Выстояли!

Выстояли!

7 июля, едва начало светать, сражение возобновилось. Снова загремели залпы артиллерии, смешиваясь с лязгом танковых гусениц и ревом авиационных моторов.

Мы прикрываем Беленихино и Прохоровку — районы сосредоточения наших танков. Группы вражеских бомбардировщиков накатываются волнами, едва успеваем отбивать их атаки. Один за другим падают на землю фашистские самолеты, объятые пламенем. Вот молодой летчик Дердик, отвалившись от группы, соколиным ударом сбивает невесть откуда появившийся Хе-126. Расправившись с корректировщиком, он снова занимает свое место в общем боевом порядке.

Трудно передать словами ожесточение и накал боя. Мы только что рассеяли большую колонну «юнкерсов» и два из них сбили. Не успели, как говорится, перевести дыхание, как появилась вторая группа бомбардировщиков.

 — Атакуем истребителей! — подаю команду. Веду эскадрилью в лобовую атаку, надеясь проскочить через строй «мессеров» без затяжного боя и обрушить весь удар по «юнкерсам».

На огромной скорости расходимся с истребителями и прорываемся к бомбардировщикам.

 — Бить самостоятельно, атакую ведущего! — приказываю по радио.

Силуэт «юнкерса» быстро увеличивается в прицеле. Подвожу перекрестие сетки к его тупоносой кабине и нажимаю на гашетки. Молнией сверкает пулеметная очередь, и вражеский самолет, вспыхнув, входит в крутую спираль. Идет к земле и его ведомый, сраженный метким огнем Дердика, Остальные беспорядочно сбрасывают бомбы и уходят на свою территорию. Мы несемся вдогонку, но на помощь им приходят истребители прикрытия. Их много, и они связывают нас боем.

 — Преследуйте «юнкерсов»! Бросайте «мессеров»! — кричит по радио офицер наведения.

А нам впору только отбиваться от насевших «мессершмиттов». Горючее на исходе. Вижу, некоторые летчики, расстреляв патроны, лишь имитируют атаки. Моя задача сохранить людей и машины, но офицер наведения неумолим:

 — Бросайте истребителей, бейте бомбардировщиков!

 — Меня самого не отпускают, — съязвил я в ответ. К счастью, когда «юнкерсы» скрылись из виду, «мессершмитты» начали выходить из боя.

 — Мы ваши бои видели, — говорит встретивший нас на аэродроме Закиров. — Мы ваши пушка по звуку слышим. Смотрим — один горит, другой горит. Потом опять горят… А очереди как даешь, на сердце приятно!

 — А как вы узнаете, что это мои очереди? — спрашиваю у оружейника.

 — Очень просто! — оживляется он. — Вы бьете длинными очередями. Так, как стреляют другие, ихних очередей выйдет из вашей две, а то и три.

Наблюдения Закирова были верными. Не все еще наши летчики избавились от школьной привычки стрелять короткими очередями.

 — Слышите, орлы, — обращаюсь к товарищам, — оказывается, очереди-то кое у кого коротковаты, потому и не достают до самого сердца фашиста.

 — Выходит, что нам переучиваться надо, — сокрушенно говорит Аскирко. — В школе нам все время твердили: «Бейте короткими очередями», а тут — наоборот… Век живи — век учись.

 — Именно так, — отвечаю ему, — век живи — век учись! А на войне — особенно.

Линия фронта придвинулась к Прохоровке и находилась теперь примерно в двух километрах от нашего аэродрома. Шли ожесточенные танковые бои. Противник, полагая, что в этом месте ему удалось прорвать главную полосу нашей обороны, бросил сюда для развития успеха механизированные и танковые дивизии. Но они наткнулись здесь на советский бронированный кулак и на мощный огонь артиллерии. Сражение достигало своего апогея.

У летчиков тоже была жаркая пора. Нам непрерывно приходилось вести тяжелые воздушные бои, драться буквально до последнего патрона.

В эти страдные и трудные для нас дни беспримерным героизмом отличился гвардии старший лейтенант Горовец. Встретив большую группу бомбардировщиков Ю-87, он врезался в их боевой порядок и один за другим сбил восемь самолетов. Когда кончились патроны, он пошел на таран и уничтожил еще одного «юнкерса». Салютом погибшему герою были залпы сотен советских орудий и минометов по врагу…

Погиб Дердик. В последнем неравном бою он сбил двух «юнкерсов», но вражеские истребители зажали его в клещи. Поняв, что выхода нет, отважный летчик врезался в «мессершмитта».

