Глава шестая

Глава шестая

В январе 1903 года разразилось событие, которое произвело на Блока горестное впечатление. Умерли Соловьевы, Михаил Сергеевич и Ольга Михайловна. Оба были дороги нашей семье. Михаил Сергеевич был человек обаятельный. С разносторонним умом он соединял железную волю. Этот маленький хрупкий человек с болезненно бледным лицом и тщедушным телом оказывал огромное влияние на всех, кто стоял к нему близко. Он был всеобщим любимцем: любили его и родные, и друзья, и многочисленные знакомые. В нашей семье – все, начиная с моих родителей и кончая Ал. Ал. Ольга Михайловна была ему под стать. И вдвоем они составляли гармоническую пару, связанную глубокой обоюдной любовью и общностью интересов. Вокруг них создавалась исключительная атмосфера: чуткая, одухотворенная, чуждая всякой условности и банальщины. Соловьевы бывали у нас и в Петербурге, и в Шахматове. Их приезда ждали, как праздника. Зимой они жили в Москве, летом в Дедове. (Имение матери Ольги Михайловны. О нем упоминает в своих воспоминаниях Андрей Белый.) В обстановке того старинного флигеля, где они жили, было что-то бесконечно привлекательное и своеобразное. В нем царил зеленый сумрак от близко разросшихся деревьев. Очень старая мебель, старинные книги в переплетах из свиной кожи; по стенам – эскизы Ольги Михайловны (по профессии она была художница) и наброски с картин старинных мастеров. И ко всему этому так шел облик Михаила Сергеевича с его тихой, спокойной манерой, и его красивая жена со смуглым лицом цыганского типа и вспыхивающими глазами неуловимого цвета. В этом флигеле бывал и Александр Александрович. Все ему здесь нравилось. Единственный сын Соловьевых, Сережа, приезжал к нам в Шахматово еще ребенком вместе с отцом. Потом одно время он стал ездить каждое лето. В пору создания стихов о Прекрасной Даме началось более тесное сближение с этим мальчиком, рано приобщившимся к литературе, талантливым и развитым не по летам. Все его друзья, начиная с самого близкого, Бориса Николаевича Бугаева, были значительно старше его, но это не мешало ему идти с ними в ногу.

Михаил Сергеевич умер очень рано. Ольга Михайловна не решилась доживать свою жизнь без него. Она застрелилась тут же, через несколько минут после его кончины. Сереже было в то время 16 лет. Но у него было столько родных и любящих друзей, которые поддержали его в трудную минуту. А больше всего поддержала его «тетя Соня», та самая добрая и светлая Софья Григорьевна Карелина, о которой упоминалось раньше. Она так же, как и Ал. Ал-чу, приходилась Сереже внучатой теткой.

Александр Александрович узнал о кончине Соловьевых из письма З. Н. Гиппиус, которой прислали эту весть из Москвы [59] . Пораженный, расстроенный, пришел он к матери, сообщил ей горестную новость, опустился перед ней на колени и стал ее ласкать. Эта смерть огорчила всех нас, на для него и для его матери она была настоящим ударом.

В июне того же года Александру Александровичу пришлось опять сопровождать мать в Наугейм. Снова обострилась ее сердечная болезнь. На шесть недель приходилось расставаться с невестой. И переписывались они в то время деятельно. Свадьбу назначили на 17 августа. А в середине июля мать и сын уже вернулись в Шахматово. К свадьбе приехал из Петербурга Франц Феликсович и из своего Трубицына – «тетя Соня». Она очень любила Блока и, несмотря на свои 78 лет, была еще вполне бодрой и живо интересовалась всем, что его касалось, и его стихами, которые иногда умела ценить. Восемнадцатилетний Блок гостил у нее в Трубицыне. Ему было весело в этом старом гнезде, полном милой и светлой старины.

