ГЛАВА XVI ПРИХОД

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА XVI

ПРИХОД

Я бы опустил существенное обстоятельство, если бы, сказав об училище и домашнем быте, не коснулся еще среды, в которой, между прочим, совершилось мое возрастание: прихода. Приходов два типа в России: территориальный и родословный. В селах они сливаются, не то в городах. В столицах прихожанами считаются не лица, а дома; лица только потому, что живут временно в этом, а не другом доме; пятницкий прихожанин будет завтра ильинский, с переходом на квартиру близ церкви «Ильи Пророка». В некоторых городах то же, что в столицах, и в больших это неизбежно. Возможно ли было в Москве, например, в случае требы отправляться за священником из Мещанской к Серпуховской заставе или из Преображенского в Поддевичье? Но приход при территориальном разделении утрачивает часть понятия о себе как живом целом, состоящем из братьев и детей одного отца, на сей раз не только Небесного, но и земного, в виде отца духовного. Сегодня здесь, завтра там, крестился у одного, исповедывался у разных, венчался где пришлось; бывает так, что исповедывался у одного священника, а Таинство Причастия принял на другой день у другого в другой церкви, по записке духовника. Интересы прихода не могут приниматься близко к сердцу, когда связан с ним только временно и внешнею связью соседства; когда не только по пословице «кто ни поп, тот батька», но и храм тот или другой говорит сердцу безразлично, как храм вообще, а не в частности наш храм. Бывают явления даже прямо уродливые: приходские церкви без прихожан. В Москве есть приходы, где два, три дома, составляющие весь приход, принадлежат иноверцам, даже евреям. Бывали и такие случаи, правда в старину, что настоятели продавали часть прихода соседу. Так случилось, по преданию, с церковью Большого Вознесения на Никитской, тою церковью, в которой Потемкин надеялся было обвенчаться с Екатериной. Священник или протоиерей Вознесенский выдал дочь; зять поступил в соседний приход Феодора Студита, а тесть взамен или в дополнение приданого отчислил «натурою» часть домов зятю-соседу[5].

В Коломне приходы состоят из семей безразлично к месту жительства, и только два территориальны, Троицкий (где родился Филарет) и Запрудский, но потому, что это особенные слободы, и первая из них — Ямская. Братство прихожан в Коломне поэтому теснее, нежели в Москве, и особенно наглядно свидетельствовалось оно постами, во время говенья, и на праздниках, не говоря о храмовых и двунадесятых, но и рядовых. Хотя другая церковь и в пяти шагах, прихожанин идет к обедне все-таки в свою: сколько-нибудь зажиточным она родная, между прочим, потому, что здесь есть вклады от отцов и дедов, от того икона, от другого облаченье, а вот и завеса у царских врат из штофной, шитой золотом фаты. Это я уже помню: фату на завесу принесла церкви в дар моя крестная мать, купчиха Скворцова, мужа которой, ослепшего под старость, заслушивался я, когда он рассказывал о «степи», на десятки верст простирающейся, об одиноких «хуторах», об опасностях гуртам при прогоне, о малороссийском борще, с которым по вкусу не может сравняться ни одно из наших кушаний, о том, наконец, как приходилось воевать на хуторах с крысами, которые вваливались по ночам в покои целыми стадами.

Великий пост, первая неделя, главное говенье. Жалобно-протяжно звонят колокола, ударяя не только пред началом службы, но и среди, пред началом каждого «часа». В предвидении частого их употребления Федот дьячок благоразумно еще с утра в чистый понедельник привесил к трем колоколам по длинной веревке, чтобы не лазить каждый раз на колокольню, а звонить с земли. Служба начинается в урочное время, и народ собирается рано, всегда к самому началу. Лица серьезнее обыкновенного. Служба долгая, поклоны тяжелые и учащенные, что служит поводом, между прочим, к пересудам. — «А смотри, Феклистовна-то опять забрюхатела», — замечает тетка, придя домой от первых же часов в чистый понедельник и садясь с нами за трапезу, состоящую неизменно в этот день из отварных грибов с квасом и хреном. — «А что?» — «Больших поклонов не клала».

