Глава 14 Бедняк, богач…

Глава 14

Бедняк, богач…

From me to me.

Рудольф Нуреев

Родившийся бедняком, Рудольф Нуреев умер миллионером. Никогда ни один танцовщик не заработал столько же, как он. Везение? Скорее закономерность. Нуреев испытывал огромную потребность быть на сцене, и его труд высоко оплачивался. Деньги для Нуреева были инструментом жизни. И инструментом выживания.

В Ленинграде, став солистом, Нуреев получал две тысячи рублей в месяц, что соответствовало примерно тремстам долларам. Совсем немного по западным меркам, но гораздо выше средней зарплаты в Советском Союзе. Рудольф никогда не требовал прибавки к жалованью, в те годы деньги имели для него второстепенное значение. Он хотел одного – танцевать. Но, оказавшись на Западе, он мгновенно понял, что его труд может оплачиваться совсем по-другому. Буквально через три месяца после побега он заявил с потрясающим апломбом: «Здесь я чувствую, что могу запросить столько денег, сколько хочу, потому что на Западе по сумме, которую зарабатывают, определяется ценность людей»¹. За эти 90 дней Рудольф познал совершенно новые для него правила. Он, молодой смутьян, моментально проникся индивидуалистским духом шестидесятых. И он готов был оговаривать цену своего существования. С присущей ему провокационностью он сказал об этом четыре года спустя: «Я, Нуреев, – танцовщик, и больше ничего. Я продаюсь. Я – частное предприятие. Если нравится, можете купить. Если не нравится, идите своей дорогой»². Продюсеры будут его покупать, но они предупреждены: Рудольф Хамитович Нуреев за любые деньги не продается, он знает себе цену.

На следующий день после побега Нуреев уже обсуждал свой контракт с Балетной труппой маркиза де Куэваса: восемь тысяч долларов в месяц, и это после трехсот в Кировском! В сентябре 1961 года он согласился сняться для немецкого телевидения за четыре тысячи долларов (были представлены отрывки из второго акта «Жизели» и «Видение розы»). Четыре года спустя он стал запрашивать за спектакль две тысячи восемьсот долларов. В начале семидесятых, с образованием дуэта Фонтейн – Нуреев, цена подскочила до семи тысяч за вечер (Марго получала на тысячу больше). Через десять лет, создав группу «Нуреев и Друзья», Рудольф требовал по десять тысяч долларов за выступление, а выступал он почти каждый день (двести представлений в год). В 1990 году, когда интересы Нуреева стал представлять Эндрю Ероссман, менеджер нового поколения, работавший на транснациональную американскую компанию «Columbia Artists Management», сумма гонорара удвоилась. Нуреев оплачивался так же хорошо, как тенор, – случай уникальный в мире танца, в котором гонорары были несправедливо занижены по сравнению с оперным искусством. По мнению Луиджи Пиньотти, если бы Рудольф продолжал работать в наши дни (во всем блеске своего таланта), его стоимость достигала бы миллиона долларов за спектакль.

Почему эти цифры так ошеломляют? Вот, для сравнения: в 1964 году артисты Королевского балета получали сорок фунтов в неделю, в то время как Нуреев – триста фунтов за спектакль, и эта сумма через три года возросла до тысячи двухсот пятидесяти фунтов. Когда он запрашивал по десять тысяч долларов за выступление в рамках цикла «Нуреев и Друзья», другие танцовщики довольствовались одной-двумя тысячами. В семидесятые Рудольф танцевал по двести пятьдесят спектаклей в год, и поэтому понятно, почему он стал самым богатым танцовщиком в мире. Однако на пятки ему наступал Барышников, и Нуреев однажды сказал: «Я не хочу быть менее богатым, чем этот Микки Маус»³.

Важно уточнить и еще одну деталь: Нуреев получал огромные гонорары, но они не были слишком завышены, потому что он приносил огромную прибыль своим продюсерам.

Нурееву не откажешь в сообразительности. Очень скоро он понял, что некоторым театрам надо давать послабления. Частные театры готовы были купить его по цене золота, но с ними славы не сделаешь. А вот танцуя на сцене Парижской или Венской оперы, в Метрополитен-опера, «Ла Скала» или в «Ковент-Гарден», можно войти в историю. С такими установками Рудольф мог и уступить. «В восьмидесятых годах Рудольф запрашивал 3500–4000 долларов за вечер, – вспоминала Джейн Хэрман, входившая в те годы в дирекцию Метрополитен-опера. – Это было немного, но с учетом того, что Нуреев танцевал семь раз в неделю в течение трех недель, выставленный счет был весьма ощутимым. Но что поделать – зал был полон, и прибыли росли соответственно…»⁴.

В конце своей карьеры, зная, что танцует он уже не так хорошо, как прежде, Нуреев не поднимал цену, и это тоже было продуманное решение: продюсеры стали охотнее ангажировать его.

