Глава 5 Начало мировой карьеры. Рудольф, Эрик и просто Мария

Глава 5

Начало мировой карьеры. Рудольф, Эрик и просто Мария

«Запад, все еще не оправившийся от нанесенного за два месяца до этого удара, когда Юрий Гагарин стал первым человеком, покорившим космос, использовал побег Нуриева на пике «холодной войны» как инструмент пропаганды, — спустя годы отмечала газета «Таймс». — Для Советского Союза это было политической и культурной бедой».

Советские дипломаты во время этого международного скандала писали ноты, заявляли протесты, давали не самые правдивые интервью, но успокоить мировую общественность долго не удавалось.

Любопытен отчет первого секретаря посольства СССР во Франции М.Ф. Клейменова, отрывок из которого позволим себе привести:

«Вскоре после прибытия в Париж Ленинградской балетной труппы в театральных и газетных кругах стали ходить слухи о том, что один из главных артистов труппы Нуреев (Азиатик, как его называли в этих кругах) недоволен своей жизнью и подумывает о невозвращении на Родину. Эти слухи привели к тому, что на него началась подлинная охота с целью убедить его остаться во Франции.

Искусителями при этом руководили разные мотивы. Парижские газеты сообщили по этому поводу много неверных сведений, вроде романа Нуреева с француженкой или даже англичанкой. На самом деле погоня за Нуреевым шла по трем линиям, причем ни одна из них не имела политической окраски.

Наиболее активную роль в попытках сманить Нуреева играл Пьер Лакотт — балетный предприниматель, неоднократно прогоравший, но продолжающий вести широкий образ жизни. Источники его богатства известны: Пьер Лакотт — гомосексуалист, имеющий обширные знакомства в этом специфическом кругу, насчитывающем немало крупных промышленников, банкиров и всякого рода дельцов. Привлечение Нуреева в эту порочную среду сулило Лакотту немалые выгоды.

Помогали Лакотту в его затее журналист Тевнон и балетный деятель Курнон (надо полагать, имелся в виду Куэвас? — прим. авт.), тоже гомосексуалисты. Встречи между ними и Нуреевым проходили в ресторане «Пам-Пам», что на улице Обер, напротив здания Оперы. Свидетели утверждают, что Нуреев не шел навстречу Лакотту и даже не делал вида, что понимает, чего от него хотят. («Я не имел никакого понятия, что он гомосексуалист, — говорил годы спустя Пьер Лакотт — кстати, сам женатый на балерине Гилен Тесмар. — Он абсолютно ничем на это не намекал». — Авт.)

Равным образом слабо Нуреев реагировал на особое внимание, которое проявляла к нему Клара Сэн, молодая, взбалмошная миллионерша, слишком часто менявшая любовников. Нуреев приглянулся ей с первого дня знакомства, и она не отставала он него ни на шаг, сопровождая его днем в прогулках по Парижу, а вечером — в ресторанах. По отзывам свидетелей, это внимание со стороны молодой, красивой и богатой женщины Нурееву явно льстило, но романтического сближения между ними никто не замечал».

Хочется отметить, что гораздо большее влияние на Нуреева оказывали совсем другие люди, не имевшие никакого отношения к гомосексуальному кругу. Заинтересованность их в танцовщике из СССР имела весьма прозаическую подоплеку. Балетная труппа маркиза Жоржа де Куэваса находилась на грани развала, здесь как воздух необходима была новая «звезда». Посему Рудольфу пели дифирамбы, утверждая, что на Западе его будут носить на руках. Эти слова производили на него особенно сильное впечатление.

«Убежден, когда Нуреев оставался в Париже, у него и в мыслях не было протестовать против Советской власти, — считает кинорежиссер Виктор Бочаров. — Скандал вокруг него и его «бегства» был раздут нашим правительством и, конечно же, прессой. А то, что произошло дальше, вообще с трудом укладывается в сознании нормального человека. В городском суде Ленинграда в условиях полной секретности слушалось дело «О предательстве Родины артистом балета Рудольфом Нуреевым» и был вынесен приговор — семь лет лишения свободы. Так Нуреев стал изгоем и скитальцем в планетарном масштабе».