Пятница на первой неделе поста сопровождается неизменно происшествием, подымающим душу со дна. Этот день, день исповеди, и без того мрачно торжественный. Но раздирающее душу представлял старичок, мещанин Максим Иванович; он приближался к церкви с рыданиями, падал на колени и на коленках полз по всему переулку от улицы до паперти церковной. Рыдания были громогласные, на всю улицу, с воплями, мольбами, ударами в грудь. Судьба этого семейства — судьба мрачная, отмеченная. Старичок любил выпить; это бы еще ничего. Он был задорен; и это бы еще ничего. Но у него был сын не менее задорный; завязывалась брань, и отец проклинал сына. Проклинал и затем на другой же день раскаивался. За батюшкой шлют, бывало. Что такое? — Да что, опять снимать проклятие! То есть призывали читать положенные разрешительные молитвы. Усовещивали старика, сам он раскаивался, но при первом случае повторял прежнее, а в пятницу великопостной недели оглашал плачем раскаяния чуть не весь город. И это неизменно каждый год.

Умер старик; остался сын, сто крат проклятый и сто крат разрешенный. Но он повторил отца: те же проклятия детям и те же разрешения. Оглашал ли он воздух покаянными воплями, не знаю; меня уже не было тогда в Коломне. Сын его, внук Максима Ивановича, был богат, нажив состояние нечистыми, даже бесчеловечными средствами, но попался, был судим и сослан на поселение. Это было громкое происшествие, доставившее всему городу торжество: сострадавших не оказалось ни души. Говорят, богач-сын оставлял нищим отца, заставлял его пресмыкаться, и набожная Коломна в стечении этих обстоятельств усматривала печать «проклятия», которое сами на свой род положили Максим Иванович и Иван Максимович.

Отдыхала душа на празднике, и Светлая неделя, равно как Рождество, имели для меня особенное значение, потому что с семилетнего, кажется, возраста, стали брать меня по приходу; то есть я сопровождал причт и точно так же получал, как и они, «за святыню». Я лично не находил в этом утешения, потому что получаемые деньги отдаваемы были отцу, и тот за труды мои награждал меня уже по окончании всего славленья не более как несколькими грошами. Много ли я всего набирал, точно не умею определить, но помню, что брат-учитель говорил, шутя, ученикам обо мне: «Он богач, у него есть тридцать рублей пятачками». Это значило, что отец откладывал собранные мною деньги, разменяв их предварительно на серебряные пятачки. Полагаю, что брат преувеличил. Но по его словам, стало быть, у меня накопилось до полутораста пятачков (они ходили, помнится, по 22 копейки) примерно в два года и, следовательно, я «нахаживал» в каждую святыню более семи рублей. Это много. Я помню дележи денег всего причта, после Рождественской и Светлонедельной святынь. На долю отца доставалось 60 рублей, без малого или с небольшим; по 20 рублей — дьячкам. Словом, выхаживалось всеми до ста рублей. Следовательно, если я набирал до восьми рублей, это был доход значительный. Не во всех домах мне давали и не везде одинаково: где копейку, где грош, где пятак екатерининский, тяжелый, а где и пятачок серебряный и даже гривенник. Тридцать рублей, собранные мною и лежавшие у отца в виде пятачков, поступили в часть приданого старшей сестре Марье Петровне; это было мое усердие и воля отца.

Шестьдесят рублей, и притом ассигнациями, — это был самый крупный доход моего батюшки. Такого он не получал еще ни в какое другое время года и ни при каком случае. Требы были грошовые; свадьбы, которых бывало по одной, по две в год, давали высшее — синенькую, то есть пять рублей на всех; красненькая — это уже баснословно. А свадьба — дороже других вознаграждаемая треба. Я помню случай, как в 1840 году, по случаю дороговизны хлеба, брат московский стеснился содержать меня даром и высчитал батюшке, что за содержание меня приходится 90 рублей. Приехал я в Коломну, и отец, при обратном проводе меня, стал отсчитывать вместе со мною медные гроши и копейки, которые откладывал он, чтобы накопить требуемую сумму. Девяносто рублей копейками, грошами, пятаками, изредка попадалась серебряная мелочь! Тяжелы были эти девяносто и в буквальном смысле, веса много: но каково было мне отнимать это сбережение, зная, каким медленным процессом оно достигнуто?