Когда в 1983 году Нуреев пришел в Парижскую оперу в качестве руководителя балетной труппы, он согласился получать не очень высокую зарплату (35 тысяч франков), но при этом он получал гонорары за хореографию и за каждый выход на сцену в качестве танцовщика (сорок представлений за первый сезон; за один вечер – те же 35 тысяч франков).

Разумеется, Рудольф обогащался, продавая свои собственные постановки. Театры должным образом платили ему за это, ведь строка на афишах «Хореография Рудольфа Нуреева» приносила дополнительные прибыли. Примечательно, что в начале своей карьеры Нуреев еще не знал, что может получать деньги за авторские права, а впоследствии сделал своим доверенным лицом издателя Марио Буа, мужа Клер Мотт. «Мне он стал доверять, как только увидел, что я могу приносить ему деньги, причем каждый вечер», – рассказывал Марио⁵. В 1966 году за «Спящую красавицу», поставленную в Милане, Нуреев получал 25 долларов за вечер (авторские отчисления). В настоящее время Фонд Нуреева получает за его постановки тысячи долларов.

Рудольф умел быть покладистым. «В 1987 году, в мой первый сезон во главе Королевского балета Фландрии, – вспоминает Робер Данвер, – я хотел поставить в афишу его „Дон Кихота“. Горлински, импресарио Нуреева, сказал мне, что права на балет стоят 90 тысяч долларов и что Рудольф просит роялти в размере 500 долларов за каждый показ. Для нас это было очень дорого. Я позвонил Рудольфу, объяснил ему ситуацию, и он мне сразу ответил: „Плати, сколько можешь“. В результате мы платили в три раза меньше. Потом он приехал в Антверпен, посмотрел спектакль и вдруг сказал: „А ведь ты не оплатил мне билет на поезд, чтобы я приехал сюда…“ Вот в этом был весь Рудольф»⁶.

В 1974 году Нуреев согласился сняться в рекламе меховой фирмы «Blackglama». Компанию ему составили Марго Фонтейн и Марта Грэхем. Слоган рекламы был: «Легенде это к лицу! Может ли быть лучше?» Большую часть гонорара Рудольф и Марго перевели в пользу компании Марты. Спустя восемь лет Нуреев снялся в рекламе японской водки «Сантори». Издавна компания «Сантори», основанная в 1899 году, пользовалась рекламными услугами американских кинозвезд. Предложение, сделанное Нурееву, доказывало, до какой степени танцовщик стал равен звездам Голливуда.

Ни на какие другие рекламные акции Нуреев не соглашался. Ему очень часто предлагали дать свое имя серии товаров для балета, но и это его не привлекало, в отличие от Барышникова, который раздавал свое имя направо и налево.

Ангелом-хранителем финансов Нуреева, человеком, ниспосланным ему Провидением, был Сандор Горлински. Горлински родился в Киеве накануне Второй мировой войны. Каким-то образом его семья оказалась в Лондоне, где он вырос и получил образование. Как и Рудольф, Сандор любил вкусную еду, хорошую выпивку и удачу в делах. Рудольф знал, что Горлински прекрасный импресарио, что он работал у Артуро Тосканини и Марии Каллас и что он умеет уладить любые финансовые вопросы своих подопечных.

Горлински вдобавок ко всему оказался превосходным биржевым игроком. Однажды в семидесятых годах он заметил необычайное повышение курса золота, удерживавшееся в течение двух суток. Продав несколько золотых слитков, принадлежащих Нурееву, он за одну ночь удвоил его состояние.

Камнем преткновения для Рудольфа были налоги. Советскому эмигранту было трудно понять, что налоги надо платить добровольно. В 1968 году в Нью-Йорке произошел неприятный инцидент. Нуреева попросили предъявить декларацию о доходах, и вдруг выяснилось, что он не оплатил и половины налогов. Узнав о сумме штрафа и о грозящей ему экстрадиции, Рудольф гневно заявил, что не понимает, «как страна (Соединенные Штаты), претендующая на звание демократической, может подвергать кого-то гонениям, как будто он преступник!»⁷.

Когда в 1983 году Нуреев оговаривал условия контракта в Парижской опере, он потребовал, чтобы его присутствие на рабочем месте директора ограничилось 180 днями в году, чтобы не платить подоходный налог.

Это маниакальное отвращение к налогам, слишком абстрактным для него и слишком реальным, когда дело касалось выплат, развилось у Нуреева сразу после его перехода на Запад. В январе 1962 года, на одном из ужинов, танцовщик, только начинавший сколачивать свое состояние, обратился к банкиру Чарлзу Гордону, мужу своей партнерши Нади Нериной: «Чарлик, Эрик Брюн сказал, что ты мне можешь помочь. Я бедный. Денег нет. Я хочу делать деньги. И я хочу уйти от налогов!» Чарлз Гордон вспоминал: «От его последних слов я остолбенел. Он смотрел мне прямо в глаза, чтобы понять, как я буду реагировать на эти слова. А как я мог реагировать? Ведь даже эксперты-бухгалтеры не слишком много знают об этом. У нас, на Западе, это непреложный закон – налоги надо платить»⁸. Между тем именно Чарлз Гордон познакомил Рудольфа с Горлински. И именно он посоветовал Горлински создать компанию в Люксембурге, который был настоящим налоговым раем. «Эта компания имела бы единственное назначение – взимать налоги с гонораров Нуреева, выплаченных без каких-либо фискальных удержаний»⁹.

