МОЙ ДОМ – НА ЦВЕТНОМ

МОЙ ДОМ – НА ЦВЕТНОМ

Везде и повсюду у Игоря Борисовича Дюшена – его бывшие ученики. В цирке на Цветном – тоже. И ни кто не будь, а заместитель главного режиссёра – Владимир Крымко.

К нему-то меня и послал Игорь Борисович, когда у меня клоунад накопилось на целую тетрадку (читай: на целый вечер в манеже). Он позвонил ему и сказал: «Володя, тут одна девушка окончательно заболела цирком. Ты ей можешь чем-нибудь помочь?»

И вот я пришла со своей драгоценной тетрадкой к Крымко, которого звали Владимир Ильич, как Ленина, и он этого очень стеснялся. Не знаю, по какой причине, по этой или по другой, но у него были очень грустные глаза, и он совсем не был похож на циркового человека. Невысокого роста, худой, грустный. Между прочим, ровесник Енгибарова. Оказывается, цирковое училище вместе заканчивали, оказывается, Владимир Ильич тоже хотел быть клоуном. Но – почему-то не сложилось. То ли имя вождя не позволило сделать клоунскую карьеру, то ли грусть в глазах.

Странно… многие невесёлые люди мечтают стать клоунами. Может, таким способом они хотят вылечиться от грусти?…

Но, не став клоуном, Владимир Ильич стал цирковым режиссёром и поставил много хороших номеров.

И вот он прочёл мою тетрадку. И удивлённо посмотрел на меня своими печальными глазами. И тихо спросил:

– Вы хотите, чтобы зритель рыдал?

– Я хочу, чтобы зритель думал.

– Понимаю, вы насмотрелись Енгибарова… Но, по-моему, вы не понимаете специфики жанра. Между прочим, у Енгибарова всё смешно.

– Не бойтесь, у меня тоже будет очень смешно.

– Я-то не боюсь… но кто же вас выпустит с такими номерами?…

Он грустно задумался.

– Игорь Борисович просил помочь вам. Я бы и рад… – сказал он со вздохом. – Только что же я могу для вас сделать?…

– Не знаю. Да вы не переживайте. Спасибо, что прочли.

– Минуточку… постойте! А хотите, я вам выпишу пропуск на репетиции?

– А это разве можно? мне – постороннему человеку?

– А мы напишем, что вы – студентка циркового училища!

…И вот я держу в руках маленький синий пропуск. В левом верхнем углу – моя собственная фотография, скреплённая печатью, внизу – подпись Крымко, всё как полагается.

– Можете приходить в любой день, – говорит Владимир Ильич. – Можете присутствовать на всех репетициях. Смотрите. Учитесь. Если вы уж так заболели этим…

О, какое это было счастье! Сказочный, волшебный день в моей жизни…

Люди, я могу заходить в цирк СО СЛУЖЕБНОГО ВХОДА!!! Отныне я здесь – не чужая.

И я тут же отправилась в зал, где царил полумрак, а на манеже, в мятом, неярком свете шла репетиция эквилибристов…

Я нашла в зале уютное местечко – не слишком близко к манежу, но и не далеко – и с этой минуты у меня началась новая жизнь…

Колотит в купол дождь осенний…

Колонн разломанные тени

Чернеют на пустых рядах.

Бранятся конюхи, зевая.

Уборщицы в пустынном зале

Метут вчерашней сказки прах…

Короткое сгорело лето.

Медведи завтракают в клетках,

На клетках – ржавые замки.

А на манеже, в мятом свете,

Уже натягивают сетку,

Ругая дождь и сквозняки.

Они?… Без париков и грима,

В рубахах плотных, в клубах дыма –

Рабочий, незнакомый люд.

Ни музыки, ни ярких блёсток.

Всё слишком буднично и просто.

Здесь не играют – здесь живут.

Для вечера – всё в звёздах платье…

А по турам – трико в заплатах

И пыль рабочего ковра.

Мозолей кровь. И боль в затылке.

И тут же – в золотых опилках –

Играет в цирк их детвора…

* * *

Прощай, Садовое кольцо! Прощайте, холодные троллейбусы!

Прощай, кольцевая в метро! Прощай, телеграф на Арбате!