От недосыпания и предельного напряжения воли нервы у некоторых летчиков начали сдавать. Раздражала каждая мелочь, неудачи выводили из себя. Даже всегда спокойный и уравновешенный здоровяк Орловский стал иногда срываться. Приземлившись однажды на аэродроме, он выскочил из самолета и, выхватив пистолет, бросился на техника по вооружению Белова. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы догнать его Орловскому не помешал ударявший по ногам парашют.

 — Бей своих, чтоб чужие боялись, — решительно остановил я бегущего летчика.

 — Безобразие, товарищ командир, — раздраженно заговорил он. — У меня в бою пулеметы отказали. Зашел «фоккеру» в хвост, жму на гашетки, а стрельбы нет…

 — А ты разобрался, почему пулеметы не работали?

 — Зачем мне разбираться? Белов смотрит за вооружением, с него и спрос!

Приказываю разыскать Белова. Когда он пришел, на нем лица не было. Стали выяснять причину задержки пулеметов. Она произошла действительно по вине техника. В результате недосмотра тросы управления огнем вытянулись и не стали снимать затвор с боевого взвода.

 — От меня вы получите взыскание, — строго сказал я Белову. — Ваш проступок разберем и на партийном собрании эскадрильи.

К командному пункту подъехала полуторка. Из кабины вышел Гаврилов. Он уезжал от нас: институт комиссаров упразднялся.

 — Давай, командир, попрощаемся, — сказал Гаврилов. — Может, и не встретимся больше.

 — Не поминай лихом, комиссар.

 — Зачем же лихом? — сказал Гаврилов. — Воевали хорошо, жили дружно.

Мы обменялись фотокарточками.

 — Садись, Борис Александрович, — пригласил я. — По русскому обычаю посидим перед дорогой.

Пристроившись на пеньках, молча смотрели друг на друга.

Тяжело расставаться с комиссаром! Хороший он человек: знающий, жизнью умудренный, с богатой душой. Мы, летчики, многим ему обязаны.

В лесу рвались снаряды. Невдалеке от нас строилась эскадрилья.

 — Ну, пойдем к людям, — прервал Гаврилов грустное молчание. — Держать их в строю долго нельзя. Как бы шальной снаряд не угодил.

Короткая прощальная речь комиссара. Крепкие объятия.

 — Счастливого пути, Борис!

Вечером в землянке собрались коммунисты эскадрильи. Большинство людей сидело прямо на полу. На нарах, возле коптилки, разместился президиум. Первым взял слово парторг. Он заострил внимание коммунистов на укреплении воинской дисциплины. Разговор шел главным образом вокруг проступка Белова.

 — Вы представляете себе последствия своей халатности? — строго спрашивал у техника Павлычев. — Из-за вас человек мог погибнуть…

 — Предлагаю, — говорил Семыкин, — дать Белову неисправный самолет и отправить его на боевое задание. Тогда скорее поймет свою вину.

Собрание продолжалось недолго, но Белов запомнил его на всю жизнь. И дело тут не только в партийном взыскании, которое ему объявили. Суровая, но справедливая критика друзей тоже оставила глубокий след в его сознании.

Короткая ночь прошла неспокойно: била, не умолкая, артиллерия, рвались бомбы. Я проснулся от непрерывного вздрагивания земли.

 — Похоже, что где-то рядом идут танки, — говорит проснувшийся раньше меня Семыкин. — Неужели фашисты прорвались?

 — Что ты! Они бы шли со стрельбой.

 — Не обязательно.

Быстро собравшись, идем на стоянку. Еще не рассвело. На опушке леса, рядом с нашими машинами, под кудрявыми деревьями стояли Т-34.

 — Такого еще не видел, — разводит руками Семыкин.

Танкистам, видимо, тоже не приходилось занимать исходный рубеж рядом с самолетами.

Когда рассвело, лес наполнился ревом моторов и лязгом гусениц. Танкисты, получив задачу, пошли в бой…

Теперь и мы, летчики, стали чувствовать, что противник выдыхается и не в состоянии продолжать наступление. Наш утренний вылет 8 июля прошел без встречи с вражеской авиацией. Она действовала реже. Число сбитых фашистских самолетов резко сократилось.

 — Перебили геринговскую саранчу, — усмехался Орловский. — Гитлер, поди, с ума сходит.