В 1975 году Нуреев, научившийся к том времени разбираться в биржевых курсах по газете «Нью-Йорк Таймс», одобрил идею создания фонда («Ballet Promotion Foundation») в Вадуце (Лихтенштейн), еще одном райском местечке, если говорить о налогах. Какова была цель этого фонда? Прежде всего управлять состоянием Нуреева, но также помогать молодым танцовщикам путем присуждения стипендий.

При отличных отношениях с Горлински и другими знатоками финансов Нуреев мог поносить их на чем свет стоит и неустанно повторять: «Никогда, никогда нельзя забывать, что мы кормим людей, которые с удовольствием порубили бы нас на куски и сожрали!»¹⁰. В первые годы на Западе он панически боялся передать свои деньги в руки специалистов или просто разместить их на банковском счете. Юный перебежчик так мало доверял осаждавшим его продюсерам и еще меньше разбирался в банковской системе, что требовал уплаты наличными, и с этими деньгами в карманах он так и ходил по городу! «Рудольф хотел только наличные. И я сам видел, как он таскал по улицам Нью-Йорка десять тысяч долларов в банкнотах, засунув их в носки и положив в сумку», – вспоминал хореограф Гектор Зараспе¹¹. Ничего удивительного – как и его предки татары, Рудольф все свое носил с собой. Даже годы спустя он предпочитал наличные, да еще настаивал на том, чтобы сумму отсчитывали в его присутствии. «В тот день, когда я сообщил ему, что только что получил для него 800 тысяч франков за авторские права, – рассказывал Марио Буа, – он потребовал, чтобы я тотчас же принес ему всю сумму. Наличными! Немедленно! Через час!»¹². Деньги его завораживали, они были зримым подтверждением того, что он наконец вырвался из крайней бедности своего детства. Однако, по мнению Гислен Тесмар, «Рудольф никогда по-настоящему не осознавал, насколько он богат. Для него идея иметь счет в швейцарском банке была восхитительна, но он не вникал в подробности. Он ничего не рассчитывал. У него было очень абстрактное понятие о стоимости вещей. В Риме, где мы танцевали „Марко Спада“, мы зашли к антиквару. Рудольф захотел купить кровать в стиле ампир, которая якобы принадлежала сестре Наполеона. Он обожал эту эпоху и просто горел желанием приобрести этот предмет. Я посоветовала ему позвонить Горлински, но он меня не послушал. Потом он вдруг узнал, что кровать является подделкой, и со злостью задвинул ее в какой-то угол»¹³.

В повседневных расходах богач Рудольф Нуреев был невероятно скуп. Своим гостям он не уставал напоминать, чтобы они гасили свет, выходя из комнаты. Иногда, принимая друзей, он посылал кого-то в магазин и «забывал» потом возместить расходы. Покупая ботинки в магазине, он пытался торговаться. У него был огромный дом, но он обходился без домработницы (в его окружении всегда находилась женщина, добровольно и безвозмездно бравшая на себя хлопоты по хозяйству). Даже в конце жизни, пожираемый болезнью, Рудольф с отвращением отвергал мысль нанять себе сиделку на целый день – из гордости, из чувства независимости, но также и из-за нежелания входить в расходы.

Рудольф редко делал подарки своим друзьям, хотя, например, Ролану Пети он подарил великолепный набор бокалов, который Пети заметил в антикварном магазине, куда они заходили вместе. Были и анекдотичные случаи. Однажды Николь Гонзалес пригласила Рудольфа в «Сет», шикарное ночное заведение Парижа семидесятых годов. Приглядевшись к салатнице, стоявшей на столе, Николь сказала, что находит ее очень оригинальной. Чуть позже выяснилось, что в тот вечер она отмечала свой день рождения. «Рудольф взял со стола салатницу, вывалил ее содержимое в свою тарелку и произнес: „Держите подарок от меня на день рождения!“ Мы хохотали как безумные…»¹⁴.

Никто никогда не видел, чтобы Нуреев сам доставал в ресторане кошелек – он предпочитал подождать, пока расплатятся другие. Как вспоминал Марио Буа, Нуреев однажды пригласил его в бистро на набережной Вольтера, чтобы поговорить о делах. «За столом он настоял на том, чтобы я выбрал в меню все, что мне доставит удовольствие. Когда принесли счет, он так неприлично долго оставался на блюдечке, что в конце концов я встал и пошел платить»¹⁵.