Теперь у меня есть дом, куда я могу прийти в любую минуту, и никто не удивится, и не прогонит.

И этот дом – ЦИРК НА ЦВЕТНОМ БУЛЬВАРЕ!

Есть счастье в жизни!

* * *

Бесконечные репетиции…

На репетициях пишу стихи. Оказывается, в полумраке утреннего амфитеатра стихи пишутся не хуже, чем в кольцевом троллейбусе, в вагоне метро или на телеграфе…

.  Стихов незавершённый цикл…

.  Маниакальной стал любовью

.  Цветной бульвар,

.  сутулый цирк…

.  И, неподвижен и безмолвен,

.  как статуя, –

.  в снегу швейцар…

.  В потёртых джинсах

.  и плешив,

.  пьёт пиво из щербатой кружки

.  и по бульварам кружит, кружит

.  никем не узнанный

.  Пьеро…

.  Манеж задымлен,

.    занесён

.  июньской

.  тополиной вьюгой…

.  По заколдованному кругу

.  летит Пегас –

.  гривастый конь…

.  В плаще, поднявши воротник,

.  в лиловом сумраке оркестра

.  наигрывает Грига песню,

.  волнуясь,

.  старый пианист…

.  А по пустующим рядам

.  чуть освещённого партера

.  гуляет юная пантера,

.  не подпуская никого…

.  Софиты,

.  как улитки, спят…

.  И сальто крутит

.  мальчик-конюх.

.  Войду

.  и осторожно трону

.  дурман портьеры –

.  как мираж…

* * *

На репетициях бывало и страшное…

Не могу забыть Юрочку Дурова, бьющего слонов…

А ещё – смерть Дурова-старшего. Ещё вчера работал, а после спектакля зашёл в свою гримёрную – и умер…

Прихожу утром на репетицию, а там – гроб в манеже, поминальные речи, тихо и печально в цирке… и цирковой оркестр играет похоронный марш Шопена…

Володя-конюх говорит:

– А чего ты удивляешься? У циркача вся жизнь – в манеже. И свадьбы тут играют… и отпевают…

…А вечером – как всегда – представление: смех… праздник… огни… бравурная музыка… И никто из зрителей даже не подозревает, что утром на этом манеже происходило совершенно другое действо…

* * *

…Я не могла забыть слонов. И как толстый Юрочка Дуров бил их железной палкой с острым наконечником…

.  Слоны, недоумённо морща лбы,

.  Под зычный барабан…

.                   чихая пылью,

.  Из-за кулис, как привиденья, плыли –

.  Едва передвигая ног столбы.

.  Так напряжённо – будто по ножу –

.  Шли по барьеру с напускною ленью…

.  Он бил их палкой

.                и кричал: «Ажну!» –

.  Что значит: «На колени,

.                      на колени!»

.  Слоны стонали, на манеж валясь, –

.  Как горы серые, нелепо и неловко.

.  А балерина танцевала вальс

.  На тучных спинах –

.                  развивая локон…

.  По странам их везут, по городам –

.  На суд зевак, на смех и удивленье…

.  Какие сны им снятся –

.                  тем слонам,

.  Что научились падать на колени?…

* * *

Торчу в цирке целыми днями. Смотрю все репетиции, ничего не пропуская. Читаю все книжки о цирке, которые могу достать.

В полутёмном фойе Володя-конюх учит меня жонглировать. Купила для этого в спортивном магазине теннисные мячики. Володя говорит: у меня способности. Трёмя шариками жонглирую уже трёмя разными способами…

Пытаюсь удерживать эквилибр: стою на доске, которая положена на лежащую бутылку из-под шампанского. Оказывается, не так-то это просто! Но я должна всё уметь. Как Мой Клоун.

…Вечером так не хочется идти домой! Выхожу из цирка, и ноги сами несут меня знакомой дорогой – Цветной бульвар, Самотёчная, площадь Коммуны, Октябрьская улица – в Марьину рощу…

.  Мне бы надо попроще!

.  Снова – в Марьину Рощу,

.  В ту весну –

.              губы, снега полёт…

.  Мокнет чья-то калоша.

.  Одинокая лошадь –

.  На облезлой стене у ворот.

.  Ты ли, Марьина Роща?

