ОБШИРНАЯ ПУСТОТА
ОБШИРНАЯ ПУСТОТА
К. сильно страдал от острой желудочной боли во время 24-часового перелета в Лос-Анджелес с короткими остановками в Сингапуре, где совершалась пересадка с самолета на самолет, и в Токио. Мери Зимбалист встречала его в аэропорту, и как только они остались вдвоем, выезжая из аэропорта (остальные остались заниматься багажом), он сказал, что в следующие два-три дня она не должна его покидать, потому что он может «ускользнуть». Он сказал: «Оно не хочет обитать в больном теле, не способном функционировать». В ту ночь у него была температура 101 (F) [35]. 13 января состоялась консультация у врача в Санта Пауле, куда К. ездил вместе с доктором Дойтчем; исходя из результатов анализов, сделанных в больнице в Санта Пауле, врач назначил на 20 число сонограмму печени, желчного пузыря и поджелудочной железы в Охайской больнице. Результаты анализов показали «уплотнение на печени», поэтому на 22 было назначено К.А.Т. сканирование. Но утром 22-го К. проснулся в час ночи от непрекращающейся боли в животе. Вызванный по телефону доктор Дойтч сказал, что помощь можно оказать лишь в условиях больницы. Все взвесив, К. дал согласие; а позже днем его поместили в палату усиленного ухода за больными в больнице Санта Пауле.
Рентгеновский снимок показал непроходимость кишечника; через нос вставили трубочку, чтобы откачать жидкость; усиленное питание стали вводить внутривенно, когда обнаружилось серьезное недоедание. Вес его упал до 94 фунтов. После всех неприятных процедур К. сказал Скотту: «Придется вынести и это. Слишком многое приходилось выносить». (Прочитав после его смерти эти слова, я сразу вспомнила строки, написанные миссис Кирби относительно К. в омменском лагере в 1926 году: «Какая жизнь, бедняга Кришнаджи! Несомненно, что он — Жертва») К. был признателен, согласившись на введение морфия, поскольку другие болеутоляющие средства не помогали. Поскольку он не пользовался никакими болеутоляющими, несмотря на муки, вызываемые «процессом», он, должно быть признал, что причиняемая болезнью боль не является духовно необходимой; в самом деле, он говорил, что «другой» не может «пройти» через боль.
К. провел в больнице 8 ночей, во время которых Мери, доктор Пачуер и Скотт по очереди несли дежурство в его комнате, сидя в шезлонге; днем дежурили Эрна и Теодор Лиллифелт. 23 числа наступил кризис, поскольку появилась опасность комы от гепатита. Доктор Пачуре сообщил К., что у него, возможно, неизлечимая форма рака. Мери и Скотт огорчились, посчитав такое заявление преждевременным, пока доктор Пачуре не объяснил им, что много лет назад пообещал К. сразу же сообщить о надвигающейся опасности смерти, и, поскольку, вероятно коматозное состояние, он почувствовал себя обязанным выполнить обещание. Когда Мери и Скотт вошли в комнату К., он сказал: «Похоже, я собираюсь умереть», словно он не ожидал скорого конца, а принял этот факт за должное, как и многое другое. Позже он сказал: «Интересно, почему «другой» не отпускает тело?» Он также сказал Мери: «Я наблюдаю. Весьма любопытно. Другой и смерть борются». Когда рак был подтвержден, К. осведомился у Мери: «Что я сделал не так?», как будто он не досмотрел за телом, вверенным ему «другим». Он попросил Мери и Скотта остаться с ним до конца, потому что он хотел, чтобы о «теле» позаботились так, как он заботился сам. Он высказал просьбу без малейшей сентиментальности и жалости к себе.
24-го непроходимость желудка начала рассасываться, и желтуха отступила. Хирург заменил внутривенную капельницу на руке трубкой большого размера, введенной в ключицу, чтобы могло пройти большее количество жидкости; в результате освободились обе руки, что принесло облегчение, а на следующий день убрали и трубку из носа, в результате чего К. «почувствовал себя новым человеком». Он также согласился на переливание крови, чтобы поддержать силы. 27-го, в большом фургоне, разъезжавшем по местным больницам, К. сделали К.А.Т. сканирование. Как обычно, К. очень заинтересовался механическими устройствами, использованными во время процедуры — тем, как носилки поднимали в фургон и т.д. Сканирование подтвердило наличие уплотнения на печени с отвердением поджелудочной железы, которая, скорее всего, и была источником злокачественной опухоли. Когда доктор Дойтч сообщил об этом К., тот попросил разрешения вернуться в Сосновый коттедж; он не хотел умирать в больнице.