 — Гитлер с ума не может сойти. Чтобы с ума сойти, нужно его иметь, а у Гитлера ума нэма, — шутил Аскирко.

Линия фронта, несмотря на потуги фашистов, оставалась без изменений. Удастся ли им еще хоть немного продвинуться вперед? Память невольно воскрешала эпизоды этого невиданного побоища. Тяжелее всего нашим войскам пришлось, пожалуй, 7 июля. В этот день разыгрались крупные танковые сражения. Мы хорошо видели их с воздуха. Только в районе Яковлево нами было одновременно зафиксировано на пленку около двухсот горящих вражеских танков.

…Во второй половине дня командир полка Уткин решил сам вылететь на задание. В его группу вошли я и молодые летчики Караблин и Филиппов.

Противника в воздухе не видно. Но вот впереди показались четыре едва заметные точки. Постепенно увеличиваясь, они превратились в самолеты. Фашисты не видели нас, представлялся удобный случай атаковать их внезапно. Уткин скомандовал: «За мной, в атаку!» — и, обходя «мессершмиттов», начал занимать исходное положение.

В это время и немцы заметили наше звено. Два «мессера» начали уходить вниз, а остальные держались на прежней высоте. Уткин приказал мне вместе с ним преследовать первую пару, а наши ведомые должны были сковать боем вторую. Решение это было во всех отношениях неправильным, но приказ есть приказ.

На предельной скорости Уткин стал настигать врага. Очевидно, он решил ударить по «мессерам» в момент их выхода из пикирования. Однако, увлекшись преследованием, он не успел вырвать свою машину из крутого пике и врезался в землю.

Какая нелепая гибель! Такой опытный летчик и не сумел рассчитать маневр. Новичку и то непростительно.

Но эти мысли ко мне пришли позже. В данный же момент мной овладели два чувства, слившиеся воедино: боль утраты и желание отомстить за смерть командира.

Уменьшаю угол пикирования, ловлю «мессера» в прицел и нажимаю на гашетки. Фашист, не успев выровнять самолет, врезается в землю.

 — Все! — с облегчением произношу вслух.

А к месту боя наших ведомых подходила еще четверка «мессершмиттов». Крутым боевым разворотом, «через плечо», набираю высоту и устремляюсь на помощь товарищам.

 — Ура! — закричал по радио обрадованный Филиппов.

Заметив меня, один из фашистов развернулся в мою сторону. Этим и воспользовался Филиппов. Энергичным маневром он зашел ему в хвост и дал меткую очередь. Тот загорелся. Остальные «мессеры» не решились продолжать бой и поспешно ушли.

…До наступления темноты остается один вылет. В группу, которую мне предстоит вести, входят восемь летчиков из всех трех эскадрилий.

Едва мы успели подняться в воздух, как с командного пункта сообщили о приближении вражеских бомбардировщиков. Торопимся набрать высоту, чтобы встретить противника на подходе. Звенья располагаю в два яруса.

Со стороны Белгорода появляются шестерка «юнкерсов» и девятка «хейнкелей». Их прикрывает звено «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». «Довоевались, — подумал я. — Собрали всякой твари по паре».

Занимаем исходное положение для атаки со стороны солнца. Противник ведет себя спокойно, видимо, не замечает нас. Выбираю удобный момент и подаю команду:

 — За мной, в атаку!..

«Юнкерсы», отстреливаясь из пулеметов, бросают бомбы на свои войска и разворачиваются на обратный курс. Не преследуя их, наваливаемся на «хейнкелей».

Первой атакой нам не удалось расстроить их боевой порядок, но вторая оказалась удачнее: один бомбардировщик загорелся, другой, подбитый, начал отставать. В этот момент и от нашего звена отделился самолет.

 — Занять место в строю! — приказываю Филиппову.

 — Ранен. Разрешите идти домой? — передает он в ответ.

 — Иди, прикроем.

Мы продолжаем атаковать «хейнкелей», а пара «яков» сковывает вражеских истребителей прикрытия. Хорошо дерутся ребята, молодцы!

Нашего третьего дружного удара «хейнкели» не выдерживают. Поспешно сбросив бомбы, они на полном газу начинают уходить.

 — Разрешите преследовать! — кричит Егоров.

 — Не разрешаю!

Перестраиваю эскадрилью для новой возможной встречи с противником. Летчики быстро, не мешая друг другу, выполняют мою команду…

Время нашего «дежурства» в воздухе истекает, а немцев пока нет. Вдруг с земли спрашивают:

 — Видите рощу южнее деревни?

