4

4

К 4 апреля 1917 года Снесареву приказано быть в 159-й дивизии, дислоцировавшейся на правом фланге Двадцать второго корпуса Седьмой армии. «Участок самый плохой и со стороны противника наиболее активный: прут германцы и турки, ведут минные галереи, работают бомбомётами, миномётами и т.д.».

Из Тысменицы ехал через Коропец, Бучач (знакомые и когда-то смертельно опасные — узнаваемые и неузнаваемые) в Струсов. Было ветрено, пронизывающе холодно. Встретился с Черемисовым «просто, отдалённо дружески». Владимир Андреевич Черемисов, недавний начальник дивизии, назначенный командовать Двенадцатым корпусом, а вскоре и армией (Восьмой) и даже армиями Юго-западного и Северного фронтов, всё-таки более известен не как практик, а как сильный военный теоретик, составивший в Императорской академии Генштаба незадолго до Первой мировой войны вместе с Н.П. Михневичем, Д.Г. Щербачёвым, Н.Н. Головиным, А.Г. Елчаниновым, АА. Незнамовым, А.К. Келчевским удивительно яркое созвездие. Общо знакомя Снесарева с обстановкой, Черемисов вынужден был признать, что дивизия обделена и бедна артиллерийским и конным парками, да и толковыми офицерами. Правда, выяснилось, что в дивизии, расположенной в Сюлке, Ахалкалинским полком командует Владимир Георгиевич Шепель, близкий по 64-й дивизии. Значит, на один полк уже можно было положиться.

Но пойдут ли остальные полки на позиции? «Полки двинулись, а затем отказались, затем была вынесена резолюция, что не могут, т.к. позиция в дурном состоянии, нет проволоки… Части совершенно развинчены и небоеспособны… Чувствуешь себя в не совсем покорённом городе… могут подстрелить, могут забунтовать».

Теми же днями Снесарев снова встречается с Черемисовым, они долго и душевно говорят, на многое у них родственные взгляды, хотя, конечно, дивизия расхаживает с красными бантами, политиканствует из-за попустительства и неуместной мягкости именно Черемисова, который, как мог почувствовать Снесарев, «человек простой, несложный, жизненный».

В первые дни апреля приехали члены Государственной думы Дуров и Демидов, в полках произносили речи. Снесарев — выдающийся лектор, беседовавший со многими — от крестьянина до великого князя и высоких военных посланников, говоривший на разных языках, видел, что ораторы оба слабые, и солдаты в большинстве — «бедные, тёмные люди, закруженные вихрем событий, жадно просящие разгадок и условно настроившиеся на непонятные слова…»

Но были — целыми батальонами и даже полками — враждебные, словно заражённые бациллами агрессивности. «Один солдат — красивый, худоватый, довольно наглый — держал речь: “Мы босые… Куда мы пойдём… жалованье — пустяк…” Его толпа одобряла зловещим “правильно”. Чувствуешь себя не совсем приятно: ещё 2–3 оратора — и толпа может разорвать в клочья. Вот что значит строить что-либо на настроении! А теперь на нём хотят построить государство… вышел дружинник толстый, как боров: “Мы голодаем, нам кушать хочется; один офицер съедает, сколько нас и 1 тысяча не съедает…” Что можно построить на этом тёмном и несуразном красноречии? А остальные тысячи ещё темнее. И при народном голосовании (выбор, например, президента) куда пойдут эти голоса: сколько будет куплено, споено, обмануто, затуркано, зажжено… А скажут: народ захотел…»

Поразительный, проницающий взгляд: словно речь идёт о российских президентских выборах образца 1996 года. Здесь невольно вспомнишь и Льва Тихомирова, его продиктованныые заботами сердечной истины глубоко верные слова о демократических выборах и свободах.

Снесарев, понимая, что нововверенная дивизия принесёт ему куда больше невзгод, нежели лавров, невольно вспоминал свой послужной список, своих начальников и подчинённых. Узнав о назначении Гутора, Веселовского, Киселевского, Бельковича, Крылова и Квецинского командующими армиями, вспоминал встречи с ними и совместную службу с некоторыми из них и думал о том, что в жизни его «волны, всюду волны», за высокой волной — низкая, за ласковой — коварная; как складывалось у него по службе хорошо, ровно и успешно у непосредственных военачальников Павлова, Ханжина, Кознакова, как складывалось трудно, плохо, подчас скверно у Гутора и особенно — у Вирановского. Что-то теперь его ждёт?

Начало апреля. Выступал на позиции полк. И в нём двести человек оказались босыми, их пришлось оставить, но неизвестно, лучше ли себя чувствовали ушедшие на позиции и не предпочли бы они остаться босыми. В первые месяцы войны было не так. Но теперь… «Ночь спал нервно — чудился конец мира: вероятный отголосок суммы недавно пережитого…» Наверное, не только отголоски пережитого, но и мучительных раздумий о судьбах родины и мира, в последнее время приобретавших эсхатологические угрозы и зыбкие контуры конечной катастрофы.