После спектакля, особенно на гастролях, артисты часто ужинали вместе. Рудольф приглашал в ресторан важных персон и десяток-другой друзей, не имевших отношения к театральному миру. «Но он никогда не платил за приглашенных, – рассказывала мне Бабет Купер. – Потому что считал, что его присутствие и так слишком большая честь для всех, и особенно для богатых воздыхателей, о которых он часто говорил: „Я всего лишь игрушка для них“. Ну, а чтобы иметь эту игрушку, надо раскошелиться»¹⁶.

По мнению Гислен Тесмар, «соображения Рудольфа были таковы: если меня любят, то могут заплатить. А если платят, то это доказывает, что меня любят. Это был такая манера самоутверждения, очень примитивный и малокультурный способ узнать с помощью денег истинную природу привязанности других по отношению к нему»¹⁷.

Рудольф методически выискивал, как бы сэкономить на своих ежедневных расходах. Например, в самолетах он всегда летал первым классом. Но билеты часто покупал в эконом-класс. Приезжая в аэропорт, он обязательно представлялся у стойки регистрации: «Я – Нуреев». Хитрость удавалась: звезду незамедлительно размещали в бизнес-классе по цене билета в эконом-классе.

Еще более символична его неосознанная потребность не потерять ни копейки. Гектор Зараспе, преподаватель Нуреева в Нью-Йорке, вспоминал, как он гулял по Манхэттену со своим знаменитым учеником и уронил на землю монетку в один цент. «Рудольф поставил сверху ногу и сказал: „Это моя“. И он был совершенно серьезен, говоря это. Я, как и он, происходил из очень бедной семьи и потому мог понять, откуда у него такое страстное отношение к деньгам. Даже будучи богатейшим человеком, Рудольф никогда не забывал, откуда он пришел и как его мать лезла из кожи вон, чтобы принести в дом хоть немного денег. Его страх безденежья, его потребность экономить, вероятно, происходили оттуда»¹⁸.

При всей своей скупости Нуреев имел неодолимую страсть к приобретательству. Сделать подарок другим – это нет, зато для себя он ничего не жалел. Гислен Тесмар рассказывала: «Однажды Рудольф показал мне небольшую вещицу, которая, очевидно, была достаточно ценной. „Посмотри! Посмотри! Отгадай – кто мне это подарил?“ Наивная, я стала перечислять его друзей. „Нет, нет, нет! Это я! From me to me!“ — ответил он. В этом был весь Рудольф. Он был горд показать, что мог подарить себе красивую вещь. Хотя в глубине души ему хотелось получить этот подарок от другого. Не потому, что он тогда не потратил бы денег, а просто ради удовольствия получить его. Рудольф всегда испытывал эту потребность, в общем-то свойственную женщинам, – получать подарки. Чтобы кто-то другой с радостью доказывал свою любовь к нему»¹⁹.

Но для миллионера Нуреева единственным роскошным подарком, полученным от жизни, была его публика. И успех.

Как будто проклиная ту темную и тесную комнату, где прошло его детство, Рудольф приобрел не один дом. По всем сторонам света у него их было не менее семи. Этому бедуину-кочевнику надо было разбить здесь и там изумительные шатры из тесаного камня, порой с архитектурными излишествами, в которых он мог и не жить, но простое существование которых укрепляло его душевное спокойствие.

Свое первое вложение в недвижимость Нуреев сделал летом 1962 года, купив виллу в Ля Тюрби вблизи Монте-Карло. Молодой человек полюбил этот район Средиземноморья за его краски. Он был очарован здешней природой. Вилла была просторная, вдобавок ко всему в ней имелась большая репетиционная студия, устроенная для прежней владелицы, певицы Мэри Гарднер.

Дом Нуреева был открыт всем веяниям эпохи; гости, приезжавшие к нему, пили, курили, танцевали и предавались всем мыслимым удовольствиям шестидесятых годов. Но сам Нуреев бывал в Ля Тюрби не так уж и часто. В 1978 году Витториа Оттоленги попросила его описать виллу, на что он с юмором ответил: «Да я уже и не помню, ведь я два года там не был. Спроси меня лучше, на что похож мой номер в нью-йоркском отеле…»²⁰. Тем не менее, приезжая в Ля Тюрби лишь эпизодически, Нуреев не стал продавать дом, хотя он все более приходил в упадок.

В 1967 году Нуреев купил особняк в Лондоне, расположенный напротив Ричмонд-парка. До этого он жил в небольшой квартире, «скромной, можно сказать бедной, с мало используемой кухней, неизбежным душем вместо ванны и спальней без мебели и украшений; большая, всегда не убранная кровать и вечно занятый телефон на стуле», – по описаниям Ролана Пети²¹. Но Рудольф никогда и не жил по-настоящему в этой квартирке. Чаще он обитал у Мод и Найджела Гослингов. Там не надо было тратиться. В его распоряжении всегда была комната, и он приходил и уходил без всякого предупреждения.