Свадьбу назначили в 11 часов утра. День выдался дождливый, прояснило только к вечеру. Все мы встали и нарядились с раннего утра. Букет, заказанный для невесты в Москве, не поспел к сроку. Пришлось составить его дома. Ал. Ал. с матерью нарвали в цветнике крупных розовых астр. Шафер, Сергей Соловьев, торжественно повез букет в Боблово на тройке нанятых в Клину лошадей, приготовленных для невесты и жениха. Тройка была красивая, рослая, светло-серая, дуга разукрашена лентами. Ямщик молодой и щеголеватый.

Мать и отчим благословили Ал. Ал. образом. Благословила его и тетя Соня.

Венчание происходило в старинной церкви села Тараканова. То была не приходская церковь новейшего происхождения, но старинная, барская, построенная еще в екатерининские времена. Усадьба с запущенным садом, расположенным на горе, у пруда, давно была заброшена помещиками, но белая каменная церковь Михаила Архангела, где службы совершались изредка, хорошо сохранилась в описываемое время. Она интересна и своеобразна по внутреннему убранству и стоит среди зеленого луга, над обрывом.

В церковь мы все приехали рано и невесту ждали довольно долго. Блок в студенческом сюртуке, серьезный, сосредоточенный, торжественный.

К этому дню из большого села Рогачева удалось достать очень порядочных певчих. Дождь приостановился, и, стоя в церкви у бокового окна, мы могли видеть, как подъезжали свадебные гости. Все это были родственники Менделеевых, жившие тут же, неподалеку. Лошади у всех бодрые и свежие. Дуги разукрашены дубовыми ветками. Набралась полная церковь. И, наконец, появилась тройка с невестой, ее отцом, сестрой Марьей Дмитриевной и мальчиком, несшим образ. В церковь вошла она под руку с Дмитрием Ивановичем, который для этого случая надел свои ордена. Он был сильно взволнован. Певчие запели: «Гряди, голубица…»

Невеста венчалась не в традиционных шелках, что не шло к деревенской обстановке: на ней было белоснежное, батистовое платье, нарядное и с очень длинным шлейфом, померанцевые цветы, фата. На прекрасную юную пару невозможно было смотреть без волнения. Благоговейные, торжественные, красивые. Даже старый священник, человек грубый и нерасположенный к нашей семье, был видимо тронут и смотрел с улыбкой на жениха и невесту. Шаферов было несколько. Об одном из них, Розвадовском, упоминает в своих заметках Андрей Белый. Это был молодой родовитый поляк-католик, товарищ одного из братьев Люб. Дм., Ивана Дмитриевича, бывшего шафером жениха. Розвадовский был шафер невесты. Свадьба эта была для него событием, повлиявшим на всю его жизнь. После свадьбы он уехал в Польшу и поступил в монастырь [60] .

Обряд совершался неторопливо. Когда пришло время надевать венцы, мы увидели не золотые, разукрашенные, к каким привыкли в городе, а ярко блестевшие серебряные венцы, которые, по старинному, сохранившемуся в деревне обычаю, надели прямо на головы. Слова: «Силою и славою венчай я» прозвучали особенно торжественно. Дмитрий Иванович и Александра Андреевна плакали от умиления и от сознания важности того, что совершалось. Когда венчание кончилось, молодые долго еще прикладывались к образам, и никто не посмел нарушить их необычайного настроения.

При выходе из церкви их встретили крестьяне, которые поднесли им хлеб-соль и белых гусей. После венчания они на своей нарядной тройке покатили в Боблово. Мы все за ними. При входе в дом старая няня осыпала их хмелем. Мать невесты, по русскому обычаю, не должна присутствовать в церкви, и Анна Ивановна соблюла этот обычай. В просторной гостиной верхнего этажа стол был накрыт покоем. Нам задали настоящий свадебный пир. А на дворе собралась в это время целая толпа разряженных баб, которые пели, величая молодых и гостей. Им посылали угощение, деньги. Когда разлили шампанское, Сергей Михайлович Соловьев провозгласил здоровье молодых. Но молодые не остались с нами до конца пира. Они торопились к поезду и уехали в Петербург, где уже приготовлено было для них помещение в квартире отчима Блока. Там ждала их и прислуга.