Находясь в больнице, он попросил Скотта записать его волю о том, что следует сделать с прахом. Его предстояло разделить на три части, отправив в Охай, Броквуд и Индию. Он не хотел никаких похоронных церемоний и «прочей чепухи», а место, где его предадут земле, не должно стать святым местом, куда станут приходить люди для поклонения и подобной ерунды. (В Индии прах К. развеяли над Гангом). Несмотря на это, он хотел из чистого любопытства узнать от Пандита Яганната Упадхьяя, как традиционно хоронят в Индии «святого» человека; последнему послали письмо, запрашивая требуемую информацию.
Утром 30-го, свободный от боли и чудесным образом набравший 14 фунтов в результате искусственного кормления, К. возвратился в Сосновый коттедж. Больничную койку поставили в его комнату на место обычной кровати, которую переставили в гардеробную, и организовали 24 — часовое дежурство. К. так ликовал, вернувшись домой, что попросил Мери поставить запись неаполитанских песен в исполнении Паваротти, а также сэндвич с помидором и немного мороженного. От кусочка сэндвича его затошнило (больше он не брал пищи в рот); к вечеру боль вернулась, и ему снова ввели морфий.
Как только К. узнал, что ему суждено умереть, находясь все еще в больнице, он попросил доставить к нему четырех человек из Индии — Радхику Херцбергер, доктора Кришну (нового ректора в Раджхате), Махеша Саксену, которого назначили в Мадрасе секретарем индийского фонда, и Р. Упасани, директора сельскохозяйственного колледжа в Раджхате [36].
То были представители молодого поколения, которые, как он надеялся, продолжили бы работу в Индии, и у него было что им сказать. В то же время другие люди, которых он не звал, приехали в Охай, узнав о его скорой кончине; в их числе была Пупул Джаякар и ее племянник Асита Шандмала, в квартире которого К. останавливался в Бомбее, Мери Кадоган, секретарь английского фонда и попечитель Броквудского образовательного совета, Дороти Симмонс, Джейн Хаммонд, английская попечительница, много лет проработавшая с К., мой муж и я. Казалось невозможным оставаться в стороне, и хотя К. приветствовал нас, он действительно в нас не нуждался, а наше смятение, вероятно, принесло больше вреда, чем добра; мы наверняка легли бременем на плечи добрых людей в Охай, которым пришлось кормить и ухаживать за нами. Фридрих Гроэ, купивший дом в Охай, также находился здесь.
Приглашенные из Индии и Англии прибыли 31 января. Мы с мужем оставались в течение недели; у К. наступило ухудшение, и оставалось уповать лишь на чудо. Он сказал доктору Дойтчу, что боль, желтуха и морфий не повлияли на мозг. По ночам у него происходили «чудесные медитации», которые свидетельствовали о том, что «другой» по-прежнему рядом с ним. Все это подтверждается отчетом доктора Пачуре. За это время К. провел два совещания в своей спальне, записанных на пленку Скоттом Форбзом. На первом совещании, 4 февраля, присутствовали те, кто отвечал за издание и публикацию книг (Радхика и доктор Кришна стали индийскими представителями сформированного недавно Международного издательского комитета). К. однозначно высказал свои пожелания относительно публикаций: он хотел, чтобы издание его бесед и трудов продолжалось в Англии, в то время как в Индии следует сосредоточиться на их переводе на местные языки. В конце совещания он сказал, что представители индийского фонда понимают его якобы лучше других, поскольку сам он выходец из Индии. «Видите ли, доктор Кришна, я не индиец», — сказал он. «Я тоже» — вставила Радхика, — в этом смысле слова я тоже не могу себя назвать индианкой». «Тогда и я не англичанка», — заключила Мери Кадоган.
В тот день К. почувствовал себя в состоянии выйти наружу. Ему помогли спуститься со ступенек веранды в кресле-каталке; поскольку день оказался чудесным, он попросил оставить его в одиночестве под перечным деревом, довольно разросшимся, откуда он мог видеть долину и холмы. Скотт все же находился неподалеку, он боялся, что К. может качнуться, поскольку он сидел, скрестив ноги. Там и оставался К., почти не шевелясь, пока не попросил отвезти его обратно в дом. Это был последний раз, когда он выходил из дома.
На следующий день, когда Доктор Дойтч навестил его, К. спросил, сможет ли он снова путешествовать и проводить беседы. Врач ответил, что в меньшей степени, чем раньше, хотя он сможет писать и диктовать, или вести частные дискуссии. Врач стал другом, навещал К. почти ежедневно.
