Стоять насмерть!

Стоять насмерть!

Коротка июльская ночь. Кажется, совсем недавно стемнело, а на востоке уже занялась заря. Просыпаюсь от легкого прикосновения старшины Богданова.

 — Светает, товарищ командир. Разрешите поднимать летный состав?

 — Поднимай, Константин Иванович. Как погода?

 — Хорошая. Облака разогнало. Вёдро будет.

С дикой груши, под которой я спал, срывались капли росы. Крупные, словно горошины, они гулко барабанили по кожаной куртке.

 — Опять тихо, — говорит старшина, — ни единого выстрела. Что они только думают, товарищ командир?

 — Наверное, думают наступать, — отвечаю. — А впрочем, об этом, друг, лучше у них спросить. Старшина смеется:

 — Спросил бы, да телефона туда нет. А потом — боюсь, не скажут.

Пока я одеваюсь, натягиваю сапоги, мы ведем шутливый разговор. Прерывается он неожиданно: ахнул пушечный выстрел, другой, третий… Загрохотало, заревело по всему фронту.

Мы смотрим друг на друга.

 — Вот тебе и тишина!

 — Началось, — говорит проснувшийся Гаврилов. — Слышишь, наши бьют.

А гул все нарастает и нарастает.

Запищал зуммер телефона. Гаврилов взял трубку и тут же передал мне. Вызывал командир полка.

 — Весь летный состав ко мне! — кричал он. В голосе его было что-то и торжественное и тревожное. Через две-три минуты мы уже стояли в строю.

 — Получена телеграмма, — начал командир полка, — противник перешел в наступление. Требую железного порядка и строжайшего соблюдения маскировки. Задание поставлю позже. Завтракать и обедать у самолетов. Командиры эскадрилий пойдут со мной, остальные — по местам.

Мы отправились на командный пункт. Дорогой никто не обронил ни слова.

 — Стоять приказано насмерть, — сказал командир, когда мы вошли в землянку командного пункта. — Летать будем столько, сколько потребуется. Драться до последнего и — ни шагу назад. Вылетать из положения дежурства на аэродроме, — продолжал он. — Начальник штаба сообщит сигналы. Мобилизуйтесь сами и своих подчиненных настраивайте на длительные, напряженные бои. Отдыха не будет до окончания наступления противника. Ясно, товарищи?

 — Ясно.

 — По эскадрильям!

Решаем с Гавриловым провести короткий митинг. Нужно, чтобы каждый ясно понял, какого огромного напряжения сил требуют от него два грозных слова: «Стоять насмерть!»

С восходом солнца в воздухе появились большие группы фашистских бомбардировщиков. Они шли под прикрытием и без прикрытия истребителей. Навстречу им вылетали наши «ястребки».

Моя эскадрилья получила задание прикрывать штаб фронта. Это было делом довольно спокойным. Очевидно, гитлеровцы не знали дислокацию штаба и не посылали туда бомбардировщиков. Наши полеты ограничивались короткими схватками с отдельными группами истребителей, которые появлялись в охраняемом нами районе. Летчики начали ныть.

 — Люди воюют, а мы воздух утюжим, — возмущался Аскирко. — Так легко выполнять приказ: «Ни шагу назад».

Аскирко отличался горячим характером. Небольшого роста, проворный, он заметно выделялся среди молодых летчиков, с которыми прибыл в эскадрилью. Тогда мы еще не знали, как трагически сложится судьба этого человека. Да и чью судьбу можно предсказать на войне, где каждый бой может прославить человека или стать для него последним…

Недовольство Аскирко нетрудно было понять. Охрана штаба, конечно, почетная обязанность, но уж слишком спокойным оказался этот район. А рядом шли напряженные бои, земля и небо стонали от грохота бомб и снарядов, от рева моторов… При таком соседстве спокойная жизнь кажется противоестественной. К счастью, длилась она недолго — нас перенацелили на направление главного удара.