Комнаты Блока в квартире отчима составляли как бы отдельную квартиру: расположены они были в стороне, и попадать туда можно было только из передней. Большая спальня, окнами на набережную, а прямо из передней – маленький кабинет, выходивший окном в светлый казарменный коридор. Нижние стекла окна заклеили восковой бумагой с изображениями рыцаря и дамы в красках. Получалось впечатление яркой живописи на стекле. Мебель в кабинете старая, вся бекетовская. Письменный стол – бабушкин, служивший поэту и впоследствии, во всю его остальную жизнь. Дедовский диван, мягкие кресла и стулья, книжный шкаф. На полу – восточный ковер.

В первую зиму молодые Блоки съездили в Москву, где было хорошо, и впечатление осталось светлое. Тут произошло знакомство с Андреем Белым и с кружком аргонавтов, где встречались и с Бальмонтом, и с Брюсовым, и с другими московскими поэтами [61] . В Петербурге студент и курсистка посещали лекции: Ал. Ал. ходил в университет, Люб. Дм. – на Бестужевские курсы. В этом же году очень близко сошлись с Евгением Павловичем Ивановым [62] . Познакомились с сестрами З. Н. Гиппиус [63] . Татьяна Николаевна, художница, стала бывать в доме и весной 1906 года принялась за портрет поэта. Нарисован он был карандашом, и в сходстве, в характере передачи было много ценного. Портрет крупный: костюм – черная блуза, белый воротник – гладкий, не кружевной, как писал кто-то (тот же, что на открытках). Окончив, Татьяна Николаевна подарила свое произведение матери поэта. Теперь он у вдовы Блока.

В 1904 году Блоки уехали в Шахматово ранней весной. Скоро явилась туда и я и привезла с собой прислугу и старого песика-таксу Пика, принадлежавшего покойному дедушке. Пик не отходил от дедушки во все время его болезни, а после его смерти стал очень мрачен и угрюм. Он почти никого к себе не подпускал, но Блока обожал, как и все собаки.

Блоки поселились в отдельном флигеле, стоявшем во дворе при самом въезде в усадьбу. От двора он отделялся забором, за которым подымались кусты сирени, белых жасминов, шиповника и ярких прованских роз. Этот маленький домик состоял из четырех комнат с центральной печкой, сенями и крытой наружной галереей вроде балкона. Со двора – калитка и короткая прямая дорожка к ступеням крыльца. В сенях – лестница на чердак, где Блок выпилил слуховое окно, из которого открылся новый далекий вид:

Я пилю наверху полукруг —

Я пилю слуховое окошко…

И дальше:

В остром запахе тающих смол

Подо мной распахнулась окрестность… [64]

Поздней весной, в самый разгар цветенья сирени и яблонь, приехала и мать. Тут Блоки начали устраивать и украшать свое жилье. Мы с сестрой предоставили Люб. Дм. заветный бабушкин сундук, стоявший у нас в передней. Там оказались настоящие сокровища: пестрые бумажные веера, новый верх от лоскутного одеяла, куски пестрого ситца. Все это вынималось с криками радости и немедленно уносилось во флигель. Целый день Блоки бегали из флигеля в дом и обратно, точно птицы, таскающие соломинки для гнезда. За ними по пятам трусили две таксы: мой Пик и сестрин Краб. Погода была ужасная: холод, ветер, а по временам даже снег. Но Блоки этого не замечали.