.  скверов пыльные мощи,

.  И пивные ларьки,

.                и луна…

.  Паутина в окошках,

.  Тени мартовских кошек…

.  Боже, здесь ли сходила с ума?

.  Я ли?…

.  Вздор!

.  Невозможно!…

.  Я здесь только прохожий,

.  Торопливый, озябший, больной…

.  Одинокая лошадь,

.  Попривыкнув немножко,

.  Будет рада калоше одной…

* * *

Приношу домой запах цирка, мама в недоумении…

– Чем это от тебя пахнет?

– Дождём, мама…

* * *

На Новый год летала в Донецк смотреть клоуна Карандаша.

Мне сказали, что это – его последние выступления, после чего он уходит с манежа. Ему скоро – 70 лет. А я его ни разу не видела! Такой пробел в моём клоунском образовании.

…Первый раз в жизни я смеялась, когда в манеж выходил клоун. Он был жутко смешной! А ведь ничего не делал для этого. Выходил, хлопал в ладошки, приседал на полусогнутых ножках несколько раз, приговаривая писклявым голосом: «А вот и я!…» «А вот и я!…» И зал от этого его писка просто лежал в лёжку… ржали буквально до слёз, и я вместе со всеми…

Вот, непостижимая природа смешного. Карандаш был гениально смешон. Хотя клоунады его были простецкими, можно сказать – глупыми. Замешанными на человеческой глупости. (А можно сказать – нацеленные на человеческую глупость). Глупость, неловкость, даже дебильность. Я видела, что публике это нравится. Люди любят смеяться над дураками. Карандаш был классический дурак. Дурачок. Придурок в манеже. Зрителю приятно осознавать, что он, зритель, не таков.

Но я-то почему смеялась?… Вот, загадка для самой себя.

* * *

Конюх Володя говорит, что надо быть внутри цирка и потихоньку готовить свой номер. Как он. Он хочет быть воздушным гимнастом. А пока работает конюхом. Иногда ему удаётся немного порепетировать в маленьком перерыве между дневными репетициями артистов и вечерним представлением, и он счастлив.

* * *

Увидела объявление на стене цирка: «Требуется осветитель».

Пошла к Крымко:

– Владимир Ильич, а меня можете взять?

– А вам это надо?

– Надо!

– Ну, как хотите…

* * *

Я – ОСВЕТИТЕЛЬ В ЦИРКЕ!

Пришлось дома признаться про институт: что ушла на год в академку. Ведь я теперь возвращаюсь домой очень поздно, а в выходные дни и по праздникам, когда в цирке по два, а то и по три спектакля, – я в цирке с утра до ночи…

Мама сказала:

– Я что-то предчувствовала… От тебя всю зиму пахло конюшней. Я так и думала, что это – неспроста, что этим всё и кончится… – и она заплакала.

* * *

Ещё осенью я разорвала и выбросила в мусоропровод свой комсомольский билет. В школе вступила. Самой последней в классе. Уговорили. Аргумент: не примут в институт, если не будешь комсомолкой. Но теперь мне не нужен ни институт, ни комсомольский билет! В цирке всё по-другому!

И каково же было моё удивление, когда начальник осветительного цеха, строгий дядя Ваня, сказал однажды:

– Завтра приди на час раньше. Будет комсомольское собрание.

– Что??

– Комсомольское собрание. Явка всех комсомольцев обязательна.

– А я – не комсомолка.

– Как это?

– Вот так получилось.

– Двоечницей в школе была, что ли?

– Наоборот.

– Тогда давай мы тебя примем.

– Ой, спасибо, не надо!

– Вообще, это непорядок… как это так – не комсомолка? Все должны быть охвачены… в цирке все – кто комсомолец, кто – член партии, ты одна – белая ворона… а мне отчитываться перед начальством… – ворчал он.

Но на этот раз я была стойкая, как оловянный солдатик.

Было смешно: оказывается, чтобы сидеть за прожектором, желательно быть комсомолкой.

Было очень смешно: представила, что клоуны, дрессировщики, фокусники выходят в манеж, а в расписных штанинах у них – партийные и комсомольские билеты. Анекдот!

Было очень, очень смешно: и в цирке я оказалась белой вороной!

Так же, как Мой Клоун.

