I. Поздняя обедня
I. Поздняя обедня
Сижу на станции, у переезда через железнодорожный путь, под деревянным навесом, жду маршрутное такси, чтобы не тащиться пешком по солнцепеку назад к себе, в дачный поселок.
Я уже побывал в пристанционном магазине, купил хлеба, яиц, яблок грушевка, маленьких, но очень сочных и вкусных, и вот сижу с авоськой, жду машину в обществе старушек богомолок в черных платках, надвинутых на лоб и завязанных под подбородком.
Я любуюсь старушками — такие они благостно-кроткие, милые, чистые, «как раствор борной»! Они отстояли позднюю обедню в местной церкви и теперь возвращаются по домам.
Церковь старинная, небольшая, очень красивая, — хоть бери ее и переноси на ладони всю целиком, с ее золотыми, ярко сияющими куполками на сцену Малого театра, в спектакль «Царь Федор Иоаннович»! Ее построил потомок древнего строптивого боярского рода, сведенного под корень царем Иоанном Четвертым, потомок сумел укрыться в глуши своей вотчины от зоркого царева ока и беспощадного царева зуба, а после смерти Грозного, оклемавшись, воздвигнул в память убиенных родичей этот памятник прекрасной древнерусской архитектуры.
Благостные старушки благостно говорят о своем.
— Что-то нашей Веры Павловны не видать!
— Да вон же она идет! Похудела-то как, господи! Одни косточки на тот свет понесет!..
— Вера Павловна, идите сюда, к нам, отдохните, пока машина не пришла!
Под навес «вносит свои косточки» Вера Павловна. Она худа, согнута прожитыми годами в дугу, все на ней висит, как на вешалке, птичье личико в глубоких морщинах, в руке клюка, но широкий рот растянула добродушнейшая улыбка, а в темных глазах ясный, детский свет.
— Где же это вы стояли, Вера Павловна? Я вас не видела в церкви!
— Я вперед пробилась. Вместе со Степой. Степа локтями работает, а я за ним, как мышка. Мечтала первая ко кресту приложиться, да не сбылось мое мечтание. Настюшка меня обставила, первая подскочила, когда батюшка стал крест давать целовать.
— Это какая Настюшка? У которой муж пьет?
— Она самая! Великомученица!
— У батюшки лицо сегодня недовольное было, хмурое, вроде он на кого-то сердит.
— Он на зубы свои сердит! — разъясняет Вера Павловна. — Люди говорили — ходит в поликлинику, лечит зубы. Которые напрочь выдергивает, на которые цепляет золотые коронки.
Рослая, плечистая, ражая, как старшина-сверхсрочник, старуха в катарактных очках, в таком же, как на всех, черном платке поправляет ее:
— Он на нас сердит, на прихожан, а не на зубы свои. Прошлое воскресенье, в престольный, повел крестный ход вокруг церкви, а прихожане, вместо того чтобы за ним идти, навстречу гурьбой кинулись, чуть с ног его, бедного, не сшибли!
Юркая, махонькая старушоночка, — на голове не черный платок, как у других, а белый, поражающий глаз своей какой-то сверхъестественной белизной, — радостно подхватывает:
— Верно, верно! Он им даже под ноги плюнул, перекрестился и ушел назад в церкву.
— Не плевал он им под ноги, — кротко, но настойчиво и твердо говорит Вера Павловна, — он только губками так сделал (она показывает, как батюшка «сделал губками»), послал им как бы воздушный поцелуй, дескать, тьфу на вас, куда лезете, греховодники! А в церкву ушел, это точно!
— Я лично не видела, чтобы плюнул! — оправдывается махонькая, в белом платке. — Я позади стояла, когда люди зашумели: «Плюнул! Плюнул!» Может быть, это и не батюшка плюнул, а кто другой.
В разговор, с явным намерением перевести его на другие рельсы, вступает миловидная женщина средних лет. Она без платка, русые, тронутые легкой сединой волосы заколоты небрежным пучком, в глазах блеклая синь раннего увядания. Она говорит задумчиво:
— Хорошо он сегодня служил! Вот так постоишь в церкви два часа — и словно на пять лет помолодела!
Под навес входит молодцеватый старик в клетчатой молодежной ковбойке. Седые — щеточкой — усы, солдатский, коротко подстриженный загорелый затылок, в руке набитая авоська. Старушки приветствуют его дружным хором:
— Степа!.. Садись, Степа, отдыхай, милый!.. Куда ходил, Степа?
