Г. Л. ЗАНАДВОРОВ (1910—1944 гг.)

Г. Л. ЗАНАДВОРОВ

(1910—1944 гг.)

Они прокрались к хате Яремчуков, когда стемнело. Накануне они узнали, в какое окно и сколько раз надо постучать, чтобы им открыли без промедления и опаски, как и партизанам, которые в последние недели часто наведывались в этот дом.

Их стук не насторожил Германа Занадворова. Он обрадовался, что опять пришли  с в о и, и сам открыл им, хоть и двигаться было трудно: разболелись его ревматические ноги — сказывалось начало весны.

Но едва они выросли в черноте дверного проема — дула автоматов ему в грудь, — он понял, что это чужие. Мариша, жена Германа, тоже поняла, что в доме враги: они держали оружие наготове и раздраженно подгоняли Германа, чтобы он скорей одевался. Они сказали, что забирают Германа в какую-то народную армию. А когда Герман спросил у них, за что воюет их армия, и они вместо ответа заломили и связали ему руки, то и Мария стала собираться. Герман пытался остановить жену — пусть погибнет только он, а она останется жить: такие сильные, доблестные, нежные, как Мариша, люди очень нужны на земле. Она не послушалась его. Ей тоже связали руки. Потом выгрузили из сундука в мешок вещи и, пригрозив отцу и матери, если они задумают выйти и позвать на помощь, убить их, а дом сжечь, вывели Германа и Маришу во двор.

В ту же ночь Германа Занадворова и Маришу Яремчук расстреляли.

О том, что произошло в хате Яремчуков в эту ночь, узнали от Маришиных родителей — Лукьяна Андреевича и Марины Владимировны.

Нашли Германа и Маришу в снегах лога, что между селами Вильховой и Колодистым. По пути в лог Герман оказывал сопротивление бандитам: когда он был откопан, голова и лицо его были в кровоподтеках и ранах.

Пока мы не знаем, по чьей указке  у б р а л и  Германа: по указке гитлеровцев или жандармов, добровольцев немецкой армии или националистов. Ясно главное: он был ненавистен и страшен предателям и врагам советской власти, поэтому был убит мартовской ночью 1944 года, за несколько дней до освобождения Вильховой частями Красной Армии.

* * *

О Германе Занадворове я впервые услыхал два года тому назад от его сестры Татьяны Леонидовны. На вечере московской поэтессы Дины Терещенко в Магнитогорском педагогическом институте встретился с Татьяной Леонидовной. Она преподаватель института. Мы были знакомы раньше. Я знал, что она сестра известного уральского поэта Владислава Занадворова, героически погибшего в 1942 году в борьбе с фашистскими захватчиками.

Разговорились о творчестве Владислава. И вдруг Татьяна Леонидовна сказала:

— А у меня был другой брат. Герман. Тоже писатель. Вы о нем навряд ли слыхали. Он тяжело страдал ревмокардитом и еще задолго до войны переехал на Украину. Так что у нас на Урале мало кто помнит о нем. В основном он занимался журналистикой. Работал в челябинской железнодорожной газете «На стальных путях». А в свободное время писал стихи и рассказы.

Я взял у Татьяны Леонидовны рассказы Германа «Была весна», «Дума о Калашникове», «Колыбельная» и главы не названного им романа, прочитал в тот же вечер и понял, что познакомился с настоящим писателем, в стиле которого счастливо слилась и языковая простота, и задушевная мелодичность, и страстность борца, и патриотическая убежденность, что дается только тому, кто истинно любит Родину, чтит ее героическое прошлое и готов отдать жизнь ради того, чтобы осуществились ее великие стремления.

За каждый рассказ, попади он в руки фашистов, Германа бы расстреляли.