* * *

Мой прожектор – первый справа. Если смотреть от форганга. Форганг – это занавес, отделяющий манеж от кулис. Там, где обычно стоит шпрехшталмейстер. Шпрехшталмейстер – это ведущий спектакля, объявляющий номера и артистов.

Начитавшись цирковых книжек, я теперь знаю, как что называется по-цирковому, и мне страшно нравятся все эти словечки. Я чувствую себя посвящённой и просвещённой. Одним словом – своей.

Прожектор мой старый, допотопный, доисторический. Он светит, благодаря длинному графитовому углю, похожему на карандаш, который постепенно сгорает и укорачивается… На спектакль я иду с горстью запасных углей-карандашей.

В цирке прожектора называют «пушками». А я называю их софитами. Мне так больше нравится. Кроме моего, ещё три софита в зале. И ещё – мощные софиты в осветительской будке, которая находится повыше оркестра. Там орудует главный осветитель цирка – художник по свету, строгий дядя Ваня.

Работа моя не трудная. Но – жаркая! От софита пышет жаром… И нужно быть очень внимательной. Каждый номер требует специального освещения. В одних случаях надо светить белым светом, в других – использовать цветные фильтры: красный, жёлтый, синий, зелёный. В какие-то моменты – светить, в какие-то – выключать свет. Во время каждого номера – множество световых комбинаций и вариаций. Всё это надо держать в голове. Не перепутать. А главное – не попасть светом в глаза артисту, не ослепить его. Потому что, если он, к примеру, идёт по канату, то, ослеплённый, может просто упасть. Вообще, каждый номер – это отдельная «световая история».

* * *

В нашей программе работают Запашные – большая цирковая семья. Та самая, рядом с которой мы четыре года назад обитали на сочинском пляже… Мстислав Запашный очень приветливо здоровается со мной – может, узнал? Ведь я когда-то караулила его сыночка, когда он ходил купаться… А может, он вообще такой со всеми приветливый.

У Запашных много номеров в программе: и воздушный полёт, и «акробаты на лошадях», и дрессура. Удивительное семейство. Такие все красивые, энергичные, разносторонние. А главное, чувствуется, что это – единый организм, семья. Семья, которая живёт общим делом, общей жизнью. Но самый заводной у них – это, конечно, Мстислав. Он прямо брызжет энергией! Вокруг него как будто искры всегда летают!… И у него изумительно красивая жена по имени Долорес. В цирке любят необычные имена.

* * *

…С детских лет живёт во мне эта досада: эх, почему мои родители – не циркачи? Как удивительно и прекрасно могла бы сложиться моя жизнь, родись я в цирковых опилках…

* * *

…Графитовый уголёк, сгорая, источает специфический запах… Мне нравится этот запах.

Вообще, мне всё в цирке нравится.

Но больше всего – манеж.

Есть такие минуты, между репетициями и вечерним спектаклем, когда манеж – пуст… Совсем недолго. Все уходят, и – никого в тёмном амфитеатре… Совсем никого.

Только я – и манеж.

И можно выйти на него… и постоять на красном ковре…

Боже мой, неужели всё это у меня будет?…

* * *

…Осенью и зимой в программе работал клоун Андрей Николаев, с морковкой на берете, с петухом под мышкой, в балетной пачке, из-под которой ужасающе торчали волосатые ноги – патология, в общем-то. А все почему-то ржут… Мне – не смешно.

Ближе к весне Николаева сменили Юрий Никулин и Михаил Шуйдин.

Они работают в образах не очень умного хитрюги (Шуйдин) и доброго, неловкого, наивного дурачка (Никулин). Который на самом деле умён и часто оказывается в выигрыше. Так что здесь нет классического разделения – на «белого» клоуна и на «рыжего». На правильного и неправильного. Можно сказать, что они – оба рыжие, но каждый – в своём роде. В некоторых номерах им подыгрывает жена Никулина – Татьяна Николаевна. Публика принимает их прекрасно, хохочет… Тем более, что клоунады их – бытовые, доходчивые, на «народные» любимые темы: пьянство, жульничество, мелкое мошенничество. Это талантливо разыгранные анекдоты. Самая смешная у них клоунада – с бревном. Я про себя её называю «ленинским бревном». Бревно, которое Ленин якобы носил на субботнике, часто возникало в анекдотах того времени. Ну, клоуны от души посмеялись над этим бревном: как они его только не роняли друг на друга, как только не давили этим бревном себя и друг дружку! А мне почему-то не смешно… Ну, не смешно – и всё тут! Мне даже грустно смотреть на всё это.