Особняк у Ричмонд-парка – это была самая крупная покупка за всю лондонскую карьеру. Огромный замок XVIII века, просторный и холодный, был мало приспособлен для повседневной жизни, зато позволял Нурееву почувствовать себя английским лордом. В особняке было шесть спален и четыре гостиные. Перед домом – английский сад, в который забегали дикие косули. Но от «Ковент-Гарден» особняк находился далеко, а ежедневные поездки на машине были сопряжены с дорожными заторами, что приводило Нуреева в бешенство. Были, однако, и положительные стороны. Рядом находилась Школа Королевского балета и аэропорт Хитроу, из которого Рудольф так же часто летал на гастроли, как другие пользуются метро.

Свою нью-йоркскую шестикомнатную квартиру, расположенную в двух шагах от Метрополитен-опера, в шикарнейшем небоскребе «Дакота», из окон которого открывался вид на Центральный парк, Нуреев купил в 1979 году. Его соседями по шестому этажу в то время были Джон Леннон и Йоко Оно, вдова Хамфри Богарта, Лорин Бэколл, и Леонард Бернстайн²². В тот же год в Париже он купил квартиру по адресу набережная Вольтера, 23, в самом сердце столицы, с видом на Сену, Лувр и парк Тюильри. На этой набережной селились знаменитости, и здесь когда-то жили Вольтер, Энгр, Делакруа, Коро, Вагнер, Мюссе, Бодлер…

Надо ли говорить о том, что квартира Нуреева была роскошно обставлена. Настолько роскошно, что ее даже приходил снимать лорд Сноудон, известный фотограф и супруг британской принцессы Маргарет. Эти фотографии обошли весь мир²³.

Очередная покупка Нуреева была совершенно другого рода. В США, в штате Вирджиния, он приобрел ранчо. Дом из тринадцати комнат (постройка XVIII века) был окружен гигантским парком с речкой и мельницей. Там Нуреев мог удовлетворить свою любовь к природе и воплотить мечты джентльмена-фермера. В 1986 году, когда он привез в Нью-Йорк и Вашингтон балет Парижской оперы, вся труппа была приглашена на «гарден-пати». Никогда раньше Нуреев не устраивал подобного праздника для своих коллег. «Рудольф был так горд открыть для нас двери своего гигантского дома», – вспоминала впоследствии Анна Фоссюрье²⁴. Сам хозяин, однако, не часто наезжал в свое имение. Да, впрочем, когда ему было делать это, если он без устали колесил по всему миру?

Между тем обстановка ранчо была весьма скромной. В одной из комнат находился огромный старинный орган, но при этом не было ни нормальной кровати, ни стола – только походные койки и матрасы на полу. Но это не мешало Нурееву приглашать к себе знаменитостей.

Однажды он попросил свою нью-йоркскую знакомую Наташу Харли, чтобы она приехала в Вирджинию и помогла ему кое-кого принять. «Я совершенно не представляла, о ком шла речь, но согласилась и полетела на самолете в Вашингтон. Приехав, я обнаружила пустой дом. Там стоял только диван. Ни стульев, ни стола – совершенно ничего, чтобы провести с удобством вечер. Я накрыла стол, как могла. Вскоре приехал Рудольф в сопровождении Джекки Кеннеди! В то время она писала книгу о Пушкине. И весь вечер Рудольф читал ей по-русски „Евгения Онегина“, которого он знал наизусть, а потом переводил на английский и объяснял, кто есть кто. Джекки слушала, не пропустив ни слова. Это было совершенно великолепное и сюрреалистическое зрелище»²⁵.

Да, это так: непредсказуемый Рудольф Нуреев мог принять самых знаменитых людей мира в пустых интерьерах, буквально на матрасе, брошенном на пол. В конце своей жизни он утверждал с некоторым преувеличением: «Почти все дома, которые я покупал, были за городом. В Лондоне – далеко от центра. В США была отдельно стоящая ферма. В Монте-Карло я был в горах». Он забыл сказать о Нью-Йорке и Париже, что противоречило его аргументу, но хорошо выявляло заключительную мысль: «Я не создан для жизни в обществе. Там я чувствую себя не на своем месте»²⁶.

В конце восьмидесятых годов, уже страдавший неизлечимой болезнью, Нуреев сознательно стремился к уединению. В 1990 году, получив очень большие деньги за музыкальную комедию «Король и я», он купил себе виллу на одном из Карибских островов – Сен-Бартелеми. Конечно, это место трудно назвать уединенным, ибо там издавна селились звезды (Барышников тоже имел там виллу), но Нуреев выбрал для себя дом, расположенный на высоком мысе, в отдалении от других. Шарль Жюд, гостивший у Нуреева за три месяца до его смерти, отмечал, что «этот дикий неказистый берег, а он именно и был таким с той стороны острова, где никто не селился, отвечал внутреннему настрою Рудольфа и был великолепной противоположностью его роскошным апартаментам в Париже и Нью-Йорке»²⁷.