Я полюбил этого человечного, мужественного, умного писателя. Я сознавал: он не может не служить людям, потому что достоин их внимания и как личность и как один из самых глубоких и строгих летописцев времени Великой Отечественной войны. Возник интерес ко всему: как он рос, формировался, чем жил, и что еще сохранилось из написанного им. И вот я там, где много могу узнать о нем: у его матери Екатерины Павловны и сестры Татьяны Леонидовны.

Екатерина Павловна седа, сгорблена годами и горем (двух таких сыновей потерять в войну!), но ее занадворовские глаза — чуть выпуклые, лучистые, открытые — по-молодому ясны и выразительны. Она рассказывает о детстве и юности Германа. Потом вспоминает о поездке на его могилу. Было это в 1947 году. Она еще застала в живых Яремчука Лукьяна Андреевича. От него она много узнала о Герыше. Так называли Германа в Вильховой близкие и друзья. Именно Лукьян Андреевич выкопал из навоза рукописи Германа, предусмотрительно зарытые автором незадолго до ночи расстрела. Рукописи находились в ящике, отсырели, Лукьян Андреевич высушил их и свято хранил. Он передал рукописи Екатерине Павловне. Она заехала в Киев с тем, чтобы вручить их поэту Борису Палийчуку, которого Герман высоко ставил и считал своим самым добрым другом.

Екатерина Павловна зашла на квартиру Бориса Палийчука. Самого не оказалось дома. Екатерина Павловна объяснила жене Палийчука, почему зашла, и попросила передать мужу: пусть, дескать, зайдет по такому-то адресу, где она остановилась. На следующий день Екатерина Павловна отправилась снова к Палийчукам: Борис не явился по указанному адресу. И опять не застала его. Тогда она сказала жене Палийчука, что уезжает вечером, назвала поезд и номер вагона, но так и не смогла выполнить завещание сына: должно быть, сверхважные дела помешали лучшему другу Германа приехать на вокзал, и Екатерина Павловна увезла архив сына в Пермь.

В тот же вечер, когда она вспомнила о поездке на Украину, я узнал от Татьяны Леонидовны о существовании дневника Германа. Я попросил показать дневник, Екатерина Павловна принесла высокую стопу разрозненных и пожелтевших листочков бумаги, находящуюся между двух дощечек. Меж этими дощечками Герман положил дневник, укладывая его в ящик. По листочкам, вытащенным наугад и с трудом прочитанным, я понял, что дневник представляет не только литературную, но и общественную ценность потому, что является неопровержимым, гневным, выстраданным документом, разоблачающим фашизм и милитаризм.

Месяца четыре «расшифровывали» дневник. Этим занималась вся семья Татьяны Леонидовны, а также студентки пединститута. Позже я сам долго сидел над дневником, сверяя машинописный текст с подлинным. Часто приходилось пользоваться лупой: Герман писал микроскопически мелко на обороте желтоватых колхозных накладных.

Второе творческое рождение Германа Занадворова ознаменовалось публикацией его рассказа «Была весна» в газете «Магнитогорский рабочий». Потом челябинское радио передало «Думу о Калашникове». Чуть позже «Уральский следопыт» напечатал его довоенные новеллы «Петля» и «Тимофеев камень», а «Урал» — «Дневник расстрелянного». А в апреле 1963 года в журнале «Огонек» увидел свет его замечательный рассказ «Увертюра».

* * *

Родился Герман Леонидович Занадворов первого октября 1910 года в Перми. Его отец, Леонид Петрович, был путейцем, инженером-строителем.

За несколько лет до поступления в школу Герман научился, по словам его матери Екатерины Павловны, с а м  с л и в а т ь  б у к в ы. Лет пяти он построил из картона театр, нарисовал декорации, вырезал и раскрасил героев для спектакля «Царевна-лягушка» и с помощью этих картонных персонажей давал представления.

