Молодые инструкторы
Молодые инструкторы
Кончилась беззаботная курсантская жизнь. Нас, молодых летчиков, назначили в те же эскадрильи, где мы учились. «Старики», хотя по летному стажу они были старше нас всего на два года, не упускали случая показать свое превосходство. Нашу «незрелость» при любом удобном и неудобном случае старался подчеркнуть и командир отряда, капитан Ковачев. Низенький, с ранней плешиной на маленькой голове, он как-то особенно бесцеремонно выговаривал своим тонким голоском слово «молодые», стараясь нас унизить и даже оскорбить.
Врезался в память такой случай. Ковачев подал команду: «Летчики, становись!» Мы — молодые — заняли место в строю, как и полагается, на левом фланге.
Ковачев долго смотрел на нас в упор. Мы, недоумевая, оглядывали друг друга, подравнивались, полагая, что допустили какой-то промах. Насладившись нашим замешательством, Ковачев произнес, криво усмехаясь:
— Я сказал: «Летчики, становись». А вы еще не летчики…
Мы вышли из строя, испытывая горечь тяжкой обиды. Он и курсантов терпеть не мог, называл их не иначе как «сапогами». Приходилось утешаться поговоркой — «в семье не без урода». А в целом «семья» была хорошая. Старые инструкторы отличались корректностью, относились к нам сердечно и уважительно, а с Киселевым мы по-настоящему подружились, и он, как старший брат, делился с нами знаниями, опытом.
Вскоре большинство старых инструкторов перевели во вновь сформированные эскадрильи на должности командиров звеньев. Меня же назначили во второе звено вместо Мартынова. Инструктором первой группы стал выпускник второго отряда Николай Нестеренко. Мы знали друг друга, но не близко, а тут подружились. Нестеренко оказался замечательным товарищем и отличным летчиком, мы с ним соревновались в полетах, выполняя по семьдесят — восемьдесят посадок в день.
Инструкторская работа настолько захватила нас, что мы даже не замечали нечеловеческую нагрузку. Хотелось летать и летать. А наши товарищи из строевых частей писали, что летают в лучшем случае по два раза в день. Они завидовали нам.
С приграничных аэродромов сообщали, что живут хорошо, но чужие кони почти каждый день топчут наши посевы. Это означало, что фашистские самолеты нарушают границу. А Рогачев однажды написал: «Увидел, значит, я черного коня, ну, думаю, поймаю и приведу домой. Погнался за ним с арканом. Я за ним, он от меня; сколько ни гнался, так и не мог догнать, мой конь оказался слабее, а новую породу только обещают». Говоря о немецком «коне», Рогачев имел в виду истребитель типа «мессершмитт». Сам же он «скакал» на И-16.
— Неужели наши самолеты хуже? — недоумевал Нестеренко.
— Наверное, опыта не хватило, — попытался оправдать нашу машину Киселев.
Я вспомнил знаменитого летчика Грицевца, беседовавшего с нами в Чите. Он утверждал, что И-16 превосходит «мессершмитта», что это лучшая в мире машина. Как же так? Кто же прав?
Прошло немало времени, прежде чем я смог ответить на эти вопросы. Оба были правы: истребитель типа «мессершмитт» в 1941 году был уже не тот, что в 1936, ушел вперед. А наш И-16 оставался почти в прежнем качестве.
— А почему нам не говорят данные немецких самолетов, неужели это секрет? — спрашивал Нестеренко.
— Когда-нибудь узнаем, а пока поосторожнее с этим письмом, — предупредил Киселев. — Узнают, будут таскать, скажут, восхваляете германскую технику.
— А все же там, на границе, интереснее. Одно только и утешает, что летаем здесь, сколько хотим, — сказал я товарищам.
— Конечно, интереснее, — согласился Киселев. — Да и в случае заварухи они первыми вступят в бой. А мы будем здесь воздух утюжить.