Когда все было готово, нас позвали смотреть. Убранство оказалось удивительное. У каждого была своя спальня, кроме того – общая комната – крошечная гостиная, куда поставили диванчик, обитый старинным зеленым кретоном с яркими букетами. Перед диваном – большой стол, покрытый вместо скатерти пестрым верхом лоскутного одеяла. Вокруг стола несколько удобных кресел; по стенам полки с книгами. На столе лампа с красным абажуром, букет сирени в вазе, огромный плоский камень в виде подставки. На стенах, обитых вместо обоев деревянной фанерой, без всякой симметрии, в веселом беспорядке развесили они пестрые веера, наклеили каких-то красных бумажных рыбок, какие-то незатейливые картинки. Вышло весело и очень по-детски.

В то же лето занялись они устройством своего сада. Прежде всего соорудили дерновый диван. Его устроили в углу, где сходились две линии забора. Диван сработан был основательно и вышел очень удобный, широкий, с высокой спинкой. Блоки очень его любили и называли «канапэ» в память стихотворения Болотова «К дерновой канапэ». С боков, по сторонам его посадили они два молодых вяза, привезенных из Боблова. Деревья эти разрослись очень пышно; через несколько лет они сошлись ветвями и осенили канапэ. Между крыльцом флигеля и диваном, на небольшой солнечной лужайке, были посажены кусты роз – белых, розовых и красных. Желтые лилии, лиловые ирисы, розовые мальвы, все принялось отлично. В тот же год вдоль забора, со стороны полей и дороги, вырыта была глубокая канава, приготовленная для посадки деревьев. И на следующий год вдоль всего забора насадили молодых елок, лип, берез, рябин, дубков. Все принялось как нельзя лучше и через несколько лет густо заслонило сад и жилье.

Все это устроили Ал. Ал. и Л. Дм. вдвоем своими руками, без посторонней помощи. Блок очень любил физический труд. Была у него большая физическая сила, верный и меткий глаз: косил ли он траву, рубил ли деревья или рыл землю – все выходило у него отчетливо, все было сработано на славу. Он говорил даже, что работа везде одна: «что печку сложить, что стихи написать»…

Передавая свое первое впечатление при встрече с молодыми Блоками в Шахматове, Андрей Белый говорит: «Царевич с Царевной, вот что срывалось невольно в душе. Эта солнечная пара среди цветов полевых так запомнилась мне» [65] .

Да, именно такое впечатление производили они тогда. Вся жизнь этих светлых созданий со стороны казалась сказкой. Глядя на них, художник нашел бы тысячу сюжетов для сказок русских, а иногда и заморских. У них все совершалось как-то не обиходно, не так, как у других людей. Его работы в лесу, в поле, в саду казались богатырской забавой: золотокудрый сказочный царевич крушил деревья, сажал заповедные цветы в теремном саду. А вот царевна вышла из терема и села на солнце сушить волосы после бани. Она распустила их по плечам, и они покрыли ее золотым ковром почти до земли: не то Мелиссанда, не то – золотокудрая красавица из сказок Перро [66] . Вот она перебирает и нижет бусы, вот срезает отцветшие кисти сирени с кустов – такая высокая, статная, в сарафане или в розовом платье, с белым платком над черными бровями.

В это лето Андрей Белый в первый раз посетил Шахматово. Все это описано в его воспоминаниях, но я прибавлю несколько слов от себя.

Очень забавны были шаржи Сергея Соловьева: философы Lapan и Pampan и будущие споры филологов XXII века смешили нас до изнеможения, были в высшей степени остроумны, но все-таки нельзя не вспомнить, что поведение «блоковцев» не всегда соответствовало тому серьезному смыслу, который они придавали своему культу. В их восторгах была изрядная доля аффектации, а в речах много излишней экспансивности. Они положительно не давали покоя Любови Дмитриевне, делая мистические выводы и обобщения по поводу ее жестов, движений, прически. Стоило ей надеть яркую ленту, иногда просто махнуть рукою, как уже «блоковцы» переглядывались с значительным видом и вслух произносили свои выводы. На это нельзя было сердиться, но это как-то утомляло, атмосфера получалась тяжеловатая. Шутки Серг. Мих., его пародии на собственную особу облегчали дело, но и тут оставался какой-то неприятный осадок. Сам Александр Александрович никогда не шутил такими вещами, не принимал во всем этом никакого участия и, относясь ко всему этому совершенно иначе, тут предпочитал отмалчиваться.