Но все ржут… А моя невесёлая физиономия не даёт Никулину покоя. Выходя в манеж, он подмигивает мне и говорит: «А теперь мы эту девочку рассмешим!»

– Послушай, ты чего такая грустная всегда? – спросил он меня как-то, когда мы столкнулись с ним в фойе после спектакля.

– Я не грустная. Я задумчивая.

– Знаешь, это очень заводит: когда все смеются, а один человек в зале не смеётся.

– Ну, что я могу поделать? Я вообще редко смеюсь.

– А что ты там пишешь всё в свою тетрадку?

– Стихи.

– Почитать можно?

– Можно.

Он взял мою тетрадку. И через несколько дней сказал:

– Я прочёл. Мне понравилось. И жене моей, и сыну. Здорово ты о цирке пишешь! Мне кажется, никто ещё до тебя о цирке так не писал. Можно, я тебе её не верну, твою тетрадку?

– Можно, – сказала я и засмеялась.

– А говорила: смеяться не умеешь, – сказал он и тоже засмеялся.

* * *

В здании цирка, на втором этаже, в двух прокуренных комнатках, помещалась редакция журнала «Эстрада и цирк», и я как-то набралась смелости, зашла туда и оставила подборку своих стихов о цирке. Реакция была – нулевая. Может, потеряли, не успев прочитать? Я обиделась на них и не стала выяснять.

Но как же я смеялась потом, через несколько лет, когда они сами мне позвонили:

– Нам тут Юрий Никулин ваши стихи принёс. Ах, какая прелесть! А нет ли у вас ещё каких-нибудь стихов о цирке? Мы хотели бы сделать вашу большую подборку. Приезжайте, привозите…

– А я приносила вам когда-то свои стихи, но вы даже не ответили мне ничего.

– Да неужели? Не может быть! Ну, это какое-то недоразумение…

Они извинялись, оправдывались и не хотели верить этому факту: что на «девочку с улицы» они никак не отреагировали, а принёс те же стихи Никулин – и они прямо запрыгали от восторга.

Много раз потом в журнале «Эстрада и цирк» печатались мои стихи о цирке. Спасибо Юрию Владимировичу. А потом, когда вышла моя первая книга, «Лунные цирки», в журнале напечатали отзыв о ней. Опять же – с подачи Никулина. Он принёс книгу в редакцию и сказал: «Глядите! книга стихов о цирке – такого ещё не было». Отзыв был большой и совершенно замечательный.

А до того, как выйти в полном виде, книга моя вышла в укороченном – в альманахе «Истоки», и предисловие к ней написал Юрий Никулин, описав всю историю нашего знакомства: как я работала осветителем в цирке на Цветном бульваре и никогда не смеялась, сидела такая грустная-прегрустная за своей «пушкой», и как дала почитать ему свои стихи, и как они ему сразу понравились, и что никто так о цирке больше не пишет… так, как я.

Когда он написал, то позвонил и сказал: «У меня тут машинка сломалась, можешь сама перепечатать? Тогда приезжай и забери». Когда я приехала в этот уютный дом на углу Малой и Большой Бронной, он сам открыл мне двери, и навстречу мне выскочил рыжий, в мелких кудряшках, пёс. «Вот, сын на помойке нашёл и притащил. У нас в семье все собачники. Ну, конечно, оставили… Посмотри в его глаза. Разве можно такого выбросить?»

Пёс был удивительно ласковый, он тыкался кудрявой мордой мне в колени, и это была третья в моей жизни собака, которую я гладила. Вообще-то у меня собакобоязнь. Но это была не собака – а существо, которое Творец вылепил из доброты и ласки. Это была сама доброта и сама ласка, одетые в собачьи рыжие кудряшки. Для смеха!