Остается уточнить, что речь шла не просто о лишении свободы, а о семи годах исправительно-трудовых работ с отбыванием срока в колонии строгого режима. Вот как об этом говорилось на юридическом языке:

«Приговором Судебной коллегии по уголовным делам Ленинградского городского суда от 2 апреля 1962 года Нуриев Р.Х. по ст. 64 «а» УК РСФСР с применением ст. 43 УК РСФСР осужден к 7 годам лишения свободы с конфискацией имущества по обвинению в том, что, находясь в гастрольной поездке в составе балетной труппы Ленинградского театра оперы и балета им. Кирова во Франции, отказался возвратиться из-за границы в СССР».

Процесс по делу невозвращенца проходил за закрытыми дверями, на заседании присутствовали лишь несколько близких Рудольфу людей, в том числе его сестра Роза. Добрые присяжные предлагали четырнадцать лет лишения свободы, судья нашла возможность снизить этот срок до семи лет. Предполагалось, что танцовщик, умиленный снисхождением суда, пожелает вернуться.

Коркина, замдиректора Кировского, уволили из театра «за политическую близорукость» и исключили из партии. В. Стрижевскому объявили выговор «…за непринятие своевременных мер по отправке Нуреева в СССР».

В любимом театре Нуреева прошло открытое собрание труппы, где артисты вынуждены были единогласно заклеймить его как «невозвращенца». Пути назад не было. С пониманием этого связана афористичная фраза, произнесенная Рудольфом в одном из первых интервью за рубежом: «Я никогда не вернусь в свою страну, но никогда не смогу быть счастливым в вашей».

Самое трагическое в том, что так все именно и произошло…

* * *

Сразу же после побега Клара Сент нашла для Рудольфа надежное убежище, в котором он мог спрятаться от всех: в доме напротив Люксембургского сада, в пустой квартире одной русской семьи, где друзья могли навещать его. Первое, о чем Рудольф наутро спросил по телефону свою французскую подругу, было: «Где мой класс? Где я буду заниматься?» Клара ответила: «Твой класс в твоей комнате, и не вздумай выходить на улицу».

«Селить его в отеле очень опасно, — предупредили инспекторы Клару. — Русские могут последовать за ним и увезти обратно».

В первые недели после побега танцовщик был одинок и пребывал в глубокой депрессии. «Я уже никогда не увижу мать», — рыдал он. Он часто звонил домой, но отец отказывался говорить с ним. Разговоры с матерью поддерживали его морально, но и надрывали душу: Фарида уговаривала сына вернуться домой.

«Меня доставили затем в особняк, окна которого выходили в Люксембургский сад. Никто не знал, где я нахожусь. Насколько вообще можно говорить о счастье в моем положении, но я был счастлив в этом убежище. Мои друзья приходили навещать меня, мой хозяин и его жена были чрезвычайно гостеприимными. Достаточно странно, но я ни о чем не беспокоился и не мучился. Все было так, как будто я уже пережил это раньше. Я попросил показать мне газеты, которые сделали целую историю из моего «прыжка в свободу». Мне было любопытно посмотреть, как все это представлено. Я читал с любопытством, но и с чувством какого-то отчуждения и без удивления. Даже сегодня я нахожу странным мое холодное отчуждение и внутреннее спокойствие после такой рискованной игры, как будто это случилось с кем-то другим»[27].

Между тем ситуация, в которой оказался танцовщик, заставила бы переживать любого другого человека. За душой у Рудольфа не было в тот момент ни гроша, он не знал ни одного иностранного языка. Но как раз этот образ «рыцаря искусства» стал лучшей рекламой, заменившей ему стартовый капитал.

Когда Рудольф остался во Франции, он более всего горевал о потерянном багаже: коллекции балетных туфель и трико, белокуром парике, заказанном для роли Альберта в «Жизели», и о своей первой парижской покупке… электрической железной дороге — «символе того очарования, которое всегда вызывали во мне поезда, железные дороги, дым станций — тех манящих обещаний, далеких горизонтов и таинственности, которые я всегда в них чувствовал». В душе его навсегда затаился наивный мальчишка, которому так не хватало хороших игрушек! И опять же возникает элементарный вопрос: если Нуреев планировал остаться за границей, для чего ему столь срочно понадобилось покупать эту игрушку?