— Приложился ко кресту — и в магазин! — сообщает Степа и садится на скамейку рядом с Верой Павловной. — Помидорчики давали хорошие, взял килишку.
— И полулитровочку небось?
— Четвертиночку, по-стариковски!
…Журчит и журчит, как тихий лесной ручеек, старушечий разговор. Я сижу, слушаю, и в голову мне лезут такие же тихие, как ужи, мысли.
«Все-таки что там ни говори, а религия смягчает людские нравы! — думаю я. — В непонятных, но красивых словах молитв, в благолепии службы, в стройных песнопениях церковного хора есть — есть! — какая-то долговременная, чарующая человеческую душу тайная власть!..»
Наконец подходит маршрутка. Старушки степенно, без толкотни и суеты, занимают места в машине.
Водителя тут все знают, называют его просто Юра или, заискивая перед ним, когда надо, чтобы он остановил машину там, где не положено по маршруту, — Юрием Степановичем.
Юрий Степанович, постояв на конечной стоянке сколько полагается, включает газ, начинает делать разворот и… вмазывает задом маршрутки в дверцу «Жигуленка», оставленного растяпой владельцем без присмотра на самом неудобном месте.
Юрий Степанович вылезает из своей кабины, и начинаются долгие, нудные объяснения с владельцем пострадавшего «Жигуленка» — молодым человеком в белой щегольской майке. Его пожилой напарник уходит искать милиционера.
Молодцеватый Степа в открытое окно окликает нашего водителя:
— Юра, долго еще будем загорать, скоро поедем-то?
— Не знаю. Пока акт не составлен, не имею права уезжать. Они требуют акта! — сухо отвечает Юра и делает презрительный жест в сторону молодого человека в белой майке.
Боже мой, каким ужасающей силы взрывом отвечает маршрутка на это сообщение! Первой высовывается в окно рослая старуха старшина в катарактных очках.
— Ишь ферт какой выискался, частник! Сам виноват во всем, а людей задерживает. Мало ты, Юра, его, черта, двинул, надо бы посильнее.
Ей вторит миловидная женщина с легкой сединой в русых волосах.
— Для ваших стоянок место вон где отведено, — она яростно тычет пальцем в сторону, — а вы вон куда вперлись!.. Поезжайте, Юрочка, плюньте на них и на ихнюю дверцу! Дома дела невпроворот, нам некогда загорать!
Махонькая старушоночка в белоснежном платке тоненьким голосочком подбрасывает свою вязанку хвороста в костер неожиданного скандала:
— Не желаем ждать — и все тут! Поезжайте, Юрий Степанович.
Она грозит смущенному молодому человеку в майке кулачком-дулькой:
— У-у, шалопут, паралик тебе в башку!
В глазах у благостных старушек посверкивают злые, кошачьи огоньки, лица искажены отвратительными, ведьмовскими гримасами. Куда девались вся их благостность и вся их кротость!
Одна Вера Павловна молчит. По ее лицу еще блуждает добрая улыбка, но, увы, и в ее глазах уже меркнет ясный, детский свет. «И ты, Брут!»
— Вот мы вылезем сейчас из машины, — кричит в окно Вера Павловна владельцу «Жигуленка», — да и возьмем тебя в клюки! Нас тут, вооруженных… — она обводит глазами сидящих в маршрутке и, видимо усомнившись не то в моей идейной позиции, не то в моих бойцовских качествах, заканчивает, не принимая в расчет мою трость: — Три персоны!
— Побойся бога, бабушка! — криво улыбается молодой человек в майке, и по лицу его видно, что он оглушен и подавлен взрывом этой дикой злобы. Еще десять минут — и эти кроткие старушки, пожалуй, и в самом деле «возьмут его в клюки».
Я молча покидаю скандальную маршрутку и иду пешком по асфальту мимо церкви и дальше, через мост, к себе домой. Состояние у меня как у того пушкинского мальчика с салазками, который «отморозил пальчик», мне «и больно, и смешно».
На полпути меня обгоняет маршрутка, она проносится мимо, оставляя за собой легкий белый дымок — как бы сияние некой благодати. Но это не сияние, это пыль, выбитая колесами из трещинок перегретого солнцем асфальта.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.