Киселев помолчал, потом добавил:
— Правда, и у нас есть свои радости. Знаете, как приятно увидеть курсанта, которого ты сделал настоящим летчиком. Вот начнете выпускать самостоятельно, сами испытаете…
Это счастье нам довелось вскоре почувствовать. Наши ученики один за другим начали вылетать самостоятельно. Действительно, ни с чем не сравнить чувства, которые испытываешь при выпуске обученного тобой курсанта в первый самостоятельный полет. Здесь и ответственность, и любовь, как к самому близкому человеку, и гордость за ученика — все сливается воедино.
После того как мы с Нестеренко выпустили в воздух своих первых питомцев, нас перестали называть молодыми.
Однажды, когда я сидел на старте, наблюдая за полетами, на аэродроме появился капитан Львов. Он долго и внимательно следил за работой курсантов на земле, за полетами, то и дело просил объяснить ему авиационные термины и значение отдельных действий. Потом подошел к руководителю полетов и сказал:
— Курсанты жалуются на усталость после полетов. Я бы хотел сам слетать с инструктором, чтобы удостовериться, насколько это трудно.
Руководитель полетов, увидев на заправочной мой УТИ-4, вызвал меня и приказал:
— Полетите в зону с капитаном. Задача: показать пилотаж, больших перегрузок не создавать.
Мне, недавнему курсанту, поручали лететь с грозным капитаном Львовым. Это говорило о том, что опытный летчик верит в меня.
— Перед вылетом проинструктируйте капитана, — сказал руководитель полетов, — как вести себя в самолете, как пользоваться парашютом.
— Разрешите выполнять? — Я не мог скрыть своей радости.
— Выполняйте… Пилотаж над центром аэродрома.
Идя к самолету, я не без некоторого злорадства думал, что сейчас покажу пехотному капитану, что пилотаж есть серьезное испытание физических и моральных сил.
— Почему командир говорил о парашюте? — спросил, подходя к самолету, Львов.
— А вдруг прыгать придется.
Львов не подал виду, что волнуется, однако стал сосредоточенным и серьезным. Может быть, сейчас он и отказался бы от своей затеи, но от такого шага его удерживало самолюбие.
«Сейчас я тебе покажу, что такое пилотаж!» — ликовал я. Начал с того, что рассказал, как пользоваться парашютом, припомнил несколько аварийных случаев, о которых слышал от старых летчиков, в общем, как умел, нагонял на Львова страху. Но капитан оказался не робкого десятка. Он внимательно слушал и сохранял спокойствие. Даже попытался ободрить меня, сказав, что однажды уже летал, правда, на пассажирском самолете.
— Имею и один прыжок с парашютом, — с гордостью показал капитан значок парашютиста.
— Очень хорошо, — сказал я, усаживая пассажира в заднюю кабину. Проверив крепления его привязных ремней, тоже занял свое место в машине.
После взлета набрал скорость несколько больше положенной и сразу же ввел самолет в восходящую спираль. На высоте тысячи метров выполнил комплекс фигур высшего пилотажа. Оглянувшись на заднюю кабину, я увидел вместо краснощекого, уверенного в себе капитана беспомощного, с пожелтевшим лицом незнакомого человека. Неужели это железный Львов? Я забеспокоился и немедленно пошел на посадку.
Зарулив самолет на заправочную и выключив мотор, снова оглянулся. Мой пассажир сидел в прежней позе. Жив ли он? Товарищи помогли ему вылезти, а точнее — вытащили его из кабины и положили в тень под крыло самолета. Прошло не меньше часа, пока Львов пришел в себя и встал.
— Сколько времени мы были в воздухе? — задал он первый вопрос.
— Это нужно узнать у хронометражиста, — ответил техник.
— А где летчик?
— На старте.
Львов неуверенной походкой направился ко мне. Я не мог удержаться от смеха, глядя на его помятый вид. Это был уже не тот Львов, который два часа назад явился посмотреть на легкую, как ему думалось, работу летчиков. Он подошел ко мне и сел рядом на скамейку.
— Это был обычный полет или специально для меня?
— Самый обычный и даже не полный, — ответил я, — не успел выполнить и одного комплекса.
— А что, курсанты получают большую нагрузку?