Бои разыгрались жестокие. Одна за другой повторялись атаки врага. Противник вводил все новые и новые силы. Кое-где ему удалось потеснить наши части. Деревни в районе сражения были объяты пожарами, даже на высоте трех тысяч метров в кабине самолета пахло гарью.

Во главе четверки иду прикрывать район Горлищево. Кругом кипит сражение. Трассы пулеметных очередей и зенитных снарядов сплетают в небе огненную сеть. Под прикрытием двух «мессершмиттов» появляется «Хейнкель-126». Посылаю одну пару для уничтожения корректировщика, сам с Орловским атакую истребителей. По тому, как нас встретили «мессеры», я сразу понял, что мы имеем дело с опытными летчиками. Фашисты хотели устроить нам ловушку: ведущий отошел влево с потерей высоты, а ведомый — вправо с небольшим набором. Мы также разошлись. В противном случае один из немцев мог набрать высоту и наброситься оттуда, никем не связанный.

 — Атакую ведущего, а ты бей ведомого! — передаю Орловскому.

Выпустив по короткой очереди, мы сошлись на встречнопересекающихся курсах. Фашист, очевидно, не знал тактико-технических качеств «яка». Он принадлежал к «бриллиантовой» молодежи, которая пришла сюда из противовоздушной обороны Берлина и не была знакома с советскими истребителями. Немецкий ас охотно принял бой, демонстрируя фигуры высшего пилотажа в вертикальной и наклонной плоскостях.

Противник старался зайти в хвост мне, а я ему. В начале боя он из верхней точки наклонной петли на какую-то долю секунды перешел в пикирование раньше, чем я из нижней точки перевел свой самолет в набор высоты. На второй и третьей вертикалях преимущество было уже у меня. «Як» превосходил «мессершмитта» в маневре и скорости подъема.

Создаю предельные перегрузки. Но противник тоже не из слабых. Не спускаю с него глаз. Запрокинув голову и превозмогая давление огромных центростремительных сил, приближаюсь к «мессершмитту». Фашист или не поверил, что мой истребитель может обойти его на вертикали, или слишком слепо следовал шаблону в тактике. Видя, что его положение ухудшается, он продолжал уходить вертикально вверх. В верхней точке скорость его самолета упала до минимальной, и он, медленно перевернувшись вверх колесами, завис в воздухе. Этим я и воспользовался. Приблизившись к «мессершмитту» на такое расстояние, что можно было разглядеть летчика, я дал по нему длинную очередь. Свалившись на нос, он вошел в отвесное пике. Вскоре на земле мелькнула вспышка взрыва.

Ищу Орловского. Где он? Если еще ведет бой, надо помочь ему, если закончил — встретить, чтобы вместе выполнять поставленную задачу.

Поблизости нет ни моего ведомого, ни пары, которая ушла на уничтожение корректировщика. Вот так повоевали! А что, если сейчас на Горлищево придут бомбардировщики?

Кружу, бросая самолет из стороны в сторону. На мое счастье, нет бомбардировщиков, а то пришлось бы драться с ними в одиночку. Да, неосмотрительно распылил я силы!

Кончилось время нашего прикрытия. Собираюсь возвращаться на аэродром. Но с юго-востока показывается группа бомбардировщиков. Разворачиваюсь с набором высоты и занимаю исходное положение для атаки сверху. Слышу, станция наведения передает:

 — «Ястребок», атаковать бомбардировщиков, не допустить к Прохоровке!

Я знаю, что в районе Прохоровки сосредоточились наши танки. Очевидно, гитлеровцы пронюхали об этом.

 — Понял, — отвечаю по радио и иду в атаку на флагманскую машину.

Двухмоторный «юнкере» растет в прицеле. Его бортовые стрелки открывают по мне пулеметный огонь. Беру нужное упреждение и нажимаю на гашетки. Однако пулеметы делают лишь по одному выстрелу и захлебываются: патроны кончились. Не сбавляя скорости, иду прямо на самолет ведущего в расчете, что у летчика не выдержат нервы. Отворачиваю от него на предельно малом расстоянии и проношусь между крылом и стабилизатором.