Положение духовенства и в других приходах не блистало, но было во всяком случае лучше, отчасти по относительному богатству приходов, а более всего по практичности иереев, которой был лишен отец. В числе доходов городского духовенства не малую часть составляет «проскомидия» (поминовение за литургией). По старозаветному, родитель мой служил обедни не каждый день, а при жизни своей «Мавруши» и тем реже. Он строго следовал правилу Служебника, повелевавшему супружеское воздержание пред днем литургии и запрещавшему литургию «нечистому». Молодые иереи поступили и начали, к немалому удивлению, служить ежедневно, а на недоумение, выражаемое по этому поводу стариками, отвечали с улыбкой:

«Э, что позвонишь, то и получишь». Ежедневным звоном привлекался ежедневный доход с проскомидии, а с тем и другие поминовения в виде сорокоустов, полугодичных и годичных, которые дотоле заказывались почти исключительно в монастырях и соборах, где служба обязательно ежедневная.

Не довольствуясь ежедневностью, отцы стали привлекать православных ранним звоном. Для торгового человека важно кончить набожные дела прежде начатия мирских. Отсюда конкуренция: кто раньше ударит? Пошли вперегонки, и не знаю, на какой точке теперь остановились. А в старые времена, чего я уже не запомню, ранние обедни даже вообще запрещались, и одна из коломенских церквей (Николы в Городе) обязана, сказывали мне, самым сооружением этому правилу: в виде привилегии, специально для этого сооруженному храму дозволены были обедни ранее указного часа. Подобный процесс совершается теперь, но не с обеднями, а со всенощными. В зимнее время они первоначально совсем не полагались по приходам (говорю о московских); затем, в виде привилегии, по особому ходатайству дозволены некоторым; недалеко время, что войдут в общий обычай, и, конечно, нет разумных оснований тому препятствовать.

Праздник Рождества ли, Пасхи ли, когда предстояло хождение по приходу, сопровождался неизменно теми же обстоятельствами. Беру Рождество. Ранним, ранним утром, часу в третьем, тотчас после утрени, садимся в сани (выпрошенные всегда у Мещанинова) и едем «по чужим», то есть не по нашим прихожанам, а по тем, кто хотя чужого прихода, но нас принимает или даже принимает всех. Маршрут назначается, кем начинать, кем кончить. Кончаем Запрудом, самою дальнею стороной, откуда возвращаемся уже при благовесте к обедне. Жутко бывало мне это время: всегда мороз, руки и ноги коченеют, а при проезде чрез Большую (Астраханскую) улицу овладевало уныние, подобное тому, какое ощущал я при звуках отбиваемой косы. Большая улица — тракт из хлебородных губерний в Москву. Зимами все ночи напролет тянулись и к Москве, и обратно бесконечные обозы, путь которых сопровождался однообразным, равномерным стуком полозьев о ступеньки, образованные в снегу копытами лошадей. Тук-тук-тук, и это в бесконечность, в непрестанном, не умолкающем однообразии, одним и тем же размером.

Любознательность питалась рассматриваньем купеческих хором. Я узнал о существовании столовых часов: их указал мне отец в одном доме (Токарева), и каждый раз, каждые Святки и каждую Святую, мы подходили к ним неизменно и рассматривали. В другом доме был зимний сад; то есть зала, в которой нас принимали, была уставлена померанцевыми и лавровыми деревьями в кадках и была прохладна, что мне очень не нравилось, потому что озябшие члены просили тепла. В третьем столь же неизменно, после того как приложатся хозяева ко кресту, заходит речь, не написал ли еще чего-нибудь хозяйский сын (самоучка-живописец). Стены залы, в которой нас принимали, размалеваны были масляными красками от пола до потолка; сюжет патриотический; «Взятие Шумлы», «Штурм Варшавы», и я становился возле какого-то генерала во весь рост на коне, в треугольной шляпе, с поднятою шпагой. Даже на мои детские глаза малевка была очень плохая, но любезность требовала осведомиться о художнике-самоучке. Услышал я в первый раз, при том же славленье, гнусавое гудение старообрядцев. Нам пришлось в одном доме дожидаться в передней, пока кончат они свое пение; пономарь Андреич не упустил при этом вполголоса передразнивать их, а отец, сдерживая улыбку, останавливал его. При том же славленье познакомился я и с городскою беднотой: с мазаными лачугами, покривившимися набок, а то и с каменными, но у которых стены внутри были полосатые, серого и черного цвета, черного как сажа, с ручьями сырости на них, с окнами из стекол только наполовину, а наполовину из сахарной бумаги, с воздухом столь нестерпимым, что одну семью, жавшуюся в таком угле, я прозвал «Варькою вонючей» (по имени домохозяйки). Были такие семьи, и мы их посещали, причем не всегда даже брали деньги; отец отстранял руку, протягивавшуюся дать, может быть, пятак; он знал, что пятак этот дорог был семье, хотя еще дороже «святыня»; не обходил он такие семьи «святыней», но и отказывался от пятака. Это бескорыстное утешение святыни доставляемо было, понятно, только своим прихожанам, по которым путешествие совершалось днем, продолжаясь не только в первый день праздника, но и в следующие. Шло исподволь, и притом по чинам; посещали тех прежде, кто значительнее и может обидеться на недостаточное внимание; рассчитывали и то, в каком доме не отпустят без чая. Дом Мещанинова, как первого прихожанина, посещаем был не только прежде других, но и прежде чужих, непосредственно после заутрени первого дня.

