному пути. И хотя я, безусловно, чувствовал благодарность ко всем делавшим мне добро, все же я никак не мог освободиться от ощущения неразрывности уз кровного родства. Мой отец был моим отцом и, несмотря на его характер, я не променял бы его ни на кого другого и особенно теперь, когда я нашел его таким мягким и благодушным, таким озабоченным состоянием здоровья бедной мамы. Однако, когда он заявил фермеру, что сегодня же вечером отвезет меня в Рим, я решительно этому воспротивился. Я заметил ему, что сейчас нет никаких причин тревожиться обо мне; что в данный момент я не смогу снова приспособиться к работе в мастерской и что нет на свете ничего прекраснее свободы действий. В заключение я сказал, что, когда у человека есть желание работать и воля преуспеть в этой работе, все двери перед ним открыты. При этом я прибавил, что вовсе не хочу быть непослушным, отнюдь нет, я только очень прошу его оставить за мной право самому решать собственную судьбу. Он имел возможность воочию убедиться в том, что я работаю, что живется мне хорошо и, таким образом, ему будет легко успокоить маму. Мое твердое решение, с нескрываемой радостью принятое сором Ромоло и сором Джулиано, сильно озадачило отца. Ему пришлось понять, что между нами образовалась пропасть и что совместная жизнь стала для нас невозможной. Тем не менее он продолжал настаивать и даже умолял, чтобы я вернулся домой, вернулся хотя бы во имя любви к матери, к брату и сестрам. Все это заставило меня призадуматься, но не поколебало меня в моих намерениях. Я твердо решил остаться, хотя и заверил отца, что приеду в Рим как можно скорее. А затем я попросил его поцеловать маму и, главное, успокоить ее. Мы с сором Ромоло проводили отца на станцию железной дороги. Он пошел к поезду медленно, усталой походкой, и мы расстались, не сказав друг другу ни слова. Сердце мое готово было выскочить из груди. Мне хотелось прыгнуть в вагон, обнять отца и уехать вместе с ним. Большим усилием воли я поборол в себе этот порыв. Когда поезд тронулся, отец в последний раз помахал рукой фермеру, а на меня взглянул с такой печалью и разочарованием, что этот его взгляд навсегда запечатлелся в моей душе.

Когда поезд скрылся, я не выдержал и безудержно разрыдался. Сор Ромоло уговаривал меня успокоиться, мы сели в двуколку и поехали обратно на ферму. Всю дорогу мы оба молчали, лишь изредка обмениваясь двумя-тремя словами. Сора Роза поджидала нас. Она выбежала к нам навстречу и, увидев меня таким заплаканным и огорченным, обняла как добрая мать. Она уже приготовила обед, но я так и не смог притронуться к еде. Сор Ромоло рассказал жене все, что произошло во время сегодняшней встречи, расхваливал моего отца и говорил о той симпатии, которую отец сразу внушил ему. И он был прав. Мой отец на самом деле — особенно в лучшие свои минуты, когда он бывал задумчив и сосредоточен — излучал какую-то неотразимо действующую силу обаяния. Я в какой-то степени унаследовал от него эту черту, и отчасти этому природному преимуществу приписываю ту смелость, с которой я всегда шел навстречу жизненным проблемам, и ту удачу, которая сопровождала меня на жизненном пути. Сора Роза продолжала гладить меня по голове, приговаривая: «Сын мой, не надо горевать. Ведь ты здесь в хороших руках. Съездишь повидаться с матерью, а потом снова вернешься к нам». Я поблагодарил ее и так же, как делал это обычно прежде чем идти спать, поцеловал в щеку. В этот вечер мне с большим трудом удалось заснуть. Я представлял себе приезд моего отца в Рим, его разговор с мамой, ее беспокойство, волнение брата и сестер во время его рассказа, и мне начинало казаться, что я жесток по отношению ко всей своей семье. Растревоженный игрой воображения, рисовавшего мне всевозможные картины, в которых преобладал печальный и взволнованный образ матери, я заснул глубоким сном только на рассвете.

Не прошло и недели, как я получил письмо от брата. Он убедительно просил меня вернуться домой: заболела мама и она все время зовет меня. Хотя я счел болезнь мамы выдумкой, чтобы заставить меня вернуться, я все же сразу уложил чемодан и на другой день уехал. Чтобы создать себе и другим иллюзию моего возвращения на ферму, я оставил в комнатке, где жил, великолепные охотничьи сапоги, подаренные мне сором Ромоло, одеяло, которым я укрывался, когда спал на тюфяке у мачехи Ригетто, и рабочую блузу. Кроме того, я оставил на ферме свою фотографическую карточку, на которой был снят в черном костюме, и сделал на ней надпись: «Маме Розе — благодарный и любящий сын Руффо». Сжимая карточку в руках, добрая женщина воскликнула: «Увы, увы! Это все, что остается мне от тебя, и этого слишком мало по сравнению с тем горем, которое я переживаю. Да благославит тебя бог и да защитит он тебя всегда!» Она обняла меня и убежала в свою комнату, громко рыдая. Фермер, ожидавший меня на своей двуколке, чтобы отвезти на вокзал, был также опечален. По дороге он сказал: «Эх, лучше бы мне тысячу раз чинить один и тот же станок, чем страдать так, как мы с моей Розой будем страдать из-за твоего отъезда». Признаюсь, я предпочел бы, чтобы ты был незаконнорожденным; тогда ты остался бы с нами навсегда». Я смотрел на этого человека с эспаньолкой и покрасневшими глазами, нервно стегавшего кнутом лошадь и прощал его, если можно так сказать, эгоистически любящей простоте грубость чувства и резкую откровенность выражений.

На вокзале — до отхода поезда оставались считанные минуты — сор Ромоло надавал мне кучу советов. Прежде всего он рекомендовал как можно скорее вернуться; затем признался, страшно ругая себя за это, что приезд моего отца был вызван его неосторожностью. Оказывается, он не раз писал обо мне своим друзьям в мастерскую Мориджа в Риме и таким образом до моего отца дошли сведения о пребывании моем на ферме. Бедный сор Ромоло был в отчаянии. Он не мог примириться с мыслью о моем отъезде. Обняв меня на прощание и с силой хлопнув по плечу: «Да хранит тебя бог»,— сказал он. Это были его последние слова. Поезд тронулся, и с тех пор я больше никогда не видел ни его, ни соры Розы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.