Мои расчеты оправдались: не выдержав психической атаки, фашисты открыли бомболюки и, разгрузившись, начали поспешно уходить. Примеру ведущего последовали остальные.

Но в небе появилась вторая группа «юнкерсов». Снова выполняю боевой разворот и круто пикирую на ведущего. И этих «юнкерсов» я заставил освободиться от бомб.

Набираю высоту. Силы мои, кажется, на пределе, а с запада подходят все новые и новые группы «юнкерсов». Вот подо мной — девятка вражеских бомбардировщиков. Сваливаю истребитель на крыло и почти отвесно устремляюсь на флагмана. Фашист, избегая тарана, резко развернул машину и наскочил на своего левого соседа. Столкнувшиеся самолеты стали разваливаться в воздухе. Остальные, сбросив бомбы, начали уходить.

 — Благодарю за работу! — передали по радио с земли.

Лечу на аэродром. От напряжения пересохло в горле. Хочется пить. Ах, какая же вкусная бывает обыкновенная вода!..

На стоянке я узнал, что Орловский сбил своего противника, затем, пристроившись к другой паре, провел еще два воздушных боя.

Мой самолет требует небольшого ремонта: надо заделать пробоины и сменить разорванный правый бак. На это потребуется около получаса. Значит, успею передохнуть и сделать разбор полетов.

На этот раз мое решение было неудачным. Я распылил без того небольшую группу, все дрались в одиночку. Поэтому удар по врагу оказался ослабленным. Да и посбивать могли летчиков. Их выручила хорошая техника пилотирования.

Обо всем этом мы и поговорили, пока ремонтировался мой самолет. После беседы к нам подошел парторг полка капитан Константинов. Он выезжал к месту вынужденной посадки моего ведомого. Я был уверен, что вместе с ним вернулся и Варшавский.

 — С приездом, товарищ капитан! — радостно закричал Аскирко. — А как Яша?

Но по лицу парторга было видно, что он несет весть недобрую. Все притихли.

 — Нет больше Яши. Погиб.

Оказывается, из боя Варшавский вышел смертельно раненным — пуля попала ему в грудь. Он с трудом посадил самолет. Когда к нему подбежали пехотинцы и открыли фонарь, летчик смог лишь сказать: «Не послушал командира…» И все.

Это известие потрясло нас. Варшавского в эскадрилье любили все. Я вспомнил наши совместные вылеты и бои. Сердце сжалось от боли: вот и еще один друг потерян навсегда…

Константинов отдал мне записную книжку Варшавского. Я раскрыл ее и прочел последнюю запись. Она была короткой:

«Сегодня меня назначили старшим летчиком, — писал. Яша, — но у меня нет ведомого. Буду по-прежнему летать в паре с командиром. Да это и лучше. По всему видно, что ожидаются сильные бои, а я еще по-настоящему, можно сказать, и не дрался — есть возможность поучиться».

Он хотел учиться и учился. Но школа войны — слишком суровая, здесь не прощаются промахи. За свою ошибку Варшавский заплатил жизнью. Нет, не будет даже в малой мере оскорблением памяти друга разбор его ошибки сейчас, перед боем, ибо уяснение ее может спасти жизнь другим!

 — Запомните, товарищи, — говорю я, — этот печальный урок. Если командир подает команду: «За мной!», надо идти за ним. Ведущему некогда объяснять, почему он принял такое именно решение. Опытный и грамотный в тактическом отношении летчик поймет каждый маневр командира без объяснения. Даже если в чем-либо и усомнится, — не отступит ни на шаг от приказания… Варшавский был хорошим и храбрым летчиком. Может быть, потому и хотелось ему подраться с истребителями один на один, сойтись в лобовой атаке… Но нельзя нам, понимаете, нельзя ни на шаг поступаться дисциплиной, если не хотим лишних жертв. А мы их не желаем…

…Над аэродромом, не переставая, раздавались пулеметные очереди, ревели авиационные моторы. Где-то поблизости рвались бомбы, гремели артиллерийские залпы. Красный диск солнца с трудом просматривался сквозь дым и пыль.