…Мы сидели за длинным столом, в комнате было много света и много книг (о, какая в том доме библиотека!… сказочная!), и немолодой человек с мягким, добрым лицом и удивительно проницательными глазами читал мне вслух то, что он обо мне написал. «Ну, как? я тут ничего не наврал? ведь всё так и было?» – спрашивал Юрий Владимирович после каждой второй фразы. И я, сгорая от смущения, кивала: да, так всё и было. От его хороших, добрых слов я чуть не плакала. А рыжий пёс тыкался мне в колени, и Юрий Владимирович сказал с усмешком: «Гляди, как он к тебе сразу прилип. К плохому человеку собака не прилипнет. Значит, я всё правильно о тебе написал».

На прощанье он подарил мне свою пластинку с разными песенками, смешными и грустными. (Которую потом у меня умыкнули, и я знаю, кто. Ещё бы! автограф самого Никулина!)

Он вышел меня проводить к лифту, и это было как-то очень тепло, по-домашнему, почти по-родственному.

А когда вышли «Лунные цирки», я, как и обещала, повезла их Никулину.

Почему-то никто не ткнулся мне в колени.

– А где же ваш рыжик?

– Жена повела выгуливать.

– Вот, как обещала, – и я протянула ему книжку.

Он воскликнул радостно:

– А у меня как раз вышла моя книга! Какое совпадение!

Я надписала ему свою тоненькую книжечку, он – надписал мне свою толстую.

И он опять вышел меня проводить к лифту, и, пока ждали лифта, он говорил, советуясь:

– Как считаешь, идти мне директором в цирк на Цветном? Мне уже шестьдесят тут исполнилось, можно бы и на пенсию. Я много лет мечтал: вот выйду на пенсию – времени будет свободного сколько хочешь – перечитаю всю свою библиотеку! Такая была мечта… А теперь вот и не знаю… Не хочется этот хомут на шею надевать – директорство.

– Но ведь уговорят, – сказала я.

– Скорее всего – да… – вздохнул он.

Тут открылся лифт, и мы попрощались.

Вскоре я узнала, что его действительно уговорили. И бывший клоун стал директором цирка.

Его большую автобиографическую книгу «Почти серьёзно» я прочла взахлёб, в очередной раз изумившись: «Ну, до чего же хороший человек!» Кстати, именно из этой книги я поняла, что первый клоун, которого я видела в своей жизни (в трехлетнем возрасте, в городе Днепропетровске) был именно Юрий Никулин!

* * *

Но это всё – и его предисловие, и моя книга – в будущем. Ровно через десять лет. А тогда, весной семьдесят первого года…

…Однажды, во время вечернего представления, Никулин шёл на выход – в манеж, а я торчала в боковом проходе, а он как раз тут и шёл, и он схватил меня за руку и потащил в манеж: «Пойдём вместе, споёшь им что-нибудь».

Никогда не забуду, как Никулин тащил меня за руку в манеж… Публика смеялась… Публика, небось, думала: так и надо. Никулин тащил… я упиралась…

– Ещё не пора! – говорила я ему. – Понимаете, ещё НЕ ПОРА!

– Нет?

– Нет.

– Ну что ж, – сказал он с сожалением, что экспромт не удался, и пошёл в манеж один – петь своё ежевечернее: «А нам всё равно, а нам всё равно!…»

Вот так вот. Не вышла! Мне это показалось несерьёзным: выходить в манеж, чтобы петь какую-то песенку… Уж если я выйду в манеж, то чтобы говорить со зрителями о САМОМ ГЛАВНОМ. О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ. КАК МОЙ КЛОУН!

* * *

Но если честно – было грустно. За упущенную возможность. Боже мой, я уже сегодня могла «выйти в манеж»!… Но ведь не для того же, чтобы потешать, я стремилась туда. Не к этому я себя готовила.

Вокруг – хохот, а у меня – слёзы на глазах. И долговязому клоуну с проницательным взглядом никак не удавалось рассмешить меня…

На протяжении всего сезона не удалось ни разу.

* * *

Я сказала тогда: «Ещё не пора!» Я не сомневалась (двадцать лет – не возраст сомнений), что моё место – там, в центре красного ковра, в скрещении горячих лучей прожекторов…

Нужно только выйти на ковёр во всеоружии!

И я придумывала репризы. Точнее – перекладывала на язык пантомимы свои стихи.