В дошкольные годы с увлечением мастерил корабли. Однажды построил паровой корабль; спиртовым огнем нагревалась вода, налитая в колбу. Струя пара, бившая из колбы через стеклянную трубку, приводила в движение лопаточное колесо. Татьяне Леонидовне запомнилось, как Герман, Владислав и она пускали на Нижнетагильском пруду парусный бриг «Виктория».

Герман был на три года старше Владислава. Братья любили друг друга. Склонности старшего повторялись в младшем. Оба, увлекаясь краеведением, ходили в походы. Близ станции Шарташ, что под Свердловском, они нашли обломок бивня мамонта; эту археологическую находку они передали в музей Нижнего Тагила. Оба увлекались историей. Герман придумал интересную игру. Смысл ее вот в чем: каждый из них выбирал себе какую-нибудь страну в определенные годы ее истории, исходя из ее взаимоотношений с другой страной в тот период; каждый проводил от имени «своей» страны определенную международную политику. Сначала Герман выбрал себе Францию начала девятнадцатого века, а Владиславу «дал» Англию тех же лет, потом он отказался от Франции в пользу Владислава, а себе «взял» Англию. К этой игре каждый готовился: читал разного рода книги, а после, представляя «свои» страны, они вели переговоры, дипломатическую переписку, засылали друг другу разведчиков. Однажды они играли в битву при Ватерлоо, где, как известно, Наполеон Бонапарт попал в плен к англичанам. Сразу после «битвы» Герман, ненавидевший Наполеона, заявил Владиславу, что «корсиканское чудовище» будет расстреляно. Владислав возмутился, стал доказывать брату, что нарушать историю нельзя. «Все равно будет казнен!» — стоял на своем непреклонный Герман. Тогда Владислав с плачем кинулся к родителям, пожаловался им, что вместо того, чтобы сослать Наполеона на остров Святой Елены, Герман собирается его расстрелять.

О том, как воспринимали Германа в школьные годы его товарищи, взволнованно говорится в письме Татьяны Александровны Ларионовой (я списался с нею), работающей сейчас в Минском институте иностранных языков.

«Учились мы с ним вместе в Нижнем Тагиле в 8 и 9 классе школы второй ступени имени Крупской. Восьмых и девятых классов было несколько. Он и я учились не в одном классе — в параллельных. Школа была большая, с кооперативным уклоном, ходили на практику в магазины, изучали товароведение, счетоводство… Он выделялся среди учеников своим внешним видом, культурой, начитанностью. Характерной особенностью, которая мне в нем запомнилась, были юмор и остроумие, которые уживались с вдумчивостью и серьезностью. Учился он хорошо и серьезно. Я в то время была председателем учкома школы, он всегда при встрече, здороваясь, улыбался и говорил: «Ну, как учком, нос крючком?» Тогда, учась в школе, он создал школьный журнал, который назвал «Анчар», но он просуществовал немного, это очень огорчало Германа».

В 1928 году Герман окончил среднюю школу. Несмотря на то, что трудно было ходить (сильно ломило в суставах; Герман заболел ревмокардитом с восьмого класса), он поехал в Ленинград, чтобы поступить в университет. Экзамены сдал превосходно, однако не был зачислен в университет: в конце двадцатых годов был все еще ограничен прием для детей интеллигенции в высшие учебные заведения.

Вскоре семья Занадворовых переехала в Челябинск. Здесь начался трудовой путь Германа: он поступил в химическую лабораторию завода имени Колющенко, а некоторое время спустя перешел работать в редакцию местной железнодорожной газеты «На стальных путях». Мне удалось прочесть только один материал Г. Занадворова, относящийся к этому периоду его журналистской деятельности — очерк «Его подняла революция», опубликованный в праздничном ноябрьском номере газеты в 1933 году. Однако уже по этому очерку можно судить, что Герман блестяще начинал творческий путь; такие страстные, полные глубокого смысла очерки редко приходится читать даже у маститых газетчиков.

Герман Занадворов. 1934 г.

