4

4

«Жизнь и труды Клаузевица» (название позднее, не снесаревской руки) — книга одного выдающегося военного мыслителя о другом выдающемся военном мыслителе, — безусловно, заслуживает особого разговора. Этот труд Снесарев писал и завершил в деревне Лигачёво в августе 1924 года, и сама подмосковная пядь земли словно бы располагала к вдохновенному письму.

Строгой кисти панорамная картина исторически протяжённого обзора, неординарность наблюдений, точность анализа, обращенного к прошлому и будущему, — в этом достоинство небольшого, «томов премногих тяжелей», биографически-аналитического исследования Снесарева о Клаузевице; исследования, в котором — какую страницу ни возьми — встретишь живой образ, притягательную историческую зарисовку, своеобразие оценки, серьёзную мысль: «Он устанавливает природу войны не только как “чисто военного явления”, а как общесоциального, лежащего в природе человеческих отношений и в особенностях природы самого человека»; «…формула, что стратегия является не чем иным, как продолжением той же политики, но с иными средствами… формула, разорвавшая гордиев узел старых путаниц и сентиментальностей»; «Среди двигателей, влияющих на бой, автор выделяет два: страсти, охватывающие нацию, и гений полководца»; «Связь между внешним неуспехом и духовной деятельностью несомненна»; «…великий военный теоретик на ниве практической деятельности как полководец и приблизительно не мог проявить соразмерно с теоретическими данными деятельности…»

Снесарев называет переписку с невестой-женой «не только прекрасным биографическим материалом, не только крупным историческим документом, но и высокохудожественным образцом длительного диалога», а разве у него самого — не так? И, может, ещё и по «статье верности» одной женщине — жене Марии — Клаузевиц был симпатичен Снесареву. Но не одна Мария видит в своём избраннике большое дарование.

Среди его знакомых, друзей, учителей и учеников — люди выдающиеся, в ряду которых Шлёгель, Арним, Шлейермахер, Шарнгорст, де Сталь… Сложнее с Наполеоном, которого он, малоизвестный Клаузевиц, считает возможным победить: «…если бы мне было позволено руководить всей войной и отдельными армиями». Он скептичен по отношению к французам, которых на сомнительный патриотизм и явный революционный энтузиазм поднимал, по его убеждению, страх гильотины.

В 1812 году Клаузевиц переходит в русскую службу, дабы противостоять Наполеону, как говорит Снесарев, «от рамок суженной родины переносился к историческому государству, которое он мыслил себе уширенным, не прусским только, но германским». Он свидетель сражений у Витебска и Смоленска, он очевидец эпохального Бородино, он среди отступающих через Москву. Восьмимесячное его пребывание в России подвигает его на труд «Поход 1812 года»; своеобразный пленник Клаузевиц — вне русского языка, быта, традиций — пишет Снесарев, «не вынес презрение и ненависть к её народу, как он вынес из Франции к её народу; он, да, в пренебрежительном тоне говорит о русском, вернее, немецко-русском военном искусстве, но «к народу он никогда не утерял известной теплоты и признательности».

У европейцев прост переход из армии в армию, и даже — против своего отечества: Конде, Жомини, Йорк, Моро, Ллойд Джордж. Вспомним, что и Наполеон в юности, на заре своей военной карьеры, просился на службу в русские войска. Но трудно и, пожалуй, немыслимо представить Румянцева, Ушакова, Суворова, Ермолова, Нахимова, Снесарева, Жукова переходящими во враждебные отечеству службы. Правда, в Гражданской войне традиция ломалась, и если брат по убеждению выступал против брата или семьи, почему бы он не мог выступить против государства, точнее, власти, которую он чувствовал и видел враждебной отечеству? Сталкивались идея и территория.

Обозревая контуры и итоги наполеоновского похода в Россию, Клаузевиц в какой-то мере, даже значительной, отдаёт пальму первенства судьбе, сумме случайностей, а не сугубому полководческому искусству (это заимствованное у Клаузевица положение станет главным в «Войне и мире» при оценке сражений, борющихся в них полководцев). Развивает и мысли о преимуществе обороны. План эластичного отхода, скифской войны, утягивания французского воинства в глубь неисходимого русского пространства оказался верен. Пусть так. Но Клаузевиц, смогший увидеть увядание наполеоновской армии всего лишь в течение полугода, по всеохватной снесаревской мысли, «не видел другой стороны: необъятного моря России и пассивно-могучего народа, способного всё выдержать».

Многое роднит Клаузевица и Снесарева, в том числе любовь к литературе, даже занятия в молодости стихами: у одного — под Шиллера, у другого — под Никитина. Но у Снесарева, по счастью, не было того, что он отмечает в Клаузевице: «Его раздвоенность между мыслью и практикой, между пониманием и умением, между крупнейшим мыслителем и робким, мрачно смотрящим в глаза судьбе деятелем перед нами налицо».

А книгу заканчивает так: «Как из святой книги, немцы из его главного труда хотят черпать даже перспективы будущего… Ознакомление русской публики с классическим трудом крупнейшего военного теоретика является делом хотя и запоздалым, но всё же крайне важным и целесообразным… Лучше поздно, чем никогда».

Последние слова — не в бровь, а в глаз. Снесаревская рукопись предполагалась как предисловие к главному труду Карла фон Клаузевица — «О войне», переведённому на русский также Снесаревым, проникновенным знатоком немецкого языка; но по причинам, о которых можно говорить только предположительно, если не гадательно, эта уникальная книга заочного содружества двух великих военных философов в двадцатые годы не была издана. А позже имя Андрея Евгеньевича Снесарева изъяли из общественной, военной, культурной жизни. И лишь в начале двадцать первого века его книга о немецком мыслителе увидела свет. Так что лучше поздно, чем никогда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.