Немного пищи получал мой ум в беседах за чаем, если где нас оставляли. Разговор шел о гуртах, о степи, хороша ли торговля, много ли ждут барок (если дело идет на Святой); в десятый раз повторяется воспоминание о Макарьевской ярмарке, на которой Терентий Титыч получил болезнь ног. «Ярмарка тогда была еще у Макарья, а не в Нижнем; ходу-то было версты две; ну, так видите…» и проч. Отец слушает участливо старика, повторяющего этот рассказ о причине своей болезни, пономарь Андреич подобострастно, то улыбаясь, то качая головой, как бы слышит в первый раз, между тем как и я уже выучил наизусть.

В Светлую неделю происходило то же, но с тою вариацией, что пред обедней ходили только по своим, напротив, а не по чужим, и притом с образами, из которых один носим был мною. После обедни носить образа было запрещено в предупреждение пьянства и безобразий с иконами, и отец исполнял это предписание. Другая была разница, что приходилось христосоваться со всеми и получать яйца, что мне было не по вкусу, ни то, ни другое, тем более что приходилось нечаянно иногда раздавливать в кармане яйцо, оказавшееся не крутым, а сваренным всмятку. А сюртучок к Светлой неделе большею частью шили мне новый: что за приятность пачкать обнову! Еще вариация: прежде чем кончено хождение, в первый же день после вечерни (после вечерни вообще не ходили со святыней) происходил дележ куличей, пасхи и яиц, оставленных в виде вознаграждения натурой за освящение пасхи. Слыхал я о безобразиях, какие бывали при таких дележах в селах; доходило иногда до формальных сражений; противники вооружались яйцами и стреляли друг в друга, обращая церковь в арену. У нас дележ происходил на дому и совершенно скромно. Батюшка предоставлял эту операцию производить младшему члену причта, то есть пономарю, который и резал каждый кусок на три пропорциональные части, или же спрашивал общего совета, не считать ли эти две или три пасхи за одно, то есть одного достоинства? Сестры иногда просили Андреича, чтобы не забыл отложить им яичка два-три порозовее; им-де нужно «с такою-то похристосоваться, яичко требуется получше». Андреич исполнял с удовольствием.