Утром 5-го числа К. созвал еще одно совещание, которое попросил Скотта записать. Нас присутствовало 14 человек. К. начал с сообщения о том, что сказал врач накануне, — никаких больше бесед и путешествий. В тот момент боль отпустила, и он сказал, что мозг был «очень, очень и очень ясным». «Так может продолжаться месяцы, пока живет это тело, — продолжал он, — Я все еще учитель. К. здесь, будто на сцене... Я все еще во главе. Я хочу, чтобы это очень ясно себе представляли. Пока живет тело, К. здесь. Мне это известно, потому что у меня все время идут чудесные сновидения — не сны, а предсказание будущего». Он хотел, чтобы его подробно информировали о том, сказал он, что происходит в Индии и Броквуде: «Не говорите что все идет нормально». Затем он попросил, как обычно вежливо, чтобы все посетители уехали. Когда он умрет, он не хочет, чтобы приходили люди, «отдавая честь телу». Затем он попросил Скотта не менять записанных на пленку слов. Он заставил Скотта, державшего около кровати микрофон, повернуться к нам и сказать: «Клянусь, что ничего не изменено на пленках. Ничего не было и ничего не будет изменено».
Нас поразило то, что К. сказал: «Я все еще учитель. К. здесь, будто на сцене». Можно ли было сомневаться? Хотя во время совещания он время от времени замолкал от физической усталости, он, вне сомнения, оставался самим собой. Никто не мог исказить правды, сказав, что он не был «весь здесь» в это время.
Выполняя пожелания К., мы с мужем на следующий день уехали. Я попрощалась с ним, не веря до конца, что никогда больше не увижу его; он по своему обычаю, послал Мери посмотреть, на какой марке машины нас доставят в аэропорт; он был доволен, когда узнал, что машина хорошая. Вскорости уехали и другие посетители. Азид Чайндмал уехал также, но скоро он вернется и останется до самой смерти К. Чего жаждал К., так это посещений доктора Дойтча, хотя он беспокоился, что отрывает его от других пациентов. Врача принимали как друга, не специалиста. К. подарил ему красивые часы фирмы Патек-Филипп (Врач не прислал счета за лечение К. во время его последней болезни.) Узнав, что К. почитатель Иствуда, как и он сам, врач привез несколько видеозаписей его фильмов, а также слайдов с видами Мосемайта, зная, как К. сильно любит деревья и горы.
Утром 7-го числа Мери Зимбалист спросила К. не хочет ли он дать ответ на вопрос, заданный в письме Мери Кадоган. К. попросил Мери прочесть вопрос. Он звучал так: «Когда Кришнаджи умрет, что действительно случится с исключительной концентрацией понимания и энергии, составляющих К.?» К. тут же ответил, а Мери набросала его слова на бумагу: «Это уйдет. Если кто-то войдет полностью в учение, возможно, он сможет прикоснуться к этому; но не надо пытаться дотронуться до этого». Затем, подумав, он добавил: «Если бы вы знали, что потеряли — это безмерная пустота».
Вопрос Мери Кадоган, вероятно, все еще занимал К., когда посреди утра он послал за Скоттом, попросив его кое-что записать на пленку. «Голос был слаб,» — замечает Мери, — но говорил он убедительно. Он делал паузы между словами, как будто требовалось усилие, чтобы их произнести.
«Я говорил им этим утром — в течение 70 лет, что сверхэнергия — нет, огромная энергия, огромный разум использовали это тело. Не думаю, что люди осознают, какая огромная энергия и разум проходили через это тело, словно 12-цилиндровый мотор. И так в течение 70 лет — какой длительный отрезок времени — теперь же тело более не в состоянии. Никто, пока тело не было тщательнейшим образом подготовлено, защищено и т.д. — никто не мог бы понять, что проходило через тело. Никто, не притворяйтесь. Никто, повторяю следующее: никто среди нас или слушателей не знает, что происходило. Мне известно, что это так. Через семьдесят лет пришел конец. Не разуму и энергии — они еще здесь каждый день, особенно ночью. Но после 70 лет тело не в состоянии выдержать — более не в состоянии. Не может. У индийцев множество суеверий на сей счет — что пожелаешь, и тело уходит. Это все чепуха. Не удастся найти подобное этому тело, или такой высший разум, действующий в теле сотни лет. Вы не увидите это снова. Когда он уйдет, это уйдет вместе с ним. Никакого сознания не остается за тем состоянием. Только делают вид или воображают, что могут соприкоснуться с этим. Возможно, и смогут каким-то образом, если они будут жить учением. Но никому не удалось. Никому. Вот так».
Когда Скотт попросил кое-что разъяснить, опасаясь, что мысль поймут неправильно, К. сильно огорчился, сказав: «У вас нет права вмешиваться». Когда он просил Скотта не вмешиваться, он явно хотел, чтобы данное заявление стало известно всем заинтересованным.