Прибыв в Сюлко, встретился с людьми, ему интересными. За годы войны были десятки и сотни встреч с разного уровня военными и гражданскими деятелями, но интерес всматриваться снова и снова в знакомых, тем более впервые встреченных, за первичным образом одного человека видеть сколок с образа родины никогда в Снесареве не угасал. На этот раз он побывал у начальника 23-й дивизии генерала Курдюкова, который внешне был разительно похож на Ермолова и сразу навевал ассоциации с Отечественной войны столетней давности; а затем встреча и затяжной разговор с Вандамом. В сущности — встреча двух проницательнейших геополитиков России, мы бы о ней вовсе ничего не знали, если бы не запись в снесаревском дневнике: «…Говорим с Вандамом. Он сильно смущён: его волнуют и общие обстоятельства, и его личная отсталость, а также необходимость быть выбранным… Его мысли: 1) революцию сделала Англия, но не предвидела её размаха; 2) комитет рабочих и солдатских депутатов направляется еврейством и большим капиталом; 3) армия ими разложена, между офицерами и солдатами проложена классовая рознь…»

Далее Снесарев воочию, собственными глазами увидел бунт: не поддаваясь ни уговорам, ни приказам, полк на боевые позиции идти отказался. Военачальник, что называется, от Бога, впервые видел взбунтовавшихся, причём — его дивизии, в любой миг готовой взорваться, как пороховая бочка. Самое печальное или постыдное заключалось в том, что в какой-то степени «подготовил» военную часть к неповиновению его боевой товарищ генерал Черемисов: это он уступил разрушителям дисциплины — невежественным волонтёрам — свободы: дескать, требуйте себе красные банты, ко мне заходите в любое время, когда захотите… А он-то понимал, что такое обрыв воинской традиции, порядка, уставных отношений, командирской воли, он, выдающийся военный мыслитель!

На другой день Снесарев снова у Курдюкова, там и Вандам. Ждут армейскую делегацию из двух солдат и двух офицеров, прибудут скоро уговаривать полк идти в окопы. Разговор невесёлый. Снесарев наблюдает, как интересный ему Вандам «по обыкновению красиво фантазирует»: мол, нет резона здесь наступать германцам, раз из Галиции русским всё равно придётся уйти. Повторяет мысль о революционных кознях консервативной Англии… Считает, что появление Америки как союзницы Антанты на Европейском материке — это поднятие мира англосаксов, объединённого, предельно прагматического и эгоистического грядущего властителя земли…

В разговоре вспоминают ещё одного военного мыслителя, со временем неоспоримо выдающегося Головина, у которого тоже нет возможности по-настоящему заниматься ни теоретическими, ни фронтовыми практическими делами, его, надо думать, угнетает странная миссия: «В Бучаче — Временное правительство в лице Головина и его штаба и Комитет депутатов — какая-то солдатская организация…»

Мучительно раздумывает Снесарев, как митингующей своей дивизии, стреляющей уток, кур и гусей, вернуть необходимую боеспособность.

Не то что совершить подвиг атаки, а хотя бы добраться в окопы — кто только её ни уговаривал, ни увещевал, ни пытался усовестить, ни пытался ей приказать! Генерал Черемисов, члены Государственной думы, заезжие инспекционные начальники, офицеры и комитет Двинского полка, исполнительный комитет армейской организации, снова — генерал Черемисов, депутации от матросов и унтер-офицеров. Снесарев чуть не полдня увещевал-совестил-приказывал, и, как выразился он, такая сумма уговорителей (да ещё каких!) не могла дотянуть полка до окопов. И даже займи окопы эта полудезертирствующая, гусе-уткостреляющая, анархиствующая солдатская масса, как её устремить из окопов в атаку?

Выезжает с Марковым в городок Литвинов. Нижние чины смотрят дикарями, чести не отдают… Оттуда едет в Подгайцы и Завалув. Здесь докладывает комкору Николаю Афанасьевичу Обручеву о дивизионном мятеже-неповиновении, и оба сходятся на мысли: дивизию в резерв, на подробный разбор, может быть, придётся и расформировать. В Бучаче Снесарев встречается с Незнамовым: «Он всё знает, даже мою речь и готовность выводить каждую роту на позиции, он высказывает нескладно афоризм о том, что на войне вся дисциплина построена на вероятной смерти впереди и обязательной сзади». Затем обстоятельно, со всеми малоприятными для честных военных подробностями Снесарев докладывает новоназначенному командующему Седьмой армией Бельковичу. Командующий негодует то ли на времена и Временное правительство, то ли на дивизию и дает согласие её подержать, а затем направить в резерв и на разбирательство. Снесарев просит снять с него неблагодарный груз, но Белькович не приказывает, а, в свою очередь, просит понести крест…

Расформирование всей дивизии — случай экстраординарный, позорящий войска, но на фоне накатывающего развала уже и этот позор не позор.