Кроме яиц, пасхи и куличей, был и еще предмет дележа, который и тогда возбуждал, и доселе продолжает возбуждать мое недоумение: кувшин с пивом. Сам кувшин очень изящный, фарфоровый, с нарисованными китайскими фигурами на нем, являвшийся неизменно в том же экземпляре, препровождался обратно Мещаниновым, от которых он поступал; а пиво, или, точнее, брага (пиво было домашней варки), выпивалось. Зачем оно было и зачем попадало на стол вместе с освящаемою пасхой? Обычай шел, очевидно, с незапамятных времен. Хотя дьячки и шутили, выпивая тут же при дележе: «Приидите, пиво пием новое», — но неужели этот ирмос Пасхального канона и послужил началом к обычаю, которого в других приходах, сколько мне известно, не было, да и в нашем только домом Мещанинова практиковался? А почему знать? Может быть, какой-нибудь прапрадед Мещанинова и растолковал вместе с тогдашним попом пасхальный ирмос в буквальном смысле и нашел по сему приличным пиво, к питию которого приглашает канон, приносить для освящения вместе с сыром, разрешаемым на праздник. О старых временах это неудивительно, и в доказательство расскажу о двух случаях. Иконописец изобразил царя Давида поднявшим голову кверху, откуда сияние, и держащим простертую длань, а на ней два глаза. Подпись: «Очи мои, Господи, пред Тобою выну». «Выну», то есть «всегда», художник понял в смысле «вынимать»; это рассказ батюшки, видевшего икону. Другой рассказ его же о церковном обычае, существующем, сколько известно, в одной Коломне. После венчания священник провожает молодых со крестом до дома. Это водится и в других местах, но в Коломне крест, сверх того, и оставляется в доме новобрачных на несколько дней. Священник потом отправляется за ним, берет обратно в церковь и получает при этом подарок. Откуда это? Хотя, исполняя установившийся порядок, но критически относясь к нему, батюшка передавал, что раз был просто забыт крест попом спьяна; на свадебном ужине ведь не бывает без того, чтобы не выпить лишнего. «Отсюда и завелось, тем более когда попа даже одарили за то, что их божница несколько суток осенена была напрестольною святыней». Итак, если «очи мои выну» послужили к изображению безглазого праотца, а забывчивость охмелевшего попа — к обычаю оставлять крест в доме новобрачных, отчего и пиву не явиться на пасхальный стол в церковь для освящения наряду с сыром, яйцами и куличом?

Упомяну еще о двух обычаях, принадлежавших уже не всей Коломне, а относившихся к нашей церкви особенно. 1) В нашу церковь приносили детей «прикалывать»; это бывало во время страдания «колотьем». Не из города только, и даже из города менее всего, а из деревень, иногда за десяток и более верст, приносили младенцев. Операция состояла в том, что отец благословлял ребят и, взяв копие с жертвенника, касался больного места. Кто завел этот обычай? Когда? Почему? Читаны ли были при этом какие молитвы? В свое время я не любопытствовал, так как и не думал, что это есть привилегия, усвоенная народом специально нашей церкви; а теперь затрудняюсь объяснить, сообщая только факт. 2) Являлись часто; редкий день не бывали за «святою водой от Никиты Мученика». Приносили пузырек, им отливали, и бабы, крестясь, давали копейку или грош. Так как приходящие являлись и вечерами, и среди дня, когда нет службы, то у нас в доме всегда была наготове бутылка со святою водой, а на полочке, в особенном месте, лежали собранные деньги, которые при первом богослужении и относились отцом в церковь. Откуда опять этот обычай? Откуда это особое почитание Никиты Мученика? Наконец, не знаю, сохранились ли до сего времени оба обычая.

«Это все — богослужение; а проповедь живая была?» Нет, до того нет, что даже тех проповедей, которые батюшка произносил по наряду в соборе, он в своей церкви не произносил. Он был враг всякой аффектации; проповедь по наряду была форма, которую нужно было исполнить, и он исполнял, обращаясь к сыну с просьбой приготовить к назначенному дню заданное упражнение. Неохотно слушивал он даже чтение проповедей. «Страстная ли седмица» Иннокентия вышла, или отдельно какая проповедь знаменитого оратора напечатана была в «Христианском чтении», однажды брат Сергей читал нам ее вслух. Он декламировал мастерски, чему помогал и голос, чистый, звонкий, выразительный. Все мы слушали с наслаждением; женский пол плакал; батюшка барабанил тихо пальцами по столу и по окончании вышел молча, не отозвавшись ни словом.

Да и в самом деле, церковное красноречие, начиная с киевских ораторов, наехавших в Москву двести лет назад, и до сего времени, было более риторством, нежели ораторством, не было сердечною, от души идущею проповедью. Исключений немного. И народ, сердцем прослышав это, в общем, холодно отнесся к проповеди, доселе не признав за нею существенного дополнения к богослужению.

Исповедь, беседа личная, пока остается у нас главною, почти единственною формой и случаем поучения. В Коломне, как в прочих местах, не столько ценили, хорошо ли проповедует, а внимательно ли «батюшка» исповедует.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.