В конце 1934 года, желая избавиться от ревмокардита, положившись на совет врачей, Г. Занадворов переехал из Челябинска в Киев. Там он устроился в «Рабочую газету». Через год он уже ответственный секретарь редакции. Занимается организаторской работой в газете и плодотворно пишет для нее, воспитывает рабкоров и начинающих литераторов, создает короткие рассказы и работает над исторической повестью.

Для живого представления того, каким был он, Герман, в ту пору, я хотел бы привести отдельные кусочки из письма Владислава Леонтьевича Лозинского. Письмо он прислал в «Огонек», прочитав в этом журнале мой очерк «Рукописи, посланные на воздушном шаре».

«Я, восемнадцатилетний юноша, робко переступил порог кабинета, где работал Занадворов. Помню худое, умное бледное лицо, острые черные глаза и добрую улыбку… Я был рад этому знакомству! Меня радовала непринужденность, простота этого человека, окрыленный возвращался я домой. С тех пор началась наша творческая дружба. Герман Леонидович корректировал присланные материалы, советовал писать не только об отрицательных явлениях производства…

— Владик, присматривайся к людям, одетым в спецовки и кирзовые сапоги, говори с ними и узнаешь, какая у этих людей красивая душа».

Еще в школе в Германе ярко проявилось его главное свойство — ЧЕЛОВЕКА ДЛЯ ЛЮДЕЙ.

В 1940 году, перейдя работать из газеты в политотдел киевской железной дороги, он с гордостью вспоминает в письме к родителям о своей деятельности там:

«Вам, наверно, странно, что я политработник. Но, впрочем, если припомните мои тринадцать общественных должностей в школе — будет не так удивительно».

В том же году он вступил в партию. Женился на Марии Яремчук. Мариша тоже служила в «Рабочей газете» и одновременно с мужем перевелась в политотдел железной дороги.

6 июля 1941 года кочующий по прифронтовой полосе Герман (к этому времени советские войска понесли огромный урон в людях и военной технике, была оккупирована Прибалтика, почти вся Белоруссия и большая часть Украины) пишет родным:

«…Пока же мне хочется вас успокоить. Это не просто агитационная фраза, дорогие мои батько и мамо. Но то, что видел, убеждает навсегда: ни временные неудачи, ни жертвы, ни страдания не смогут лишить нас победы. С такими людьми это просто невозможно. Трусы отсеются. Сволочи найдут свое место. Немцы смогут продвинуться еще: у них пока что ряд преимуществ. А потом — им конец».

В августе 1941 года в газете «Гудок» появился очерк Германа Занадворова «Советские люди». В очерке рассказывалось об одной героической ночи прифронтовых железнодорожников.

В окружение Герман попал, находясь с Марией в Пятой армии. Вместе с этой армией они пытались пробиться в Киев и не пробились. Под Оржицей, где Пятая армия делала попытку прорваться на Восток, полегло много ее командиров и бойцов. Германа, у которого еще до войны было очень плохо с ногами, вынесли из-под Оржицы Мария и сержант Борис Кузнецов, парень с Алтая. С остатками войск, вырвавшихся из оржицкой каши, они сделали попытку прокрасться через Сулу и южнее Хорола, но потерпели неудачу. В результате Герман оказался в растянувшейся на километры колонне советских военнопленных. Мария следовала за колонной. На привале она разыскивала мужа, передавала ему пищу и воду, взятую в деревнях, встречавшихся на пути колонны. Затем Герман оказался в лагере, окруженном колючей проволокой. Здесь не было никаких строений. Спали прямо на земле. Каждую ночь умирали сотни человек от голода, усталости, ран. Как-то вечером он купил за десять рублей у лагерного спекулянта махорки на цигарку, накурился и потерял сознание. На следующий день, очнувшись, понял, что скоро умрет, и решил перед смертью сказать часовому, попавшемуся на глаза, все, что он думает о фашистах. Пытаясь встать, он падал. Но вот распрямился и пошел. Всех, кто был способен двигаться, угнали на работу, и он шел среди трупов и умирающих. Когда не хватило мочи идти, пополз. И тут его заметила стоявшая за изгородью Мария. Она кинулась к часовому и упросила его отдать ей Германа. В избе какой-то старушки она выходила мужа. Надежды пробиться к своим у нее теперь не было, и она решила добираться с Германом к родителям, жившим в селе Вильховая. Герман еще очень плохо передвигался. Она продала пальто, купила клячу и повезла его на одноколке. Кляча быстро пала. Тогда Мария повела Германа. Он еле шагал от боли в ногах. Иногда просил: «Брось меня, я все равно умру». Выбиваясь из сил, она упорно вела его дальше. А когда его ноги совсем отказали, повезла на тачке. Так и добрались они до Вильховой.