А стихи шли неудержимым потоком – только успевай записывать… В сумерках амфитеатра, во время утренних репетиций, я устраивалась поукромнее – и открывала свою тетрадку, с которой практически не расставалась.

.  Гнедые, гривы разметав, танцуют вальс!

.  Глазами карими блестя от напряженья…

.  Им не до нас, им вовсе не до нас.

.  Как грациозны, плавны их движенья!

.  Наверное, им напомнил летний луг

.  Ковёр зелёный на песке манежа?

.  А вальса затуманенного нежность

.  Прохладой затопляет душный круг…

.  За сахара кусок ужель они

.  Так вдохновенно по манежу кружат?

.  Гремит оркестр…

.          Глаза слепят огни.

.  И круг манежа с каждым кругом уже…

.  От пота влажен частокол ресниц.

.  Как заглянуть

.      в зрачков бездонных темень?…

.  Немая тайна лошадиных лиц.

.  Их взгляд усталый грустен и надменен.

…А дома, уже за полночь, когда младшая сестра засыпала, я зажигала настольную лампу – и на тетрадный лист ложился жёлтый круг горячего света…

Я сказала: «Ещё не пора!» Сказала так, не догадываясь о том, что давно уже стою посреди манежа. СВОЕГО манежа.

И когда я открываю свою потрёпанную тетрадку – это и есть мой выход. Ежедневный, еженощный… И на этом белом тетрадном листе, обожжённом единственным лучом ночного прожектора – также, как на красном ковре циркового манежа – не уйти от вопросов, не отвертеться, не солгать… И также, как клоун играет свою роль «из себя», – мне тоже не скрыться ни под какой маской. Да я и не стремилась…

Горькое – но и возвышающее в своей горечи – осознание: роль поэта почти ничем не отличается от роли шута…

А что же делать,

коль рождён шутом?

Поэтом –

под дурацким колпаком!

Стихи, написанные в девятнадцать лет. Которые так нравились Моему Клоуну. Эти стихи ещё не разгадка, но – уже догадка. Словно бы взглянула на окружающий мир – из круга арены; словно бы ощутила на себе этот звенящий бубенцами шутовской колпак…

В поэзии, как и в цирке, нет разрисованного задника, нет спасительных кулис. И здесь и там «работающий у ковра» виден сразу со всех сторон – как на ладони. Поэту, так же, как клоуну, невозможно спрятаться за партнёра, за автора, за режиссёра. Всё, с чем я выхожу на ковёр чистого листа – всё это я, и никто иной.

Надышавшись воздухом цирка, пропитавшись им до последней клетки, – я знала, что уважающий себя циркач всегда работает без страховки.

Рискует и падает. И, случается, – разбивается насмерть.

«Играй же – на разрыв аорты!» – эта мандельштамовская строка звучала во мне всегда, когда я видела в манеже Моего Клоуна. Когда думала о нём. Эту строчку я хотела взять эпиграфом к своей будущей книге…

* * *

Стихи тех лет насыщены запахом цирка. Даже те, в которых, вроде, и не про цирк. Они родились в магическом воздухе Цветного бульвара; они пропитаны дождями, снегами, пылью и гарью моей Москвы: Самотёки и Трубной, и улочек Марьиной Рощи…

Кажется, что стихи тех лет – вне времени. В них мало примет эпохи семидесятых. Один солидного возраста поэт (к нему меня отправила Лянь-Кунь «на консультацию», это был Эдуард Асадов, фронтовой друг её отца), он сказал с удивлением и сожалением:

– Ну, зачем вы так пишете: «Извозчику я крикну: «В цирк!» Куда лучше было бы: «Таксисту крикну я: «В госцирк!» Сразу чувствуется современность в стихах! А смысл не меняется. В таком виде их вполне можно было бы напечатать. Но с этим архаическим извозчиком – увольте! Вас просто засмеют…

Он искренне хотел помочь мне придать моим стихам «товарный вид». А мне было смешно и странно, что его волнует лишь эта сторона дела.

Цирк с его летящими по кругу всхрапывающими лошадьми… с его слепящими огнями… с его головокружительным переплетением канатов, трапеций и верёвочных лестниц, убегающих под купол… с его ежедневным, ежевечерним риском и потом, – этот цирк был (и остался) для меня не просто местом действия, но и временем действия.