Упоминание мною о «блоковцах» в шаржах С. М. Соловьева требует пояснения. В воспоминаниях Андрея Белого есть следующий отрывок, заключающий сущность одной из сторон теории Блока о Прекрасной Даме, как понимал ее тогда (еще до личного знакомства с поэтом, только по его стихам и письмам к нему) Андрей Белый: «Прекрасная Дама, по А. А., меняет свое земное отображение, – и встает вопрос, подобный тому, – как Папа является живым продолжением апостола Петра, так может оказаться, что среди женщин, в которых зеркально отражается новая богиня Соловьева, может оказаться Единственная, Одна, которая и будет естественно тем, чем Папа является для правоверных католиков… Она может оказаться среди нас, как естественное отображение Софии, как Папа своего рода (или «мама») Третьего Завета».

При личном знакомстве с Люб. Дм. Блок Андрей Белый, С. М. Соловьев и Петровский решили, что жена поэта и есть «земное отображение Прекрасной Дамы», та «Единственная, Одна и т. д.», которая оказалась среди новых мистиков, как естественное отображение Софии [67] . На основании этой уверенности С. М. Соловьев полушутя, полусерьезно придумал их тесному дружескому кружку название «секты блоковцев». Он рисовал всевозможные узоры комических пародий на будущих ученых XXII века Lapan и Pampan, которые будут решать вопрос, существовала ли секта «блоковцев», истолковывать имя супруги поэта Любовь Дмитриевны при помощи терминов ранней мифологии и т. д.

Во всех этих шутках была, однако, серьезная подкладка, на что указывает и сообщение Андрея Белого: «В вечер по приезде из Шахматова мы собрались на новой квартире С. М. Соловьева и возжигали ладан перед изображением Мадонны, чтобы освятить символ наших зорь, освященный шахматовскими днями».

Вслед за этим летом наступила памятная зима 1904-5 года. Период стихов «о Прекрасной Даме» закончился в 1905 году, тогда же вышла в свет в московском издательстве «Гриф» и первая книга Блока. События 1904-5 года ознаменовали собою перелом в жизни поэта. О них он упоминает и в своей автобиографии, причисляя их к тем явлениям и веяниям, которые особенно на него повлияли.

Фабричный район, где жили Кублицкие и молодые Блоки, а также условия полковой жизни дали нам всем возможность видеть то, что не могли знать многие в Петербурге. Задолго до 9 января уже чувствовалась в воздухе тревога. Александр Александрович пришел в возбужденное состояние и зорко присматривался к тому, что происходило вокруг. Когда начались забастовки, по улицам подле казарм стали ходить выборные от рабочих. Из окон квартиры можно было наблюдать, как один из группы выборных махнет рукой, проходя мимо светящихся окон фабрики, и по одному мановению этой руки все огни фабричного корпуса мгновенно гаснут. Это зрелище произвело на Александра Александровича сильное впечатление. Он с матерью волновался и ждал событий.

В ночь на 9 января, в очень морозную ночь, когда полный месяц стоял на небе, денщик разбудил Франца Феликсовича, сказав, что «командир полка требует г-д офицеров в собрание».

Когда Франц Феликсович ушел, Александра Андреевна оделась и вышла из дому. На улице подле казарм весь полк уже оказался в сборе, и она слышала, как заведующий хозяйством полковник крикнул старшему фельдшеру: «Алексей Иванович, санитарные повозки взяли?»