Через год, перед явкой в гестапо, Герман напишет родителям такие слова о жене:

«И в личной жизни — в своей интимной — нашел, что дано найти человеку — женщину, которая стала настоящей подругой и спутником по делу, куда шел. Если не будет меня, очень прошу — берегите Маруську. Она — большой молодец, и то, что она была у меня, — тоже счастье, не всегда выпадающее людям».

Яремчуки встретили Германа приветливо. Мариша делала все, что было в ее силах, чтобы муж быстрей поправился. Однако выздоровел он нескоро. Главной причиной тому были не адские боли в позвоночнике, не иссушающий жар и боль в суставах, а его душевное состояние, граничащее с отчаянием.

Постепенно Герман начал писать, хоть и не видно было конца оккупационной тьме. Чтобы никто из жандармов, полицаев и прочих гитлеровских прихвостней не проведал, что он пишет, Герман забирался на лежанку и там при свете коптилки работал; предварительно закрывали наглухо ставни, а лежанку задергивали занавеской. Писал он урывками и сразу начисто, но в рассказах и главах романа, оставшихся после него, во всем обнаруживает себя с незаурядной силой мастер, под рукой которого слова как бы перестают быть словами: оборачиваются людьми, светятся солнцем, звучат музыкой.

Он привык к тому, что его произведения воздействуют на жизнь. А тут, написанные кровью сердца, они лежат в бездействии. Он не мог примириться с этим.

Подростком он запускал вместе с однокашниками воздушные шары, сделанные по типу шара братьев Монгольфье. Он ликовал, вспомнив об этом.

Шар они делали вдвоем с Маришей, даже тайком от ее стариков — не хотелось их тревожить. Однажды вечером они накачали его нагретым воздухом. Шар рвался из рук, как привязанный за ноги сокол, но Герман не отпустил его, покамест не вышел на огород и не убедился, что ветер дует в желанном направлении.

Ночь была беззвездная, и шар мгновенно исчез в темноте неба. Сквозь жужжание садов донеслись с улицы голоса полицаев, нализавшихся самогону. Надо было бежать в хату, но Герман по-прежнему стоял на том месте, откуда отправил воздушного гонца. Он мысленно улетал за шаром.

Мариша загремела возле порога подойником, давая знать мужу, что он должен немедленно возвращаться. Герман быстро зашагал к хате, сердясь, что позволил себе раскиснуть.

Он опять мысленно вернулся к своему воздушному гонцу и представил, как небесное течение несет его к  н а ш и м. Потом, взойдя с переволновавшейся Маришкой в сени, представил, как шар падает возле окопа; из окопа выскакивает красноармеец, хватает шар и передает командиру. Командир вскрывает сверток, привязанный к шару, а через минуту посылает этот сверток в штаб дивизии.

Хоть бы долетел. Сердце тревожно екает: в свертке рукописи рассказов, в которых он изобразил то, что происходило и происходит на его глазах здесь, в Вильховой, да и, пожалуй, на всей плененной Украине. Он вложил в них всю свою лютую ненависть к немецким фашистам и к отребью, помогавшему править их ставленникам пан-баронам.