— Курсанту даем пять-шесть полетов по кругу и один в зону. Причем в зоне выполняется не один комплекс, а четыре, некоторые фигуры — по нескольку раз, для лучшего усвоения.
— И сколько же времени бывают в зоне курсанты?
— По двадцать пять — тридцать минут, а мы с вами летали около десяти.
Больше Львов ни о чем не спрашивал. Он просидел на старте до конца полетов, молча наблюдая за работой курсантов.
— Все же у вас здесь, в этом кажущемся хаосе, есть свой авиационный порядок, — сделал он заключение.
— О каком хаосе вы говорите? — спрашиваю Львова.
— А как же… курсанты иногда обращаются к технику не по уставу, не всегда встают, когда с ними говорит старший…
Строевого капитана смущало многое. Сидящему в кабине самолета курсанту дает задание инструктор. Старший стоит, а младший сидит, да еще пристегнутый ремнями. С точки зрения Львова — непорядок. Во время подготовки самолета курсанты просто разговаривают с техником, потому что некогда каждую минуту обращаться к нему по всей форме. Как умел, я объяснил Львову, что все эти «нарушения» не подрывают субординацию и не снижают дисциплину. На старте вообще не слышно команд, но каждый совершенно точно выполняет свои обязанности, а приказания часто подаются сигналом или только жестом старшего.
Очевидно, мне удалось убедить капитана.
После посещения полетов и воздушного крещения на истребителе он изменил свое отношение к курсантам. Нет, он не снизил требовательности, но стал проявлять больше заботы.
Вместо откомандированного к новому месту службы Ковачева командиром нашего отряда был назначен капитан Кузьмин. С его приходом изменилась и подготовка инструкторов. Он ввел личный час тренировки на боевых самолетах, ставя задачи, приближенные к боевой действительности. Будучи большим мастером воздушного боя и любителем малых высот, Кузьмин поднимал весь отряд и в плотном строю водил на бреющем полете. Мы с рокотом проносились над просыпающимися станицами, затем по сигналу «Разойдись» парами откалывались от общего строя, направляясь в зоны свободного воздушного боя.
Мы с Нестеренко уходили в свою зону крутым боевым разворотом и начинали учебный бой. Дрались упорно, тактические приемы рождались здесь же и преследовали одну цель — зайти в хвост самолета «противника». Нестеренко — этот настоящий богатырь — упрямо шел в лобовую атаку и сворачивал лишь в самый последний момент. Сейчас, когда за плечами большой опыт учебных и настоящих боев, я понимаю, что мы случайно не сталкивались в этом хаосе никем и ничем не предусмотренных маневров. Но и теперь я отдаю должное командиру: он делал важное дело, давал нам боевую закалку, прививал смелость и решительность. Не его вина, что не все правильно понимали это доброе начинание.
Выполняя полет с курсантами, мы стали снижаться до бреющего, отступая от учебной программы, то есть начиналось воздушное хулиганство. Мы «атаковали» катера, пилотировали на предельно малых высотах. А однажды мне пришла в голову мысль пролететь в щель, которой начинался ров старого турецкого вала. Закончив пилотаж с курсантом Юзефовичем, я снизился в сторону Азова и от Дона нацелился в гирло рва. На предельной скорости машина понеслась к высокому обрыву. Когда до него осталось не более ста метров, шевельнулась мысль отказаться от своего замысла. Но в следующее мгновение уже промелькнули справа гребень вала, слева — прилепившаяся над рвом белая мазанка.
Это была рискованная, нелепая затея, лихачество. Однако в то время я торжествовал победу, не понимая, что и себя попусту подвергал опасности и подавал дурной пример курсантам.
За такие трюки, если бы узнало начальство, полагалось строгое взыскание. Но обстоятельства сложились так, что о своей проделке мне пришлось самому доложить командиру эскадрильи. Как раз в это время в соседней пилотажной зоне потерпел аварию инструктор Казаков: его самолет вошел в отвесное пикирование и, не подчиняясь управлению, врезался в Дон. Казаков с курсантом спаслись на парашютах, но на их головы пало обвинение в воздушном хулиганстве над Азовом, то есть им приписали то, что сделал я. Тут уж мне ничего не оставалось, как пойти к командиру и чистосердечно признаться, чтобы оправдать товарища.