К. осталось прожить девять дней. Он хотел умереть, и спросил, что произойдет, если уберут трубку для искусственного кормления. Ему сказали, что произойдет быстрое обезвоживание организма. Он знал, что у него есть право на удаление трубки, но он не хотел причинять беспокойства Мери и врачу; кроме того, тело «все еще было поручено ему», следовательно, до самого конца он продолжал заботиться о нем — чистить зубы, небо и язык три-четыре раза в день, как делал всегда; занимаясь ежедневными упражнениями Бейтса для глаз; закапывая левый глаз каплями против глаукомы. Когда доктор Дойтч сообщил, что продувание хирургической перчаткой поможет очистить основание легкого от жидкости, собравшейся из-за того, что К. был прикован к постели, К. надувал перчатку каждый час, пока не иссякли силы.
Ежедневно после полудня по рекомендации доктора Дойтча, К. вывозили в каталке в большую гостиную, где он сидел, наблюдая за пламенем в камине. Когда его впервые вывезли, он попросил оставить его, хотя разрешил Скотту стоять сзади, если вдруг откинется назад. Впоследствии Скотт писал: «Он сделал что-то с комнатой. Можно было видеть, что он что-то делает, и с тех пор комната не была той же самой. У него была вся присущая ему сила и значительность, несмотря на то, что он сидел в кресле-коляске, укутанный в одеяла, с капельницей, он был великолепен и величественен, заполняя полностью комнату и заставляя все вибрировать. Он излучал яркий свет». Когда через полчаса К. пожелал прилечь, он удивил всех, пройдя без посторонней помощи в свою комнату.
10 февраля пришел ответ от Пандита Яганната Упадхьяя на запрос К. о традиционном обращении с телом религиозного человека после смерти. Узнав об этом, К. заявил, что ничего подобного не желает. Он не хотел, чтобы после смерти видели его тело, а на кремации должно присутствовать совсем ограниченное число людей.
Когда он совсем ослаб, чтобы садиться в кресло-каталку, его выносили в гостиную на диван в гамаке из постельного белья. 14 февраля боль возвратилась, и ему снова ввели морфий. В те десять минут, пока лекарство не начало действовать, он сказал Мери: «Слишком хорошо, чтобы быть правдой, — печаль, я думал, что потерял тебя». Мери уверена, что он имел в виду следующее: «Я думал, что избавился от страдания; слишком хорошо, чтобы быть правдой». На следующий день он заговорил со Скоттом о состоянии мира, спросив: «Думаете, обо всем этом известно Доктору Дойтчу? Думаете, он понимает это? Надо бы поговорить с ним на эту тему». Так он и сделал, когда днем врач пришел. Скотт вспоминает:
«То, что Кришнаджи сказал на ту тему доктору, было десяти-пятнадцатиминутным экстрактом всего того, что он говорил о природе мира. Изложено выразительно, точно, полно. Удивленный и пораженный я слушал, стоя в ногах кровати, в то время как доктор Дойтч сидел рядом у его постели. Помню как Кришнаджи сказал доктору Дойтчу: «Я не боюсь смерти, потому что жил со смертью всю жизнь. Я никогда не приносил с собой никаких воспоминаний». Позже врач скажет: «Я чувствовал себя, словно был последним учеником Кришнаджи». Действительно прекрасно. Необыкновенно поражало то, что Кришнаджи, несмотря на слабость и близкую кончину нашел в себе силы подвести итог всему, что совершил. Это также говорит о Любви, которую он испытывал к врачу».
К. умер во сне вскоре после полуночи в ночь 17 февраля. Его конец опишем со слов Мери:
«Как обычно, там находились Пачуре, Скотт и я; как обычно, К. думал о благополучии «другого». Он велел мне: «Иди спать, спокойной ночи, иди ложись, поспи». Я сказала, что пойду, но буду неподалеку. Он заснул, а когда я сделала движение, чтобы сесть слева от него и взяла его руку, он не пробудился. Верхняя часть кровати была приподнята, чтобы было удобнее. Глаза приоткрыты. Мы сидели с ним. Скотт справа, а я слева; доктор Пачуре дежурил, входя и выходя, а медбрат Патрик Линвилль находился в соседней комнате. Медленно сон Кришнаджи перешел в кому, дыхание замедлилось. Доктор Дойтч тихонько прибыл в 11 часов. Ночью отчаянное желание, чтобы наступило улучшение, сменилось на желание чтобы он в конце концов освободился от страдания; доктор Дойтч, Скотт и я находились в комнате, когда сердце Кришнаджи перестало биться в десять минут первого.
В соответствии с его волей, лишь несколько человек увидело его после смерти и горстка людей присутствовала на кремации, состоявшейся в Вентуре в восемь часов наступившего утра».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.