В одном из интервью Михаил Барышников рассказал следующую историю о Нурееве. В 1961 году в Ленинграде их общий друг пришел к Рудольфу в гости. Тот сидел один в комнате и слушал музыку — Бранденбургский концерт Баха, — одновременно играя на полу в детский паровозик. «В некотором роде, — рассуждал Барышников, — это сущность Рудольфа: Бах и игрушечный паровозик. Рудольф был великим артистом и великим ребенком».

Великие невозвращенцы: Рудольф Нуреев и Михаил Барышников

Эта электрическая железная дорога, которую Нуреев купил в Париже, хранилась в доме его педагога Александра Ивановича Пушкина среди других вещей Рудольфа: после побега чемодан танцовщика вернулся в Россию и был доставлен туда, где беглец жил в свои последние годы в СССР

Вскоре Нуреева пригласили в министерство внутренних дел Франции. Прежде чем вручить ему документы, чиновник спросил, каким будет источник его заработка. Рудольф ответил, что надеется получить работу в самое ближайшее время. Он уже знал через Клару Сент, что друзья ведут переговоры об устройстве его судьбы.

— Источником моего заработка, вероятно, будет труппа маркиза де Куэваса, — ответил Нуреев человеку из министерства.

В конце недели с ним действительно подписали шестимесячный контракт. Рудольф встретился со своими будущими партнершами, среди которых была Нина Вырубова, французская балерина русского происхождения, покинувшая Россию в возрасте трех лет со своими родителями, представителями последней «волны» белой эмиграции, а так же американка Розелла Хайтауэр, и начал репетировать сначала один, а затем с Вырубовой в небольшой, специально снятой в аренду студии.

Глава этой балетной труппы Раймонд Лоррейн, уже упоминаемый выше, тут же стал получать анонимные звонки по телефону, в которых его оскорбляли за то, что он приютил Нуреева в своей труппе. А когда Рудольф впервые вышел на улицу после добровольного заключения, то сразу узнал двух человек, следующих за ним по пятам. Их же он видел и в аэропорту Ле Бурже в злополучный день своего побега…

Когда подошло время репетиций со всей труппой в театре на Елисейских Полях, Лоррейн нанял двух частных детективов, которые должны были повсюду сопровождать Нуреева. А это означало, что Рудольфу приходилось жить под постоянным надзором, позволяющим ему появляться только в классах и на репетициях.

«Но мне нужно было время, чтобы найти в себе силы в своем новом положении, силы, чтобы остаться в Европе и отказаться слушать знакомые голоса, зовущие меня домой, — в страну, которую я еще очень любил, — признавался танцовщик. — Я терпеливо ждал дня, когда мое решение оправдает себя, наконец, найти в себе силы, чтобы компенсировать для себя потребность в замечательных уроках Кировского театра, в его дисциплине, которые только и могут выковать танцовщика такого рода, каким я хотел быть».

Двадцать третьего июня 1961 года Рудольф Нуреев впервые вышел на парижскую сцену в составе труппы маркиза Жоржа де Куэваса.

С первого же выступления здесь его сопровождал полный успех, еще более усиленный раздутой историей о его побеге. В «Спящей красавице» Нуреев танцевал поочередно и Принца, и Голубую птицу, точно также как за месяц до этого исполнял обе эти партии со своей родной труппой. Но ему чего-то не хватало… Выяснилось, что его представление о западном балете было весьма превратным. В труппе маркиза де Куэваса царили посредственность и дурной вкус, танцовщики демонстрировали плохую школу и самодеятельное исполнение. Но между тем никто из них и не собирался выкладываться в репетиционном зале, как это делал Рудольф.

«Балетная труппа маркиза де Куэваса, принявшая его к себе, вселяла надежду, что он будет танцевать все, что захочет, — писал известный искусствовед Виталий Вульф. — Но ситуация, в которой он оказался, только способствовала депрессии — не было занятий, к которым он привык, не было привычной дисциплины, создавшей жизнь тела, без которой нельзя было стать идеальным мастером танца, к чему он стремился».