Сверток он посылал на имя самого близкого киевского друга Бориса Палийчука. В записке писал:

«Решил попытаться хоть таким неверным способом (другого пока не нашел) передать частицу сделанного. Думаю, вам там это пригодится. Это, конечно, мало, но пока все, чем я могу помочь воевать».

В конце записки он просил, если рассказы будут печатать, подписывать их псевдонимом Ефим Черепанов. Такой псевдоним Герман выбрал потому, что очень любил создателя паровоза Ефима Черепанова, роман о котором так и не успел завершить до начала войны.

Кроме записки, было в свертке и обращение.

«Товарищ!

Этот сверток из немецкого тыла. В нем рукописи — совесть журналиста, находящегося на оккупированной территории. Самая горячая, убедительная просьба: не задерживая ни на час, найти способ передать их в редакцию газеты «Красная армия» для поэта Бориса Палийчука».

Должно быть, сверток не достиг адресата. Гадать о том, к кому он попал, не будем, но и не оставим надежды, что когда-нибудь отыщется этот пакет, посланный  н а ш и м  в тяжкую годину настоящим советским человеком Германом Занадворовым, жаждавшим участвовать в борьбе советского народа против кровавого нашествия гитлеровских свор.

Очень жаль, что его литературным трудам не довелось попасть тогда на духовное вооружение народа. В моем сознании его рассказы «Молитва», «Сливки», «Колыбельная» соединяются с самыми святыми, гневными и действенными произведениями военных лет: «Нашествием» Л. Леонова, «Непокоренными» Б. Горбатова, «Радугой» В. Василевской.

Уже в первый год вынужденного гощения в Вильховой Герман упорно  в ы г л я д а л  красных. Через Маришу, из разговоров с самыми пестрыми людьми он выяснил, кто из местных жителей и окрестных деревень непоколебимые сторонники советской власти. У него появляются друзья — Лука Бажатарник, Константин Каюров, Леонид Иванов… Вместе они начинают оказывать незримое влияние на важнейшие события в Грушковском районе.

Тем из молодежи, кто не хотел ехать в Германию, они с помощью врача Алика Аснарова помогали избежать неметчину «по болезни», а на сознание тех, кто готов был ехать на чужбину, влияли сами или через их родичей, — «добровольцы» в конце концов разбегались, и отправка в Германию срывалась. Саботаж, идеологическая диверсия, правильная информация о том, как и где воюет Красная армия, в противоток лживо-хвастливым фашистским сообщениям — все это стало их постоянным, действенным оружием. Так, фактически в Грушковском районе родилась подпольная организация. Ее душой был Герман Занадворов. Позже, в 1943 году, эта подпольная организация получит имя «Красная звезда» и создаст руководящее ядро во главе с Германом.

Через фельдшера Т. А. Сухона Герман поддерживает связь с партизанским соединением генерала М. И. Наумова. Кроме того, он был, вероятно, связан с киевскими подпольщиками. В дневнике есть намеки на то, что по его заданию Аснаров и Леонид Иванов ездили в Киев в разное время. В одном из своих писем Лука Давидович Бажатарник сообщал Занадворовым, что когда его и Л. А. Яремчука вызывали в Киев по делу убийства Германа и Марии, то он убедился, что у Германа были друзья в Киеве, с которыми он поддерживал связь в дни «новых порядков».

Много тайн «Красной звезды» Герман Занадворов унес с собой. Из конспиративных соображений дневнику он поверял лишь отдельные факты, частенько зашифровывая при этом имена соратников. Правда, в архивах Германа сохранилось кое-что: листовки, прокламации, лозунги, частушки, песни, написанные по-русски и украински. Их он создавал сам. Его духовная мощь была настолько велика, что ему не только удавалось преодолевать свой недуг, но и нести огромную физическую нагрузку, выпадающую на долю каждого руководителя подполья.