И притом на съезде в Каменец-Подольске начальник Генерального штаба Ставки Алексеев заявил, правда, унылым, угнетённым тоном, что с Седьмой армией ещё благополучно; на что командующий Восьмой армией Каледин угрюмо откликнулся: дескать, не знает, есть ли у него теперь армия как таковая, то есть способная воевать.

А атаки на армию идут со всех сторон. В снесаревской дивизии один офицер, то ли толстовствующий, то ли шпионствующий, смущал низшие чины, отвергая окопы и войну. Причём окопы он даже не видел, в атаки тем более не поднимался. Тогда комдив приказал ему обойти окопы лично и доложить об их состоянии. Однако этот «благожелатель» солдатских сердец струсил: в окопы не пошёл, сорвал с себя погоны и заявил, что он ни старому, ни новому правительству не присягал, что он «свободный гражданин», а не офицер, и желает жить по заветам Христа. Начальник дивизии велел неуместного «пацифиста» арестовать и предать полевому суду за подстрекательство к бунту и за трусость…

Случай, разумеется, не единичный, но его хотя бы можно разрешить волею местной военной власти. Сложней и драматичней — с воплощением приказа об омоложении армии. «Как принцип, оно не плохо, — пишет он жене в одном из апрельских писем, — но на практике задача решается и слишком быстро, и не всегда удачно… в офицерскую среду брошено огромное яблоко раздора, практика омоложения вносит полную переустановку офицерских дум, пониманий, привычек. И опасно то, что эти эксперименты и другие делаются над армией — институтом старым, как свет, если хотите, грубым, но определённым и неизменным. Отмените войну, говорю я многим, а за этим вычеркните из жизни государства всё то, что зовётся её вооружённой силой, но раз вы этого не можете, поступайте так, как указывает военная наука… другого исхода нет. Во Франции вне боевой обстановки или службы офицер и солдат — одно и то же, но в бою, например, офицер имеет право (и практически это осуществляет) пристрелить солдата. В устоях армии нет эволюционирования, и армий нет ни передовых, ни ретроградных — есть разницы бытовые, разницы за большую культуру страны, но не более, да и те-то разницы не касаются существа дела».

В адресованных жене письмах, как и прежде, возвращается к своим знакомым, друзьям по службе и по фронту. Строки о Корнилове исполненныы чувства очевидной сопереживательности: «Кого мне жаль, это Лавра Георгиевича; в конечный его успех я не верую; всё, что он может достигнуть, это внешняя благопристойность и наружный покой, но внутренней спайки и прочной дисциплины ему не создать: против его одинокого центростремительного напряжения будут работать десятки центробежных сил, и они его сомнут. Сколько раз, я думаю, он вспомнит свою славную дивизию или корпус, как часто, мне думается, его тянет на боевое поле, где много страшного, где машет смерть своими чёрными крыльями, но где нет условностей, нет политики, и сердце храброго человека находит себе здесь и утеху, и удовлетворение. Передай ему мой поклон и благодари за добрую память».

Запись в дневнике от 17 апреля 1917 года: «Сегодня посетил роты… здороваются неважно. Заехал к Шепелю, с которым пошли на позицию. Он полон мрачных дум… Одно нам ясно, что Временное правительство будет повешено…

Крестьяне ясны: “Дайте нам земли и царя”. — “Зачем царя?” — “Для порядку”. Увы, здравый смысл им ясно говорит, что прежде всего нужен порядок… А там права, свободы…»

(Что до справедливого суда над временщиками, политическими авантюристами верхнего радикального ряда — здесь честные общественные умы, даже и проницательные, как Снесарев, ошибутся: никакого суда над ними не будет, кроме разве морального, но что он им?.. Точно так же через десятки лет выйдет сухою из воды команда «младореформаторов» и их приверженцев при вполне управляемом — и не только «семьёю» — первороссийском президенте и даже изловчится ухватить материальные богатства и иные «призы» в разорённой стране; а ещё прежде — горбачевские невдумчивые соделатели и дельцы перестройки, а ещё прежде… Едва ли таковых устыжает и наводит на смирение даже это: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата!»)

В конце апреля семья переехала из Петрограда в Острогожск. А Снесарев получил приказ о награждении орденом Св. Анны первой степени с мечами — седьмая награда за войну. Позже скажет: «Весть о Св. Анне я принял уже совсем равнодушно: потому ли, что давно знал о ней и видел в этом лишь выполнение формальности, потому ли, что в народной армии награды вообще теряют свою соль». Награда была заслуженной, но подмены даже словесного ряда, вроде армии народной, а республики свободной, а правительства, пекущегося о благе народных свобод, обесценивали и саму награду: получить её в двоевластное время, при правительстве, в котором первые скрипки играли выскочки керенские, было всё равно, что получать награду через десятки лет при ельцинском вакханальном режиме.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.