Но все равно работа приносила немалую радость — он слишком любил свою профессию! За все муки вознаграждали репетиции с Розеллой Хайтауэр. С самого первого дня, как только они стали работать вместе, Рудольфа многое в ней восхищало. Мировая звезда, какой Розеллу представили ему, она не стыдилась учиться у него, молодого танцовщика, усваивая некоторые особенности его техники, которые, как она полагала, были лучше, чем у нее. Забегая вперед, можно отметить: мировая звезда вряд ли ошибалась…

Балерина Виолетт Верди, которая будет дружить с Рудольфом все последующие годы, мастерски и зримо описала его первое появление в «Спящей красавице» труппы маркиза де Куэваса: «Я не могла привыкнуть к его напору, сосредоточенности и, разумеется, к красоте. Он был не столько страстным, сколько неукротимым и неоскверненным. О его чистоте можно было судить по самоотверженности и полной погруженности в роль… В партии принца он показывал человека, ищущего идеал, изумленного его открытием, и внушал поразительное ощущение своей одержимости тем, что ищет, и тем, что нашел. Я никогда не видела такой обнаженной ранимости… Он все вкладывал в свою роль, и роль все для него говорила. Это необычайно привлекало и заставляло публику все больше им интересоваться».

У Нуреева существовал один твердый принцип, к которому всегда с уважением относились в Кировском театре, — он предпочитал побыть в одиночестве перед спектаклем, чувствуя необходимость уйти в себя, сосредоточиться на чем-то главном в своей внутренней жизни. Раймонд Лоррейн не считался с этой потребностью. В первые же дни пребывания Рудольфа в труппе маркиза де Куэваса каждую его свободную минуту, даже перед самым выступлением, за кулисы приглашались журналисты — Лоррейн делал это сугубо в рекламных целях. Нуреева это крайне раздражало: «Мне не понравился тон, которым меня подавали публике в качестве сенсации, не понравилось также и любопытство ко всему, касающемуся моей персоны».

В одном из первых развернутых интервью танцовщик попробовал расставить все точки над i: «Запад и я даем друг другу шанс. Если не поймем друг друга, я, возможно, вернусь обратно».

Мысль о возвращении на родину действительно не покидала его долгое время. Свидетели рассказывают о жарком споре, возникшем между Рудольфом и балериной Александрой Даниловой. Артисты сидели в русском ресторане перед тарелками борща, и прима «Русского балета Монте-Карло» пыталась убедить упрямого Нуреева в своей правоте. В сердцах она стукнула по столу и закричала:

— Ты не можешь вернуться! Каким танцовщиком ты будешь после пяти или десяти лет тюрьмы?

Однажды вечером, когда Нуреев готовился выйти на сцену в «Спящей красавице» в знаменитой партии Голубой птицы, за кулисы явился журналист из вечерней газеты и задал ему массу глупейших вопросов, не имеющих никакого отношения к балету. Кроме того, он привел с собой фотографа, который принес Рудольфу три конверта из советского посольства: телеграмму от матери, письмо от отца и еще одно письмо от Александра Пушкина. Это были первые известия, полученные им из дома со времени решения остаться в Европе. Рудольф знал, что эти письма могут полностью испортить его выступление. Он понимал, что должен сдержаться и прочесть их позднее, но конверты жгли ему руки, и он вскрыл их.

Письмо от Пушкина очень расстроило его. Единственный человек, который действительно хорошо знал Рудольфа, по-видимому, не смог понять его. Александр Иванович писал, что Париж — это город декадентов, чья испорченность может только развратить танцовщика. Если Рудольф останется в Европе, то потеряет не только технику танца, но и всю свою моральную чистоту. Единственное, что ему остается сделать, это немедленно возвращаться домой.

В коротком письме отца говорилось: до его сознания никак не доходит, как сын мог пойти на этот шаг. Он не может поверить, что Рудольф мог изменить своей родине, этому нет оправдания.

«Вернись домой», — умоляла в телеграмме мама.

Рудольф почувствовал, как слова родителей камнем легли на сердце. Им уже внушили, что, оставшись в Европе, сын разрушил свою карьеру. Они искренне желали возвращения Рудольфа, они настаивали на этом…

Нуреев не знал о том, что Фарида вместе с Розой, все еще на что-то надеясь, ездили в Москву к министру культуры Екатерине Фурцевой. Мать была готова выехать в Париж, чтобы уговорить Рудольфа вернуться домой. Но всесильная Фурцева отказалась принять родственниц невозвращенца.