Поняв, что готовится нечто серьезное, Ал. Андр. вернулась домой, постучалась к сыну и в двух словах сообщила о случившемся. Он тотчас же встал. Сын и мать вышли на улицу. В это время уже рассветало. На набережной у Сампсониевского моста, у всех переходов через Неву стояли вызванные из окрестностей Петербурга кавалерийские посты. Тот отряд гренадер, которым командовал Франц Феликсович, занимал позицию возле часовни Спасителя. Тут же стояли уланы, которые спешились, разожгли костры и вокруг этих костров устроили танцы, вероятно, чтобы согреться. Возле моста рабочий дружески уговаривал конного солдата сойти с поста, объясняя ему, что «все мы, что рабочий, что солдат – одинаковые люди». В ответ на увещания бедный солдат отмалчивался, но видимо томился. Празднично одетый рабочий вышел из квартиры и долго крестился на церковь, но переходы на ту сторону оказались в руках неприятеля, и видно было, как рабочий тычется и тщетно ищет свободного прохода, мелькая издали нарядным розовым шарфом. Вскоре началась стрельба. От Петровского парка прокатился ружейный залп, за ним второй, Ал. Андр. зашла за мною. Мы еще долго ходили по улицам. Александр Александрович ушел несколько раньше. Вернувшись в свою квартиру, Александра Андреевна нашла у себя Андрея Белого [68] . С этой зимы равнодушие Александра Александровича к окружающей жизни сменилось живым интересом ко всему происходящему. Он следил за ходом революции, за настроением рабочих, но политика и партии по-прежнему были ему чужды. Во всем этом он вполне сходился с матерью. Любовь Дмитриевна сначала относилась к событиям безразлично или даже враждебно, но понемногу и она зажглась настроением мужа. Франц Феликсович и тут, как и во всех случаях жизни, выказал себя верноподданным служакой. Это вносило разлад в семейную жизнь сестры, но она могла утешаться тем, что он всегда был против кровавой расправы.

В эту зиму Александр Александрович написал много лирических стихов, вошедших впоследствии в книгу «Нечаянная радость». Он печатался в «Новом Пути», переименованном в 1905 году в «Вопросы Жизни» при измененном составе редакции («идеалисты» Булгаков и Бердяев вместо четы Мережковских и Перцова). Секретарем редакции обоих журналов состоял Г. И. Чулков, с которым Александр Александрович успел сойтись за эти годы сотрудничества в «Новом Пути» [69] . Стихи Блока начали появляться в журнале с марта 1903 года. Тогда же начал он печатать там и рецензии – сначала не смело подписываясь лишь инициалами, затем увереннее, уже с полной подписью. К последним принадлежат его рецензии на «Горные Вершины» Бальмонта, на «Прозрачность» Вяч. Иванова и на «Urbi et Orbi» Брюсова. С начала возникновения московского журн. «Золотое Руно» (1906) Александр Александрович стал печатать там свои рецензии и статьи. Первые опыты этого рода незрелы и далеко не совершенны, но везде рассыпаны перлы глубочайших, чисто блоковских мыслей. Александр Александрович не раз собирался переработать свои юношеские статьи, находя невозможным печатать их в первоначальном виде. Он говорил об этом с матерью, отзываясь на ее настойчивые просьбы перепечатать статьи, и писал в 1915 году в своей автобиографии: «Если мне удастся собрать книгу моих работ и статей, которые разбросаны в немалом количестве по разным изданиям, но нуждаются в сильной переработке…» Поэту так и не удалось заняться этой переработкой, а потому и статьи его появились в неизмененном виде, так что можно проследить, как неясная, расплывчатая манера первых прозаических его опытов переработалась в четкий и веский стиль прозы последующих лет. Полемический задор, дающий себя знать иногда в юношеских работах, тоже сменился с годами выдержанной манерой, лишенной всякого личного налета.