Самолет мой отремонтирован. Взвилась ракета — сигнал к очередному вылету нашей четверки. Веду звено в район Бутово — Раков — Стрелецкое. Под нами словно извергающийся гигантский вулкан: горят деревни, горят танки, горят сбитые самолеты. Горит, кажется, сама земля. Кое-где видны разрывы зенитных снарядов. Пo ним можно угадать, чьи самолеты находятся под обстрелом: наши разорвавшиеся снаряды дают синий дымок, вражеские — черный.

Мы знали, что за сегодняшний день фашистам, как и вчера, удалось немного продвинуться. Они стараются развить успех. Но наши бойцы проявляют изумительную стойкость. Не выдерживают железо и сталь, лопается земля, а человек стоит. Он тверже стали, простой советский человек.

Идем в указанный район. В небе полно самолетов: «мессершмитты» и «лавочкины», «фокке-вульфы» и «яковлевы», «ильюшины» и «юнкерсы», «петляковы» и «хейнкели»… Из-за плохой видимости бои стали быстротечными. В облаках дыма противник быстро исчезает. При такой ситуации решение нужно принимать мгновенно, с первого взгляда оценивать обстановку.

Мы попали в карусель, где «лавочкины» дрались с «мессершмиттами». И вовремя подоспели. Вначале враг теснил наших летчиков, но постепенно мы перехватили инициативу. Боевой порядок противника нарушился. То там, то здесь вспыхивали его самолеты, спускались на парашютах летчики, выбросившиеся из подбитых машин.

В паре с Аскирко мы преследуем «мессершмиттов». Удачной очередью он сбивает ведущего, но ведомый успевает скрыться в дыму. Через несколько минут замечаю группу из пяти бомбардировщиков «Хейнкель-111». Перевернув самолет через крыло, бросаюсь на врага. Длинная очередь, и ведущий, клюнув носом, круто пикирует. При ударе о землю он взрывается на собственных бомбах. Почти одновременно «лавочкины» сбивают еще двух бомбардировщиков…

 — Вот это бои, — говорит Аскирко после посадки. — Справа дым, слева пыль, впереди ничего не видно, и на земле ад кромешный. Что творится: не поймешь, кто кого бьет. — И, переведя дух, Аскирко мечтательно добавляет: — Искупаться бы…

 — И так словно из воды вылез, — смеется Орловский. — Вот, брат, денек. А ты боялся, что войны для тебя не хватит…

Время подходило к обеду, но есть не хотелось.

 — Нервное напряжение лишило вас аппетита, — говорит доктор Керимов. — А кроме того, жара…

 — Но окрошки бы поел, — замечает кто-то. — Только холодненькой.

 — Будет окрошка. Холодная. Сам снимал пробу, — отвечает доктор.

И действительно, вскоре из чащи появились официантки с окрошкой, приготовленной изобретательным поваром. Девушки быстро накрыли стол, но к еде так никто и не прикоснулся.

 — Товарищ командир, почему никто не ест? — возмутилась наша заботливая Маша.

 — Плохо приглашаете!

 — Разве плохо? Мы готовы кормить их, как маленьких, с ложечки, но ведь не едят. Да еще сердятся.

 — Ладно, Машенька, в ужин заодно и отобедаем, а сейчас в самом деле не время.

 — Будь я начальником, запретила бы летать голодными.

 — И ранеными, — вставляет Керимов.

 — А кто тогда эскадрилью водить будет? — вмешивается Орловский. — Командир с ожогом, Семыкин — с осколком в ноге. — И, повернувшись к девушке: — Вот, Машенька, если бы ты разок слетала да посмотрела, что там творится…

 — Если бы могла, обязательно бы слетала и была бы счастлива. А то вот обед вам разношу, а вы отказываетесь от него да еще грубите, — обиделась Маша.