За год до этого Нуреев вложил деньги в покупку других островов, также в теплом море и также с богатой историей, но другого рода. В 1989 году он приобрел за полтора миллиона долларов архипелаг Галли, состоящий из трех небольших скалистых островков, расположенных примерно в двух километрах от побережья Италии. Покупка этого архипелага (вопреки советам Горлински, который разобиделся из-за этого на всю жизнь) для танцовщика была символичной. «Мой путь к Галли пролегал издалека, – объяснял он Виттории Оттоленги. – Еще в двадцать три года я полюбил Средиземноморье, казавшееся мне райским местом. Еще бы, ведь я жил в холодной стране, где небо всегда низкое, а солнце едва светит. Как только я начал зарабатывать, я стал искать свой кусочек моря. Я думал, что нашел его в Монте-Карло, потом в Турции. Потом я пришел к мысли, что только пребывание на корабле может насытить мою жажду синевы, солнца и покоя. Галли и есть тот самый корабль посреди моря, и при этом самого чарующего моря в мире»²⁸.

Психоаналитики видят в покупке знаменитостями островов возврат в лоно матери, тонкую потребность быть в окружении воды, как младенец в материнской утробе… Прежде чем найти это благословенное место-убежище, Рудольф потратил двадцать семь лет и совершил не одно кругосветное путешествие. Теперь он мог быть на «ты» с небом и морем. К сожалению, скалы Галли были мало приспособлены к практической жизни. На островках не было водопровода, требовалось множество ремонтных работ, и надо было целый час плыть на катере, чтобы добраться до «большой земли», до Неаполя. Для очень больного человека не самые подходящие условия, тем не менее Нуреев захотел провести здесь несколько недель летом 1992 года, своего последнего лета…

Романтик Рудольф знал, что над Галли витает родственная ему душа – душа Леонида Мясина²⁹. Русский танцовщик и хореограф, такой же кочевник, как и Нуреев, купил эти острова в 1922 году у архитектора Ле Корбюзье. Он сам создал план дома, разбил на террасах виноградники и фруктовые сады и даже оборудовал танцевальную студию и маленький театр под открытым небом. На островах Мясина гостили Пикассо и Стравинский, Нижинский и Дягилев. В семидесятых годах хореограф проводил здесь знаменитую стажировку для танцовщиков; занятия проводились прямо на террасе, без музыки, потому что не было ни фортепьяно, ни электричества, чтобы подключить магнитофон. Но зато была уникальная возможность танцевать между небом и морем, дышать атмосферой этого волшебного места, о котором говорили, что здесь когда-то жил Тиберий и заезжал Одиссей. Такое необыкновенное прошлое было по сердцу Рудольфу: «Когда я нахожусь в студии, построенной моим соотечественником Мясиным, с перекладиной, зеркалом и огромным окном, выходящим на залив Позитано, я чувствую живое присутствие многих людей: танцовщиков, хореографов, музыкантов, художников, работавших в разное время с Мясиным. <…> Я и сам надеюсь пригласить сюда большое число артистов и организовать спектакли и мероприятия, посвященные танцу XIX века»³⁰.

Но у Рудольфа не останется времени осуществить свою мечту, хотя он старался сделать все для ее осуществления. Он доставил на острова испанскую керамическую плитку, арабо-андалузскую, очень ярких цветов, чтобы покрыть стены. Он оборудовал ванную комнату в стиле тридцатых годов; с помощью театрального художника Эцио Фриджерио обновил Башню Мясина; установил машину по опреснению морской воды, пока не был проведен водопровод; завез электрический генератор, чтобы пользоваться электричеством, и собирался подвести к острову телефонный кабель, так как ему не хотелось «быть совсем отрезанным от остального мира»³¹. Но работы остались незавершенными. Галли, последний корабль капитана, ищущего, где бы бросить якорь, так никогда и не обрел величия, которое Рудольф хотел ему придать.

Все приобретения Рудольфа имели одни и те же «недостатки»: они были слишком велики, слишком мрачны и слишком пусты, и очень неудобны в смысле комфорта. Всегда чего-то было «слишком». Однако это «слишком» – характерная черта личности Нуреева. Для него, особенно в выборе места обитания, все несло свой особый смысл – аллегорический, выявляющий его парадоксальные склонности, балансирующий между роскошью и простотой, между тем, чем он стал, и тем, откуда вышел. У него было полно недвижимости, но, возможно, не такой, как ему хотелось в глубине души.

Когда в 1987 году Нуреев приехал в город своего детства, он с удивлением посматривал на низкие дома с резными наличниками. «Он был в восторге от этих изб, которые, по его словам, он совсем не помнил, – вспоминала Жанин Ринге, сопровождавшая его в этом путешествии. – Рудольф позвонил мне через несколько дней после нашего возвращения и сказал: „Вы видели эти дома в Уфе? Я хочу купить абсолютно такой же!“ Я попыталась несколько охладить его пыл, спрашивала, разумна ли такая покупка. Он не ответил. Его мать скончалась через несколько недель после его приезда в Уфу… Рудольф не один раз заговаривал со мной об избе, о которой он так мечтал. И с грустью повторял: „Я ведь знаю, что больше никогда не вернусь туда…“»³².