В 1904 году Александр Александрович познакомился у Мережковских с издателем «Журнала для всех» Виктор. Серг. Миролюбовым, который первый в Петербурге пригласил его в сотрудники [70] . В двух весенних номерах журнала (апрель и май 1904 года) появились стихи Блока «Встала в сияньи» и «Мне снились веселые думы». За них Александр Александрович получил свой первый гонорар. В «Новом Пути» сотрудники печатались бесплатно, так как журнал был бедный, издавался исключительно по идейным соображениям, и подписчиков было мало. Первый заработок был, конечно, событием в жизни поэта. Большая часть его пошла на покупку увесистого флакона любимых духов Любовь Дмитриевны.

В лето 1905 года в Шахматове второй раз гостил Андрей Белый. На этот раз они съехались с Сергеем Соловьевым. Тут произошел некий эпизод, рисующий характер настроений.

В один прекрасный вечер Серг. Мих. ушел погулять и пропал на всю ночь. Так как он не знал наших мест, а по соседству с нами – большие леса, где легко заблудиться, все очень беспокоились и не спали всю ночь, гоняли лошадей, разыскивали Соловьева, скакали по разным направлениям и звали его на все голоса. Утром на другой день Борис Николаевич ходил в Тараканово, разузнавал там и напал на его след. А часа в три Сергей Михайлович как ни в чем не бывало подкатил к Шахматову на бобловских лошадях. Оказалось, что он нечаянно попал в Боблово, идя, как он выразился, «по мистической необходимости» и переходя от одной церкви к другой, пока не очутился у ограды бобловского парка. Тут залаяла собака, и он увидел девушку в розовом платье с охотничьей собакой. То была сестра Люб. Дм. – Марья Дмитриевна, и с нею ее сеттер Спот. Она узнала Серг. Мих., так как видела его на свадьбе. Он объяснил, что заблудился, и она повела его в дом, где он был прекрасно принят. Его оставили ночевать. С восторгом рассказав о своей встрече с «Дианой-охотницей», как он назвал Марью Дмитриевну, Серг. Мих. невозмутимо отнесся к нашему беспокойству. На все наши рассказы о том, как мы его искали, он ответил, что поступить иначе не мог «по мистическим причинам», даже в том случае, если бы все мы умерли. Ал. Андр., которой нелегко досталось это мистическое путешествие, рассердилась и наговорила Серг. Мих. резкостей. Он принял ее гнев спокойно и величаво, но за него обиделся Борис Николаевич, который поссорился с Ал. Андр. и в тот же день уехал. Надо прибавить, что свое путешествие Сергей Михайлович изобразил тогда, как хождение Владимира Соловьева в пустыню. Все это было не более, как мальчишеская выходка.

Следующая зима 1905-6 года прошла оживленно; 17-е октября и дни всеобщего ликования Ал. Ал. переживал сильно. Он участвовал даже в одной из уличных процессий и нес во главе ее красный флаг, чувствуя себя заодно с толпой. Но митинги посещал мало и только как наблюдатель. Отношение к этому делу с полнотою выражено в его стихотворении «Митинг» (кн. 1-я стихотв.):

И серый, как ночные своды,

Он знал всему предел,

Цепями тягостной свободы

Уверенно гремел…

и т. д.