Сейчас, много лет спустя, вспоминаю все эти «художества» не без стыда. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь.
После того случая со мной несколько часов беседовал начальник школы полковник Кутасин, только что заменивший Оковина. Удивляюсь его такту, терпению и человечности.
— Ты пойми, — говорил он, — что курсант во всем берет пример с инструктора, копирует его, конечно, если его воспитатель пользуется авторитетом. Ты с курсантом летаешь по рвам, какой пример ему подаешь? Полетит он самостоятельно и тоже начнет бравировать. А у него еще ни опыта, ни умения. Погибнет. И ты будешь виноват в его смерти. Стране нужны умелые, дисциплинированные летчики, а не лихачи, которые гробят и себя, и технику.
Я сидел в кабинете начальника подавленный, готовый провалиться сквозь землю. Как-то незаметно полковник вызвал меня на откровенный разговор, стал расспрашивать о семье. Я начал говорить и почувствовал некоторое облегчение. Рассказал, как мой отец служил солдатом в лейб-гвардии, о его необыкновенной физической силе, о том, что воевал он в команде разведчиков и вернулся с германской войны с тремя наградами. В гражданскую он дрался за Советскую власть. Мой дядя — Сергей — плавал матросом на броненосце «Потемкин», а во время революции был активным чекистом в Красноярске. Другой дядя — Иван — воевал в отрядах Лазо и погиб в Забайкалье…
Полковник внимательно слушал меня, а когда я кончил, задумчиво сказал:
— Люди головы своей не жалели, на смерть шли за Советскую власть, чтобы ты мог в небо взлететь. Не забывай об этом… Летаешь ты уверенно, станешь отличным летчиком. Поработаешь в школе еще год, подтянешься с дисциплинкой — пошлю в строевую часть.
Угадал он мою заветную мечту.
— Ну что? — бросился ко мне Нестеренко, как только я вернулся в лагерь.
— Не спрашивай…
— Взыскание получил?
— В том-то и дело, что даже не ругал. Он так поговорил со мной, что всю жизнь буду в неоплатном долгу перед ним.
О многом я передумал тогда: о жизни, о своей профессии. Мы подолгу разговаривали с Нестеренко и часто приходили к выводу, что не тем занимаемся. В самом деле, вылетим, пройдем бреющим, разгоним коров по всему Дону, покувыркаемся в зоне — только и всего. Атак по-настоящему не отрабатываем, о тактике группового воздушного боя понятия не имеем. А ведь мы — истребители. Страна в кольце врагов. Гитлер все больше звереет, от него всего ждать можно. Надо готовиться.
— А у нас из программы обучения исключили высший пилотаж, — возмущался Нестеренко. — Каких же мы истребителей теперь будем выпускать?
Киселев его поддержал.
— Если считают, что запрет высшего пилотажа сократит аварийность — это самообман, — говорил он. — Наоборот, недостаточная летная подготовка увеличит число происшествий.
В голове не укладывалось, как мы сможем без высшего пилотажа научить будущих истребителей воздушному бою. На что этот бой будет похож?
Мы с Нестеренко, сознавая свою ответственность за подготовку летчиков, уходили из зоны и вопреки запрету продолжали обучать курсантов так, как это требовалось для подготовки их к воздушному бою. Потому, наверное, наши ученики и летали увереннее других. У нас не было ни одного случая поломки самолетов, все курсанты осваивали программу ровно. Исключение составлял лишь Бабура. Высокий крепкий юноша, в прошлом кочегар, он старался изо всех сил, очень хотел стать летчиком. Но все мои попытки научить его летать оказались тщетными. Он израсходовал уже две средние нормы провозных полетов, однако ни взлет, ни посадка у него не получались. А о расчете и говорить не приходилось.