Нуреев покупал не только недвижимость. Он находил время и средства, чтобы украсить свои дома скульптурами, картинами и экстравагантной мебелью.

После танца и музыки изобразительное искусство было третьей страстью Рудольфа. Еще в детстве он коллекционировал открытки с репродукциями картин, знал наизусть уфимский музей, проводил долгие часы в ленинградском Эрмитаже.

Когда он обосновался на Западе и начал зарабатывать большие деньги, он стал захаживать в антикварные салоны с целью приобретения произведений искусства. Так же часто его можно было увидеть на аукционах и блошиных рынках. Где бы он ни танцевал, в свободное время он совершал набеги на «лавки древностей».

Возбужденный после спектакля, Рудольф рассматривал витрины с антиквариатом и просил хозяина открыть магазин. Если хозяина не было на месте, он приходил на следующий день, торговался, а иногда, сомневаясь в предложенной цене, посылал кого-нибудь из своего окружения, чтобы поторговаться еще раз. Нуреев был убежден, что его вынуждают платить гораздо дороже именно потому, что он Нуреев. И его подозрения имели некоторые основания. Но при этом он был в состоянии оплатить дорогу своей подруге, чтобы та привезла ему орган XVIII века, обнаруженный им в другой стране.

Ради музыки, его большой страсти, Нуреев был готов на все. Например, он купил несколько первоклассных органов и клавесинов, в том числе клавесин с двойной клавиатурой 1627 года, украшавший его парижский салон. В Нью-Йорке у него был другой клавесин, работы Якоба Киркмана, датированный 1760 годом. Когда в 1995 году проводилась распродажа имущества Нуреева, это маленькое чудо инкрустации было признано на аукционе Кристи как «редкостное». Танцовщик купил также два органа XVIII и XIX веков (датский и английский, в готическом стиле), а также пьянофорте (прототип современного фортепьяно) знаменитого мастера Игнаца Плейеля (1757–1831). В его коллекции были два маленьких органа меньшей ценности, великолепное фортепьяно, цимбалы и портативный клавир для гастролей.

Даже простое перечисление купленных инструментов показывает, что Рудольф не мог остановиться в своем собирательстве. Почему? Жан-Клод Бриали заметил: «Ему надо было афишировать свою способность делать дорогие покупки. Рудольф любил называть цену своей мебели, антикварных вещей. Он считал, что если это дорого, значит, обязательно красиво»³³.

Страсть к накопительству еще ярче выражалась в том, что касалось его бесчисленных ковров и другого текстиля, сводившего его с ума. Килимы — небольшие восточные ковры (особенно турецкие, персидские и кавказские), стоившие баснословных денег, – Рудольф покупал по нескольку штук, целыми партиями, пока наконец не пресытился. В Турции, стране, напоминавшей ему родную Башкирию, он сам ходил по базару, не отказывая себе в удовольствии поторговаться. Во время описи имущества после смерти Нуреева эксперты с удивлением насчитали «более сотни ковров, даже не распакованных, просто свернутых, сложенных под кроватью или в военных сундуках», как вспоминал Бертран дю Виньо, работавший в парижской квартире³⁴.

Помимо любви к килимам, очевидно напоминавшим ему о мусульманских корнях, Нуреева интересовали костюмы прошлых эпох (платья придворных, жилеты, военная форма), великолепные индийские кашемировые шали, которые он также скупал в огромном количестве, японские шелковые ткани, безумно дорогие оби – шелковые шарфы, которыми подвязывают кимоно, и конечно же сами кимоно. В его коллекции были удивительные платья из китайского и тибетского шелка XVIII века, не потерявшие красок; он носил их дома, когда приглашал кого-нибудь в гости.

Антикварные ткани он часто использовал для обивки стен. В Нью-Йорке стены огромной гостиной были сверху донизу покрыты великолепной рисовой бумагой XIX века с изображением сцен повседневной жизни Китая. Выглядело это несколько утомляющим, но панели подарила Рудольфу сама Джекки Кеннеди.

Произведения живописи и мебель, которые приобретал Рудольф, напротив, были исключительно западного происхождения. И более того, европейского. В собрании Нуреева (138 картин по описи 1995 года) не было ни одного произведения XX века – только картины XVI–XIX веков, купленные на аукционах или у антикваров после приобретения парижской и нью-йоркской квартир. Что же предпочитал Рудольф? Портреты европейских аристократов эпохи Просвещения, обнаженную мужскую натуру… Ни пейзажей, ни абстракций…

Гостя, впервые попавшего в квартиру на набережной Вольтера, полотна с изображением обнаженных мужчин часто приводили в смущение. Они были развешены по стенам везде, даже в ванной комнате. Что означало сие пристрастие хозяина? Профессиональный интерес танцовщика и хореографа к необычным позам и ракурсам? Источник чувственного удовольствия для гомосексуалиста? Луиджи Пиньотти высказался по-своему: «Разница между Нуреевым и простым смертным как раз и была в этой коллекции. Рудольф развешивал академические картины с голыми мужчинами, тогда как другие цепляют на гвоздик календарь с голыми девицами»³⁵.