Не сразу, но постепенно я научилась различать в цирке – два совершенно различных (хотя и совершающихся одновременно) действа: цирк сегодняшнего дня (в нём, увы, было много чуждого моей душе) и – Цирк вечностный. Цирк как символ человеческого бытия. У этого – нестареющего, неумирающего Цирка – свой, особый, настоянный веками, не выветриваемый запах – покрепче мимолётных запахов скоротечных десятилетий…

И всякое вторжение в этот – вневременной – Цирк примет сегодняшнего дня (будь то красное знамя в руках наездника, или шлемы космонавтов на воздушных гимнастах), – всё это опошляет Цирк, сводит его до положения агитки или иллюстрации.

У Цирка – другие задачи. К человеку в костюме космонавта, как мы смогли убедиться, все быстро привыкли.

Но гимнаст в стареньком трико, идущий по проволоке без страховки, – этот образ будет волновать всегда. Привыкнуть к нему невозможно. И каждое новое поколение будет его открывать для себя заново…

Лишь тем приметам, которые пережили времена и эпохи, возвысившись до символа, не суждено вымирание.

Нет, я не стала менять в своих стихах коня на такси.

* * *

…И вот что я поняла – тогда, в те ночи, выходя на манеж своей потрёпанной тетрадки: Поэзия – это тот же вечностный Цирк. Только облечённый в слова. Вот что я поняла… Я поняла, что Небо, так же, как цирковой купол, – со всей его непознаваемой глубиной и тайной – гораздо важнее реактивного самолёта, вспарывающего его в эту минуту, даже если самолёт и является атрибутом сегодняшнего дня. Самолёт устареет и умрёт – а Небо останется.

Умрут, отойдут, сменятся на другие, как облетают листья с дерев, все недолговечные приметы – со всем их шумным, болтливым, рыночным множеством и пестротой…

Останется Дерево. И Душа останется. И Любовь.

* * *

Я благодарна Цирку. Благодарна за то, что он научил меня отличать вечное – от преходящего. Научил рисковать, находя в риске единственную возможность существования. Цирк научил меня говорить лишь «да, да» или «нет, нет» – ибо, идя по проволоке, невозможно юлить.

А еще Цирк научил не бояться. Не бояться быть до предела (до юродства?) искренней: сегодня, сейчас! – потому что у идущего по проволоке может не быть ЗАВТРА. И если помнить об этом, то испаряется и обывательская боязнь показаться кому-то несовременной, смешной…

Действительно: смешно. Человек шмякается в опилки манежа и лежит в такой странной позе, что можно подумать, будто он уже не живой… И кто его заставлял лезть под самый купол?… – недоумевает зритель, долизывая свое эскимо.

Действительно: смешно. Человек, как безумный, выкрикивает на весь мир отчаянное: «ЛЮБЛЮ!» Может, и в самом деле сумасшедший?… По крайней мере – чудак: так оголяться перед честной публикой. Ну, потеха!… И что это он заладил: «люблю» да «люблю»? Кому это надо?…

И в самом деле: кому это надо?

Да им же – ржущим, жующим, тыкающим пальцами – им же в первую очередь и надо! Уж по крайней мере им – не меньше, чем тому, кто идёт (и за них тоже!) по проволоке… Им – не меньше, чем тому, кто (и за них тоже!) выкрикивает своё ЛЮБЛЮ!…

В стихах тех лет, на первый взгляд, много бутафории, игры. С одной стороны – это, безусловно, был юношеский вызов «сегодняшнему дню». Вызов тому театру абсурда, в котором определено было жить, – перед которым меркли, казались детской фантазией пьесы Беккета и Ионеско. А с другой…

Не могу сейчас утверждать, что тогда, в девятнадцать-двадцать лет я отдавала себе в этом отчёт; конечно же, все происходило подсознательно, интуитивно (как, наверное, все истинное в поэзии), но это, конечно же, была не игра – а поиск. Под ветхостью декораций, под кажущейся условностью ситуаций я искала (и, с Божьей помощью, обретала) те вечные, единственные опоры, на которые жаждала опереться душа. Сегодня – как вчера, как всегда…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.