— Тяжелый тебе курсант достался, — говорил Нестеренко, — этак я обгоню тебя в соревновании. Дай мне его, может быть, что и получится.
Так и решили. Всю следующую неделю Бабура летал с Нестеренко. Тот со свойственным ему упорством взялся за разгадку неудач Бабуры, но через неделю, зайдя ко мне в палатку, поднял руки вверх: — Сдаюсь, забирай его обратно — не получится из Бабуры летчика, не чувствует машины.
Я все-таки решил сделать еще одну попытку и на следующий день запланировал полеты с Бабурой.
Вновь и вновь пытаюсь понять курсанта, найти его слабые места. Взлетаем раз, другой, но сдвига никакого. Показываю полет по кругу — в сто двадцать первый раз. Следующий он пытается выполнить сам, но если прежде Бабура сажал машину с большим недолетом, то на этот раз заходит на посадку с большим перелетом.
— Когда же я тебя научу? — кричу в исступлении. — Вот так надо рассчитывать!
Даю правую ногу и ручку отвожу полностью влево. Самолет, чуть приподняв нос, послушно кренится и почти падает на левое крыло. Земля быстро приближается. Вот она, черная, выбитая колесами и костылями, полоса приземления. Даю рули на вывод из скольжения и не разумом, а «чутьем» улавливаю, что на какую-то долю секунды опаздываю. Одно спасение — мощный мотор может вырвать машину, поднять ее от земли. Слышу тупой удар левой стойки шасси о землю. Самолет перешел на правую и, чиркнув колесом по взлетной полосе, с ревом перешел в набор высоты.
Что делать? Левое колесо вместе со стойкой отбито. Остается один выход: убрать правую ногу и садиться на «живот». Но и этого я не могу сделать: от удара лопнули тросы. В моем распоряжении несколько минут: скоро кончится горючее — и тогда…
— Товарищ Бабура, приготовиться к прыжку, — приказываю курсанту: — Буду сажать машину на одно колесо. — Но он не реагирует: уже успел отсоединить шланг переговорного устройства.
На запасной полосе вижу санитарную машину, а у посадочного «Т» — руководителя полетов. Захожу на посадку, уточнив расчет, и выключаю зажигание. Становится тихо, только воздух шумит за бортом.
Поднимаю очки, чтобы в случае капотирования самолета не повредить разбитым стеклом глаза. Точно выдерживаю направление и аккуратно сажаю машину на одно колесо и костыль с небольшим правым креном. Приземлился мягко. С потерей скорости, пока самолет слушается элеронов и руля поворота, все больше увеличиваю крен вправо. Наконец машина, коснувшись консолью крыла мягкого травянистого покрова, плавно переваливается на левую плоскость.
— Все в порядке! — вырвалось у меня. К самолету едет командир отряда, на ходу выскакивает из машины.
— Самолет цел, экипаж невредим, — докладываю капитану.
— За посадку — молодец, ювелирная работа, — говорит он, — но за такое «скольжение»… — и совсем не по-уставному капитан показывает мне кулак. Прибавить к сказанному он ничего не успел: внимание наше привлек другой самолет, шедший на посадку с убранными шасси. Сел он благополучно.
— Наломали сегодня дров! — воскликнул капитан и, вскочив на крыло «санитарки», умчался к месту аварийной посадки.
Как выяснилось позже, молодой инструктор, «атакуя» катер на Дону, переборщил: при выводе самолета из пике задел за его корму и отбил левое шасси.
Для моей машины техник скоро привез запасную стойку. Через час она стала совершенно исправной.
Я думал о курсанте. Выходит, не все могут научиться летать?
— Может быть, он потерял уверенность, а вместе с ней и интерес к освоению сложной скоростной машины, — говорил мне более опытный Киселев.
— Ты, наверное, его «завозил», и он уже не мыслит себе полета без инструктора, — подсказывал командир звена.
Так мы эту задачку и не решили — Бабуру отчислили из школы. Можно было утешаться тем, что и у самых опытных учителей бывает брак. И все-таки я во всем винил себя — не нашел «ключика» к курсанту.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.