* * *

Как и большинство писателей, Герман Занадворов начинал творческий путь стихами, но последующая работа в газете «На стальных путях» — туда он пришел из химической лаборатории Челябинского завода имени Колющенко — развила в нем вкус к прозе. Его очерки того периода смелы, оригинальны. Из довоенных рассказов мне удалось прочесть всего лишь «Тимофеев камень», «Петлю». Первый посвящен теме общественного долга, торжествующего над личными желаниями, второй — драме первооткрывательства. В обоих рассказах Занадворов рисует героические характеры — Тимофея из войска Ермака и летчика Нестерова, служившего в царской авиации. Тяга к истории проявилась в Германе с детства, но как писателя она интересовала его только в единстве с доблестными, железными, потрясающими характерами.

Вероятно, еще на Урале он задумал роман о создателях паровоза Черепановых, собирал необходимый для этого материал и делал отдельные наброски. В Киеве он не оставляет своего замысла и, как можно догадаться по отдельным фразам из писем, оттачивает и печатает главы из романа. Насколько серьезно, проникновенно он относился к созданию этого широко задуманного полотна, можно судить по его письму к Владиславу.

«Черепанов»… мне не дает покоя. Самый лучший способ — сесть в поезд и поехать сейчас в Свердловск. Но мое почти полное финансовое банкротство этого сейчас не разрешает. Материалов же, которыми располагаю, особенно по Тагилу — Демидовы, быт крепостных, точные этнографические данные, тысячи деталей обстановки, условий — пока недостаточно. Книга строится как преодоление историокопательства, как прыжок, для которого история должна быть трамплином. Я считаю, что это единственно правильный метод. Но это и метод, который придется защищать от литераторов-ползунов, не поднимающих головы над фактами, а на сем основании воображающих, что это и не положено. Но именно потому, что книга не историокопательство, а мысль, на факте рожденная, исторический трамплин должен быть исключительно добротен.

…Теперь я достаточно представляю язык работных людей, хуже — барский. Быт работных — сносно. Значительно хуже — демидовский и их присных. Конструкция паровоза ясна абсолютно, вплоть до системы эксплуатации; история с поездкой в Англию туманна. Повторяю, я все равно характеры буду лепить по-своему, но для того, чтобы изобрести дирижабль — отрицание воздушного шара, нужно до деталей знать этот шар».

Чуть позже он пишет брату, что надеется, приехавши на Урал, договориться насчет издания в Перми или Свердловске сборника своих рассказов.

Рукописи ненапечатанных довоенных рассказов и глав «Черепанова», должно быть, погибли в оккупированном Киеве. Но вполне возможно и то, что они хранятся у кого-нибудь из друзей Германа. Предстоят поиски не только этих рукописей, но и его произведений, публиковавшихся в газетах и журналах.

Я надеюсь, что могут быть найдены рассказы и роман, созданные им в Вильховой. Поначалу в его рукописях обнаружилось шесть рассказов, потом еще два. В давнем своем письме Бажатарник сообщал Занадворовым, что Герман оставил после себя больше двадцати рассказов. Где остальные — надо выяснить. Покамест мы располагаем только пятью главами романа. Есть крохотный листочек, на котором рукой Германа начерчен план двадцатой главы; я думаю, что он был занесен на бумагу, когда Герман подступил к двадцатой главе: планировать вперед ему было некогда.

Судя по его задумкам, рассказам и главам романа, Герман собирался глубоко, широкоохватно изобразить плененную Украину. Это было бы полотно, полное правды и гнева, теплоты и беспощадности. В этом нас убеждают фрагменты полотна, производящие огромное впечатление на читателя. Трагедия народа встает из них. И все это раскрывается через своеобразные, органично созданные характеры: Марфа из «Молитвы», Ераст из «Думы о Калашникове», старик-композитор из «Увертюры», Терень из «Была весна», Наташа из романа…

Осознавая тогдашнюю жизнь и отражая в своих произведениях то, что било по захватчикам и разоблачало их, он формулировал в дневнике раздумья о том, каким методом изображения действительности должен пользоваться художник и каким он должен быть как личность.

