7

7

Летнее наступление в Прикарпатье сразу не заладилось, тому была масса причин, но хватало двух. Как в том анекдоте, когда Фридрих Великий спрашивает своих генералов: «Почему не взята крепость?» На что генералы бодро ему отвечают: «Тому 102 причины. Первая — не успели подтянуть пушки, вторая — не подоспели солдаты…» — «Достаточно!» — остановил король. Так и здесь две плавные причины: присутствие бездарной верховной власти (фронтовые единомышленники Снесарева всё более утверждались в мысли, что «в России её отбросы, соорганизовавшись в группы, правят страной»), отсутствие былого морального духа в войсках; а строже — отсутствие самой армии…

Снесарев жестоко, не жалеючи думает о тех, кого он всегда любил, перед кем преклонялся, в большое сердце и большой шаг которых он верил, кого умел беречь в боях, кого считал лучшей частью сильного, великодушного народа-правдолюбца.

Слова, может быть, лексически и не украшающие снесаревский слог, но жёсткая их правда — отражение очевидной картины по всей границе войны: «…окружающий меня православный люд: без времени жрущий, целый день пьющий чай, по-мужичьи двигающийся (без пояса, расстёгнутый, в перевалку…) и без конца лениво работающий — говорит моему чуткому сердцу, что шансы плохи, что он — развинченная и разобранная машина, конченый и подвига не даст, а без подвига нет в бою успеха». И далее: «Здесь выясняется картина неудачи… офицеры одиноко бросались вперёд и гибли, лучшие люди бросались подбирать офицеров и… погибали, а стадо оставалось на месте, может быть, злорадствуя. Всё вышло разрозненно, а главная причина: нравственный развал…»

Нравственный развал на русской земле да и во всём мире — это уже невидимая тень Антихриста. Снесарев с фронтовыми друзьями перечитывают Апокалипсис, поражаясь, как мало в молодости приоткрылось им «Откровение». Другие времена надежд и упований? Кто ещё четверть века назад думал о всеевропейском взаимном истреблении народов? Теперь учёной атеистической фразой как неким заклинанием уже не отмахнёшься от прихода Антихриста, который, как убеждён его фронтовой товарищ, «всех объединит на принципе сытости живота. Теперь всё идёт к этому… Класс встаёт на класс, и если кончится мировая война — начнётся гражданская… И закричат все: приходи кто-либо, примири и дай покой, и придёт Он, но не Христос, строивший мир на непротивлении злу и отказе от мирских благ, а Антихрист, имеющий <целью> собрать людей на идее сытого желудка при наименьшем труде».

Снесареву теперь всё реже удавалось читать газетные издания столиц, но время от времени попадались более близкие по расстоянию, разные по направленности «Киевлянин» и «Киевская мысль».

Он видел, как революция буквально тонет не в переменах, а подменах, несоответствиях, лживых построениях, и передовица Шульгина «Пусти, я сам» не без язвительного искусства рисовала общий несклад этой повальной переиначки. Дескать, в монархические времена скрипач проникновенно играет, и его, естественно, принимают и слушают; в традиционно демократических странах — одобряют или гонят; при теперешнем, «временщическом» гуляй-режиме всяк, кому вздумается, взбирается на сцену, вырывает скрипку у профессионала — «сопельные меломаны учат…».

Снесарев добавляет, что примеров таких тьма-тьмущая: хозяйственные служащие в Академии наук заявляют право участвовать в учёных заседаниях; на переосвидетельствованиях солдаты оспаривают врачебные консилиумы; архитектор, строящий дорогу или здание, должен защищать проект перед комитетом, а в комитете том — фельдшер, слесарь и обозный, да ещё оные комитетчики так резонёрствуют, словно именно они воздвигали, по крайней мере, Невский проспект.

А реальная жизнь, по счастью, не подчиняется даже революциям и революционерам: достаточно, скажем, было удалить Колчака от командования Черноморским флотом, как на Чёрном море беспрепятственно загулял германский военный корабль «Гебен»… Снесарев сокрушается не только тому, что в революционный семнадцатый столько всего дикого, неразумного, кровавого происходит, но что всё это пристрастно оценивается, ложно истолковывается или вовсе скрывается: «…начинают искать стрелочника; вероятно, таким окажется большевизм, влиянием которого всё и объясняется. Может быть, что-либо будет придумано и по адресу нашего брата. Но правды не будут знать и знать не захотят…» Правду-то хотят узнать, да откуда её узнать? «…Я сейчас прочитываю газеты (только, к сожалению, «Киевскую мысль»), и я, право, не узнаю в описаниях её то, что я вижу своими собственными глазами. Вранье и трактование событий под нужными для нас углами были обычным и постоянным для нас грехом, но до таких пределов, как теперь, мы никогда не доходили. Зачем? Это, прежде всего, некультурно, а затем нежизненно: с ложью можно весь свет пройти, да назад не вернёшься…»

Июньские бои киевский интеллектуальный листок описывает в своём привычном фальшь-пафосе: «С исключительным подъёмом было принято известие, что руководство боевыми действиями происходит при ближайшем участии и контроле Керенского и комиссаров с.-р. Савинкова и с.-д. Кириенко…»

«Дальше в лжи идти нельзя», — скажет, прочитав, Снесарев. Он, побывав в прифронтовом лесу, видит другое: «Неорганизованные и разрозненные группы, без офицеров, кое-где доигрывают в карты… Картина страшная… Вонь страшная… А никому нет до этого дела, как никому нет дела до России…»

И только офицерский корпус помнит о чести. Офицеры, «пасынки революции», «свечи, запалённые с двух концов»… Офицеры, уже погибшие в Карпатах и у Мазурских озёр, словно подавали изглубинный голос завета: всё вынести и не потерять чести, милосердного начала и умения прощать.

На фронте тысячекратно передавалась из уст в уста «молитва офицера из действующей армии». Пусть художественно слабая (не до художества!), она, скорее всего, была рождена на первых порах революции, когда множество офицеров в Кронштадте и Гельсингфорсе стали первыми жертвами революционного неуёма. Сколько их ещё падёт — не от германцев, но от недавних подданных Российской империи! На Волге и Дону, Северной Двине и Днепре, в Белом и Чёрном морях, в Петрограде и губернских и даже уездных городах, И, конечно же, страшный солнечный Крым, стократно политый русской офицерской кровью.

Христос Всеблагий, Всесвятый, Бесконечный,

Услыши молитву мою.

Услыши меня, мой защитник предвечный,

Пошли мне погибель в бою…

Под конец июня командир корпуса назначил в Сюлко собрание начальников дивизий и их штабов, чтобы обдумать намеченное на ближайшие дни наступление. Длилось совещание долго, но без глубоких тактических соображений или хотя бы интересных искорок мысли. Может, общая обстановка не располагала к необходимому и для военных вдохновению, предшествующему аналитическим разработкам, может, придавливали вести — последние июньские вести, не все из которых следовало принимать на веру: Белькович оставил армию якобы по интриге Незнамова; Скобельцын удалён за то, что дивизия не пошла в наступление; разве что у Черемисова победа — четыре тысячи пленных; высоковспрыгнувший адвокат Соколов, не без которого появился на свет либеральный, разлагающий приказ № 1, затеял на фронте уговаривать один полк, где, в солопение не вслушиваясь, присяжного поверенного со товарищи крепко побили, попросив больше не путаться под ногами.

Как бы то ни было, Снесарев с тоской мысленно и на бумаге подводит неутешительный итог: «Наше заседание кислое: рассуждаем, зная, что ничего не выйдет, никто не пойдёт в наступление…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.