 — Мы не грубим. Ты меня извини, если обидел. Ведь я шучу, — оправдывался Орловский.

В это время над полем повисла ракета. Привычным движением набросив шлемофоны, летчики побежали к самолетам.

 — Прилетим — покушаем, — пообещал Орловский, надевая парашют.

Почти над самым аэродромом шло несколько групп вражеских бомбардировщиков. Их длинные камуфлированные тела выделялись на фоне неба. Кое-где над колонной противника уже вились наши истребители. Из первой девятки, выхваченные метким огнем, упали сразу два «юнкерса». Однако фашисты продолжали выдерживать боевой порядок. Сомкнув строй, они приготовились к отражению удара истребителей. Такую группу нужно атаковать по возможности массированно, добиваясь ее расчленения.

Моя эскадрилья взлетела вслед за дежурным звеном и, развернувшись над аэродромом, вскоре оказалась в районе воздушного боя. Занимаю исходное положение и иду в атаку, прикрываясь правым звеном бомбардировщиков, чтобы остальные самолеты противника не могли применить бортового оружия. Немцы поняли наш замысел лишь тогда, когда мы накрыли их пулеметными очередями. Сбив одну машину, развернулись для второй атаки, но в это время с наземной радиостанции передали:

 — Внимание! Подходят истребители.

«Мессершмитты» шли с разных сторон группами. Однако мы успели закончить атаку и подожгли еще один «юнкерс».

«Мессеры» захватили высоту, на их стороне и численное превосходство. Они связали нас боем и начали оттеснять от бомбардировщиков. Подбит Аскирко. Но зато и «мессершмитт», срезанный чьей-то меткой очередью, беспорядочно кувыркаясь, идет к земле.

Разошлись, когда не осталось патронов ни у нас, ни у противника.

Аскирко приземлил подбитый самолет, немного не дотянув до аэродрома. При посадке он поломал крылья и лишь случайно остался живым.

На изрешеченной пулеметными очередями машине возвратился Семыкин. Он вылез из кабины, встревоженный и расстроенный.

 — Лукавин не прилетал? — спросил он подбежавшего механика.

 — Прилетел, товарищ старший лейтенант. Семыкин отвел меня в сторону и сказал:

 — Что будем делать с Лукавиным? Опять ушел из боя.

За трусость полагается штрафной батальон, но я решил испробовать еще одну, последнюю меру воздействия. Пристыдить Лукавина перед всей эскадрильей.

Жалкий и ничтожный стоял Лукавин перед строем. Десятки глаз смотрели на него осуждающе и презрительно. А он оправдывался и клялся, что все это получилось случайно, по неопытности.

Когда летчики разошлись и мы остались с ним наедине, Лукавин театрально воскликнул:

 — Вы думаете, что я боюсь смерти? Дайте мне самолет, я взлечу и на ваших глазах врежусь в землю…

Я понял, что все наши слова отскочили от него, как от стенки горох: он не стыдился своей трусости.

 — Ну что ж, — сказал я, — садись в мой самолет, взлетай и врезайся. Только тебе этого не сделать.

Лукавин не ожидал такого оборота. Он думал, что я буду его успокаивать и отговаривать.

 — Вот что, — сказал я со всей строгостью, — на следующее задание мы полетим с тобой в паре. Там и докажи свою искренность и честность. Но знай, если и на этот раз струсишь, расстреляю. Готовься к вылету.

 — Товарищ командир, да я с вами хоть в огонь и в воду. Но вы посмотрите на себя: рука перевязана, лицо обгорело. Вы же не враг себе. Как вы полетите?

Я даже растерялся перед таким нахальством труса.

 — Ты понимаешь, что я приказал тебе готовиться к вылету в паре со мной?

Лукавин понял, что ему не отвертеться, и пошел к своему самолету.