И поныне его мысли сохранили свою свежесть и мудрость, будто были написаны не в годы оккупационного лихолетья, а сегодня, когда мы строим коммунизм и когда решается грядущая судьба планеты. Приведу кусочек из его большого, страстного, партийного раздумья о литературе:

«Мир, видимый через человека, а не мир и человек, на которого смотрел писатель-созерцатель, сидящий на некой троне выше всех людских страстей и жизней. Время требует от нас отказаться от «объективизма», от попыток быть «объективным». Такая позиция сейчас — предательство. Предательство по отношению к человечеству, а значит — к литературе. Не над борьбой, а в рядах и явно откровенно на одной стороне должен быть писатель.

Когда против всего человечества пущено в ход любое оружие, только великая страсть борца может сделать писателя любимым теми, кто умирает за будущее Земли. Для нас сейчас и долго еще лучшим критиком и тем, к кому обращаться должны, будет и есть человек, который борется».

После того как произведения Германа Занадворова стали появляться в журналах, его мать Екатерина Павловна и сестра Татьяна Леонидовна, а также и я стали получать письма его соучеников, друзей и подруг, соратников и, конечно же, письма библиотекарей и читателей. Письма тех, кто близко знал Германа, пронизаны любовью; в них говорится о том, что он был человечен, умен, многознающ. Тит Демьянович Кравец (в дневнике он Толя, Доцент), работающий сейчас инженером в институте кибернетики АН УССР, называет Германа бесстрашным. Лука Давидович Бажатарник — он входил в руководящее ядро «Красной звезды», теперь педагог в селе Новоселица Кировоградской области — относит Германа и Маришу к тем, «кто сгорел, открывая солнце во времена зловещей ночи «новых порядков». Учительница Зинаида Сычевская (прежняя ее фамилия Белоус), дружившая с Маришей и Германом, называет их мучениками, восхищается их мужеством и редкостным душевным богатством.

Старший техник станции Казатин Владислав Лозинский находит, что наш читатель обязательно должен знать о журналисте, писателе, преданном Родине, — Германе Леонидовиче Занадворове.

А вот что рассказывает ольховатский библиотекарь Нина Белоус:

«Дневник расстрелянного» — это исторический документ о нашем селе в годы Великой Отечественной войны. За восемь лет работы в библиотеке ни одна книга, ни один журнал не имели такой популярности, такого спроса читателей, как «Дневник расстрелянного». За несколько дней его прочли около ста читателей. И еще на очереди много и много людей. Просят даже люди соседних сел: Синек, Каменной Криницы, Колодистого. Приходят ко мне на дом, просят почитать без очереди. В селе дневник Занадворова пробудил тех, кто при немцах «шалил», а теперь тихонько сидел, чтобы не знали, кто он. Но правде глаза никто не закроет. Герман был человеком справедливым».

Ей же принадлежат такие слова о Г. Занадворове:

«Он вошел в историю нашего села как герой, писатель, человек с большой буквы».

Я думаю, что выход в свет настоящей книги привлечет внимание множества новых читателей и утвердит в литературе имя ее автора, как утвердились в ней славные имена Сергея Чекмарева, Павла Когана, Николая Майорова, Михаила Кульчицкого.

Герои гибнут не для того, чтобы умереть.

О Марии Яремчук и самом Германе Занадворове можно сказать его же словами из статьи «Спутник сильных», посвященной Джеку Лондону:

«Они умели бороться до последнего дыхания и умереть, не запятнав ничем слова ЧЕЛОВЕК».

Н. ВОРОНОВ