 — Вижу.

 — Штурмуйте ее северную опушку. Там пехота, ждем атаки, — приказывает «земля», называя позывной командующего.

Построившись в правый пеленг, мы с левым разворотом заходим на штурмовку. Опушка стремительно несется навстречу. Вот уже видны темно-зеленые фигурки гитлеровцев. Как много их! Пулеметные очереди вспарывают воздух. Едва не задевая за верхушки деревьев, проносимся над опушкой рощи.

 — Молодцы, истребители! — звучит голос «земли». — Пехота шлет благодарность, прошу повторить заход!

 — Бить до последнего патрона, — передаю команду и повторяю атаку.

Зенитные установки немцев захлебываются в бессильной злобе. Последняя атака. Короткая очередь, и на моем самолете пулеметы замолкли: патроны все. Перевожу машину на набор высоты, позади, поливая врага огнем, один за другим проносятся остальные летчики.

 — Работу закончили, — передаю по радио.

 — Благодарю за…

Глухие удары по самолету прервали передачу с земли. Мотор умолк.

Сохраняя скорость, планирую на свою территорию. Под крылом, совсем близко, мелькают воронки от снарядов и бомб, вражеские траншеи. Надо дотянуть, нужны еще хотя бы две секунды… Но самолет, теряя скорость, продолжает снижаться. Прикидываю в уме, где вероятнее всего он приземлится… Как раз между траншеями, на ничейной земле. Посадка.

Быстро выскакиваю из кабины и, отбежав метров десять, бросаюсь в воронку. Над головой свистят пули. Освободившись от парашюта, готовлю пистолет и гранату — подарок комиссара Гаврилова. Вспомнились его слова: «На, командир, гранату, вози с собой, может, и пригодится». Уже год она служила мне своеобразным талисманом, а теперь, может, спасет мне жизнь. Спасибо, комиссар!

Сквозь свист пуль и противное завывание мин слышу голоса:

 — Русь, сдавайся!

«Ждите, гады. Жаль, что граната одна», — подумал я, снимая предохранительную чеку.

 — Подходи, кому жить надоело! — крикнул я и швырнул гранату в направлении голосов.

Раздался взрыв. Я сразу выскочил, чтобы броском добраться до наших траншей, но тут же упал.

Наша артиллерия перенесла огонь по переднему краю противника, прижала к земле вражескую пехоту. В этот счастливый для меня момент в воронку вскочил наш пехотинец. Он-то и помог мне добраться к своим.

Ехать в госпиталь я отказался, решил отлежаться в своей землянке. Семыкин подробно информировал меня о каждом вылете, а вечерами я разбирал с летчиками проведенные бои.

12 июля в районе Прохоровки разыгрался ожесточенный танковый бой. С обеих сторон в нем участвовало до полутора тысяч машин. Но и стальным тараном гитлеровцам не удалось пробить нашу оборону. «Фердинанды», «тигры», «пантеры» топтались на месте, горели, подожженные нашей артиллерией, подрывались на минах. Только за один этот день было уничтожено четыреста фашистских танков и самоходных орудий.

До 15 июля противник продолжал безуспешные атаки. А два дня спустя наши войска, измотав его, сами перешли в контрнаступление. 23 июля гитлеровцы были отброшены на исходные позиции.

 — Какая тишина! — говорит возвратившийся из госпиталя Кузьмин. — Будто и боев не было.

 — Ого, не было! — смеется Орловский. — От эскадрильи рожки да ножки остались, а он — боев не было. Иди посмотри, что за картина около Прохоровки, да и на Обоянском шоссе…

А картина была поистине потрясающей. Тысячи сожженных танков, разбитых орудий и самолетов усеяли белгородские и курские поля.

Наша эскадрилья нанесла врагу большой урон, но и мы понесли немалые потери, особенно в людях. Одни погибли, другие были ранены и не могли летать. Пожалуй, только Орловский да Аскирко не получили ни одной царапины.

 — Я заговоренный, — шутил Аскирко. — Для меня немцы еще ни снаряда, ни пули не сделали.

Нас отводили в тыл, а навстречу, сотрясая землю, шли танковые соединения, артиллерийские бригады, летели авиационные полки, шла пехота. Им предстояло развивать успех контрнаступления, гнать врага на запад.

В Никольских лесах, под Воронежем, нам дали десятидневный отдых. Потом мы перелетели на транспортных Ли-2 в глубокий тыл на переформирование.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.