Вскоре мы взлетели. Я рассчитывал набрать высоту и действовать по принципу свободной охоты: на большой скорости атаковать замеченного противника и снова уходить на господствующую высоту или скрываться в облаках и подкарауливать фашистов. Лукавин, точно выдерживая установленные интервал и дистанцию, неотступно следовал за мной.

Показалась смешанная группа истребителей — восемь «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». Они шли, не замечая нас. Решаю атаковать заднего, чтобы затем удобнее было повторить атаку. Наше положение было исключительно выгодным: со стороны солнца мы незамеченными вышли на исходную позицию.

 — За мной! В атаку! — подаю команду Лукавину, вводя самолет в пикирование.

Перед тем как открыть огонь, обернулся на ведомого. Лукавин сделал полупереворот и, теряя высоту, уходил в сторону аэродрома. Но в этот момент его заметили «мессершмитты» и пустились преследовать.

Прекращаю атаку и спешу на выручку ведомого. Но враг опережает меня. Пользуясь превосходством в высоте, фашисты наседают на беглеца. Взятый в клещи, он вспыхнул от их очередей и, теряя управление, пошел к земле.

Бесславная смерть.

Теперь я один против восьми. Фашисты всей группой набросились на мой истребитель. Он уже весь в пробоинах и держится только чудом.

Выполняя сложные маневры, стараюсь выйти из-под удара. Мне удается зажечь один «мессершмитт», но это не останавливает фашистов. Они наседают еще яростнее. Два «фокке-вульфа» «присосались» к хвосту моего «яка», как пиявки, остальные атакуют с разных направлений. Мне бы достичь облачности, тогда, возможно, удастся оторваться.

Делаю восходящую спираль. Фашисты с коротких дистанций беспрерывно посылают пулеметные очереди. Уже близок край спасительной облачности. Но прежде чем мой самолет достиг ее, раздался сильный треск — с приборной доски посыпались стекла, двигатель начал давать перебои, по полу потекло горячее масло.

Прижавшись к бронеспинке, я все-таки вхожу в облака. Самолет «ранен» смертельно. Из патрубков начинает вылетать пламя, вот-вот может заклиниться мотор. Делаю в облаках разворот. С остановившимся винтом в крутом планировании теряю высоту. «Мессершмиттов» не видно, в воздухе спокойно. Спокойно и на земле: я вышел из опасного района, бои идут южнее.

Произвожу расчет для посадки с убранными шасси и тут же замечаю приземлившегося парашютиста. По круглому куполу парашюта не трудно определить, что это фашистский летчик, возможно, со сбитого мною «мессершмитта».

Сажусь на пшеничном поле, торопливо выпрыгиваю из самолета и оглядываюсь по сторонам. Раздается выстрел. Пуля, скользнув по капоту мотора, с визгом прошла над головой. Я нырнул в пшеницу и пополз в сторону выстрела. Залег у самого края поля — отсюда хорошо видно. Проходит десять, пятнадцать, двадцать минут… Неужели немец ушел? Нет, вижу, как он крадется. Когда враг поравнялся со мной, я вскочил на ноги.

 — Хальт!

Не целясь, фашист выстрелил в мою сторону. Почти одновременно хлопнул и мой выстрел. Вражеский летчик ткнулся лицом в землю.

Я собрал трофейный парашют, затем взял свой и, взвалив их на спину, отправился в сторону Прохоровки.

На моем пути неожиданно появился автоматчик.

 — Ловко вы с ним разделались, товарищ летчик. Мы весь бой видели и в воздухе и на земле. С нашей батареи это место просматривается как на ладони. Давайте помогу парашюты нести, — услужливо предложил автоматчик.

Когда мы подходили к позиции артиллеристов, раздались звуки частых ударов в гильзу: воздушная тревога!

 — Идут, гады! — бросил мне автоматчик и побежал к пушке.

В сторону Прохоровки шли две девятки бомбардировщиков.