Что касается мебели, то здесь Рудольф тяготел к помпезности. Для своей огромной спальни в Нью-Йорке он приобрел мебель XVI века, темную и тяжелую. Комнату заполняли сундуки, резные дубовые стулья, массивные секретеры, а верхом роскоши была огромная кровать с балдахином, покрытая резными скульптурными изображениями сирен и прочих мифических существ. В этой королевской кровати Нуреев, полагаю, выглядел театрально – еще один штришок к его личности. В гостиной у него стояли два сильно потертых канапе, принадлежавшие когда-то Марии Каллас, – оставлю это без комментариев.

Парижская квартира Нуреева еще более напоминала театральную декорацию, призванную возбуждать эмоции. По просьбе Рудольфа над интерьером работал итальянский архитектор и декоратор Эмилио Каркано³⁶. Ему было где развернуться, ибо Нуреев покупал совершенно пустую квартиру, в которой были только белые стены. В результате получился удивительный ансамбль XIX века, отмеченный намеками на готику и Средневековье. Среди сверкающей позолоты и темного дерева, белого мрамора и стрельчатых зеркал Нуреев чувствовал себя в своей стихии.

Каркано прекрасно уловил, что может понравиться «нетерпеливому Рудольфу», который часто возвращался домой ночью, после спектакля, и превращался «в ребенка, которому в рождественскую ночь не терпится увидеть свои подарки раньше времени»³⁷. И этот большой ребенок не был разочарован своим главным подарком. «Мы не очень много говорили, поскольку такой способ общения был для него нехарактерен. Я просил показать мне его покупки, понимая, что надо как-то подчиниться его разнообразным вкусам, следовать в его направлении. Нуреев не обладал слишком большой культурой в отношении изящных искусств, но у него был инстинктивный ум и любовь к прекрасному. Он покупал вещи не из-за их стоимости, а действительно ради их красоты»³⁸.

Самая большая комната – гостиная – была обита кордовскими кожами с золотыми узорами – как у великой княгини Марии Федоровны в ее флорентийской вилле. Верх стен окаймлял сияющий золоченый фриз с готическими мотивами. Эти же мотивы повторялись в изящном камине, в золоченом багете, в расписанном розовым и зеленым стекле, в искусственном мраморе. Надо сказать, что фриз, придававший завершенность всему ансамблю, остался в декоре лишь чудом. Нуреев нашел его слишком тяжелым, и Каркано, уступая заказчику, предложил отказаться от него. «Рудольф посмотрел на меня и сказал: „Нет, пожалуй, без него будет не так красиво“. И он был прав»³⁹.

В той же самой комнате находились две огромные софы, обитые генуэзским бархатом XIX века. Основаниями для ламп с абажурами служили медные позолоченные урны. Также глаз останавливался на двух резных креслах в венецианском стиле, которые Каркано обил красным бархатом с золотым шитьем. Венеция всегда была для Рудольфа источником вдохновения, и помимо кресел в интерьер были включены светильники с тонкой резьбой, золоченые зеркала, а также огромные подсвечники из муранского стекла.

В спальнях над настоящими кроватями XIX века висели старинные карты, а также целое собрание театральных гравюр, старательно выстроенных в линию и склеенных одна с другой, как было в моде в кабинетах XIX столетия.

По всей квартире были разбросаны предметы мебели в стиле ампир: столики зеленого мрамора на золоченых ножках, зеркала на подставках из красного дерева, наполеоновские кушетки (Рудольф всегда питал страсть к французскому императору, вышедшему из ничего; он любил повторять его фразу: «Хотеть – значит мочь»). Как и Наполеон, Нуреев любил продолжительные горячие ванны, и в двух ванных комнатах с золочеными фресками он попросил поставить старинные чугунную и медную ванны с замысловатыми кранами ушедшей эпохи.

В своем доме Нуреев не желал видеть ни следа современности. В Париже, как и в Нью-Йорке, столовое серебро было старинным. Посуда – старинная. Даже люстры были со свечами. Вот так, при свечах, он устраивал свои шикарные вечеринки, и воск тихо капал на мраморный стол, что настраивало хозяина и его гостей на особый, романтический лад.

Миниатюрный парижский дворец Нуреева – это космополитическая мечта человека без родины, пришедшего ниоткуда татарина, который хотел доказать самому себе, что и он чего-то достиг. Но… Нуреев был взбалмошным и хитрым артистом. И даже у себя дома он оставался таковым. Как можно было не заметить, что роскошный салон в парижской квартире странным образом напоминает дворец Зигфрида, принца из «Лебединого озера»? И как не подумать о том, что кровать с балдахином в Нью-Йорке – это ложе Джульетты, на которое бросался в танце Ромео, предвкушавший объятия своей возлюбленной?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.