После женитьбы у Ал. Ал. завязались новые знакомства со студентами, прикосновенными к искусству, с литераторами. В 1905 году познакомился он с В. А. Пестовским (Пястом), с С. М. Городецким, с покойным теперь Леонидом Семеновым и Н. П. Ге {4} . Все они были тогда студентами первых курсов. Устраивались сборища, на которых появлялись также молодые художники, братья Пяста и Городецкого [71] , музыканты, читали стихи, слушали игру на фортепиано, обсуждали события. Тут же, в столовой Кублицких, пили чай. Александра Андреевна хозяйничала. Об отношениях с В. А. Пястом, о возраставшей дружбе с Е. П. Ивановым можно прочесть в их воспоминаниях. Из молодых больше всех привился к дому Городецкий. В то время он смотрел на Блока, как на мэтра, и был польщен тем, что стихи его одобряются. Его веселость, юмор, непосредственная живость были приятны, придавали всему его облику легкость. Покойный Ник. Петр. Ге был искренний и чистый юноша, но тогда уже усталый и вялый. Его благородные порывы остались бесплодными. В конце концов он как-то прилепился к Розанову [72] , куда ходил вместе с Е. П. Ивановым. Леонид Семенов сразу стал заметен и как поэт, и как общественный деятель мистического склада. Он начал с монархизма. Сойдясь с Ге в уголку гостиной Кублицких, он серьезно сговаривался с ним о том, как бы унести царя на руках, как бы его спрятать, когда начнется революция. После 9-го января его отношение резко изменилось. Он пошел в революцию и после скитаний и сидений по тюрьмам нанялся батраком к крестьянину. В конце концов он был убит бандитами. В манере Семенова было что-то сухое и высокомерное, что действовало неприятно, но это был искренний и талантливый юноша.

Все эти сборища, и интимные вечера, и обеды, когда приходил кто-нибудь один или два-три человека, были интересны и содержательны. Раза два приходил В. Э. Мейерхольд, друживший тогда с Чулковым. В 1906 году приезжал из Митавы молодой немецкий поэт Ганс Гюнтер [73] , талантливый юноша. Он читал и свои стихи, и переводы некоторых стихов Блока, в которых поразительно уловил ритм и дух поэта. Это один из лучших переводчиков его стихов. Вместе с молодыми гостями, а иногда и в одиночку появлялся человек уже зрелого возраста, искатель новых путей в музыке и в философии, композитор Сем. Викт. Панченко. Его своеобразный и насмешливый ум и меткие афоризмы всех нас увлекали. Лучшие чувства пробуждаются при его имени, когда вспоминаешь, как он любил Блока. Он буквально не мог на него наглядеться; открытый детский взор, кудрявая голова поэта, все, что тот говорил и делал, становилось предметом его неподдельного восхищения. Это был ненасытный искатель, человек с большой волей, бессребреник-скиталец [74] .

За эти годы Любовь Дмитриевна, которая до замужества отличалась застенчивостью, под влиянием всеобщей симпатии и интереса развернулась и стала гораздо смелее.

В эту зиму (1906 г.) появился на свет «Балаганчик». Пьесу эту написал Ал. Ал. по заказу Чулкова, который просил его дать нечто в драматической форме для альманаха «Факелы» [75] . Чулков даже посоветовал Блоку использовать его собственное стихотворение «Вот открыт балаганчик для веселых и славных детей…»

Ал. Ал. быстро исполнил заказ и отдал «Балаганчик» в «Факелы», где он и появился в ту же весну. Блок не смотрел на свой «Балаганчик», как на театральную пьесу, и не думал, что она попадет на сцену и прошумит. В автобиографии, написанной десять лет спустя, он говорит, что в «Балаганчике» нашли себе выход те приступы отчаяния и сомнения, которые находили на него еще в пятнадцатилетнем возрасте. Андрей Белый и Пяст смотрели на это произведение, как на поворот в творчестве Блока, и, как видно из их воспоминаний, оба были неприятно поражены, но впечатление у обоих было сильное [76] .

Летом 1906 года был написан «Король на площади».

Весной 1906 года Ал. Ал. сдал свой государственный экзамен. В том же году, в апреле, была написана знаменитая «Незнакомка»:

По вечерам над ресторанами…

«Незнакомка» очень нравилась. Популярность Блока росла. Глумление «Нового Времени» и отрицательное отношение широкой публики – все это шло своим чередом, но число «любящих» росло. Тут оценил его и Брюсов, который сначала даже не признавал его поэтом [77] .

В том же году окончила Бестужевские курсы и Люб. Дм. У них с Ал. Ал. были и профессора общие, и по части образования они шли в ногу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.