 — Сейчас мы их накроем. Точно через наш полк идут, — не отрывая взгляда от самолетов, сказал командир батареи.

Артиллерийские расчеты приготовились к бою.

 — Огонь! — скомандовал лейтенант, и, заливаясь неугомонным лаем, заработали автоматические пушки.

По фашистам вели огонь несколько батарей. Снаряды рвались сначала позади цели, потом впереди и наконец накрыли ее. У одного из «юнкерсов» оторвало хвостовое оперение, он начал падать и разламываться в воздухе. Почти одновременно загорелся и второй «юнкере».

Бомбардировщики вышли из зоны обстрела, и огонь смолк.

 — Вот так и воюем. Двух сбили, и все. Стой, жди, когда опять через нас полетят. А истребители сами ищут и бьют, — не без зависти сказал лейтенант.

Фашистские летчики со сбитых бомбардировщиков опустились на парашютах в двух-трех километрах от батареи. К месту их приземления немедленно отправилась группа бойцов.

Подкрепившись у зенитчиков, я распрощался с ними и пошел в сторону Прохоровки, рассчитывая на попутной машине добраться до аэродрома соседнего полка. К вечеру я был уже дома.

 — Хорошо, что пришел, — встретил меня Семыкин. — А я, признаться, загрустил, боялся, как бы Лукавив не подвел.

 — А он все-таки подвел. — И я рассказал все, как было.

 — Значит, трусом и погиб. А сколько я с ним натерпелся! Многое еще вам не говорил, думал, пepeменится человек.

Вечером мы собрались для разбора воздушных боев. Нужно было проанализировать действия истребителей противника, определить изменения в их тактике и улучшить свои тактические приемы.

Мы применяли знаменитую «этажерку» Покрышкина и все-таки несли потери. В чем же дело? Что мы недосмотрели?

В ходе обсуждения пришли к выводу, что основная покрышкинская формула боя: «Высота, скорость, маневр, огонь» — у нас применялась далеко не полностью.

 — Скорости у нас мало, — резюмировал Орловский свои рассуждения.

 — А где ты ее возьмешь? — возразил Егоров. — Если бы нам сократили время пребывания над передним краем, тогда можно было ходить и на больших скоростях. Все дело в запасе топлива.

 — Перед начальством вопрос надо ставить, — раздалось сразу несколько голосов. — Немцы летают большими группами, а мы — мелкими, да еще и на малой скорости. Выходит, покрышкинская формула воздушного боя не для нас.

Летчики были правы. Количественное превосходство противника создавало для нас большие трудности. Мы били немцев умением, но важно было и число. Нельзя было распылять силы истребителей так, как делалось у нас.

 — В общем, давайте, товарищи, — подытожил я, — с завтрашнего дня держать побольше скорость и получше взаимодействовать друг с другом.

Беседу закончил подошедший Гаврилов:

 — Чего не спите? Отдыхать пора, товарищи, завтра опять не менее свирепые бои. Фашисты лезут как оголтелые. Все поставили на кон.

Когда летчики разошлись, Гаврилов, обращаясь ко мне и Семыкину, сказал:

 — Я с командного пункта, принес «линию фронта».

Мы зашли в блиндаж и при свете электрического фонарика нанесли на полетные карты передний край, изменившийся за второй день боев. Красная линия вдавливалась по шоссейной дороге к Обояни и Прохоровке. Ценою огромных потерь противнику удалось продвинуться на несколько километров.

Проверив посты, мы с Гавриловым, не раздеваясь, легли спать. Совсем низко тарахтели По-2, выше с могучим рокотом шли тяжелые бомбардировщики. От разрывов бомб и снарядов непрестанно вздрагивала земля. У телефона дежурил Богданов. Я нередко задавался вопросом: когда спит этот вездесущий старшина. Днем его можно видеть на стоянке, в вещевом складе, на кухне, а ночью — бессменно у телефона. Он спокойно раскуривал самокрутку и лишь временами косился на стены землянки, осыпающиеся от близких разрывов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.