Кое-кто из властей хорошо рассчитал: единственное, что причиняло ему боль и могло заставить вернуться домой — это мысль о том, как беспокоятся его родители. Их страдания глубоко задевали его, и в то же время Рудольф чувствовал обиду от того, что никто из людей, которые были для него наиболее дороги, не смог его понять.

Выходя в этот вечер на сцену, он хотел вложить в танец всю свою душу. Но как только принц Голубая птица появился на подмостках в феерическом третьем акте, раздались выкрики и свист, почти заглушившие волшебную музыку Чайковского. За дымкой огней рампы, в темной яме зрительного зала, началась политическая манифестация: выступление Нуреева кроме обычного восторга истинных ценителей балета вызвало и бурную реакцию просоветских сил, забросавших сцену монетами и наполнивших зал театра на Елисейских Полях криками «Предатель!».

Рудольф едва слышал музыку. Он заметил на полу какие-то куски, похожие на осколки стекла, брошенные на сцену, но мужественно продолжал танцевать. Потом оказалось, что это монеты, которые кто-то из зрителей бросал под ноги продавшемуся танцору. Но его заколдованный прекрасный принц, названный во французской сказке Голубой птицей, продолжал порхать по сцене в гениальной вариации Петипа, создавая волшебную иллюзию полета…

«Мне хотелось показать птицу, не просто мягко двигающую своими руками и телом, как бы парящую в воздухе в грациозном, но бессмысленном полете, но показать птицу, возбужденную сильным желанием улететь прочь, увидеть мир и вырваться на свободу из знакомого привычного окружения… Я хотел показать птицу плененную таинственным очарованием полета»[28].

Михаил Барышников впоследствии скажет: «Бегство Рудольфа было самой естественной в мире вещью. Другим людям, включая меня, требовались годы раздумий, планов, сомнений, мы долго набирались смелости. Но Рудольф не нуждался в смелости. У него было столько смелости, что это даже была уже не смелость… Поэтому запереть его во французском аэропорту — все равно что держать птицу в клетке, а потом вдруг распахнуть дверцу».

* * *

Вскоре известное литературное агентство предложило Нурееву издать рассказ о его жизни. Он сопротивлялся как мог. Но друзьям удалось уговорить его, приведя неопровержимые аргументы: это даст Рудольфу шанс опровергнуть слухи, пущенные в обращение, о том, что единственной причиной его бегства на Запад явилось ослепление сомнительными развлечениями Запада, легкой моралью и сладкой жизнью высшего слоя капиталистического общества. И он согласился… Так на свет появилась «Автобиография» Рудольфа Нуреева, записанная с его слов журналистом, — достаточно искреннее повествование, выказывающее не только талант рассказчика, но и литературное дарование. Жаль, что сам танцовщик думал иначе.

Да, он считал эту книгу не имеющей совершенно никакого значения. Он только объяснил непонимающим кое-какие элементарные вещи, рассказал все начистоту, как было, только и всего. Роковой инцидент, который сделал его центром внимания всего мира, сам он рассматривал как совсем не относящееся к тому единственному, что только и имело для него значение, — к его танцу. Все еще впереди, мир еще узнает его имя, поскольку он будет блистать на лучших сценах земного шара.

Парижский сезон подходил к завершению. Перед отпуском труппа Куэваса должна была дать один гала-концерт в Довилле, а затем — в небольших театрах, на маленьких сценах. Рудольф почувствовал, что ему необходимо освободиться от этого турне по Франции. Пришлось все-таки поехать в Довилль на один спектакль, но танцовщик решительно настаивал, чтобы Лоррейн убедил маркиза Куэваса освободить его от прочих гастролей. За это время Рудольф намеревался съездил во Франкфурт для небольшого выступления по телевидению, а затем в Копенгаген, где надеялся взять уроки у русского педагога Веры Волковой. Он знал, что Волкова — друг детства Пушкина, вместе с которым она еще маленькой девочкой посещала класс такого большого педагога, как Николай Легат. Позднее Волкова занималась с талантливейшим педагогом женского танца Агриппиной Вагановой.

Рудольф объяснил Лоррейну, что встреча с Волковой, а также с Эриком Вруном — европейским танцовщиком, которым он всегда восхищался, принесут ему громадную пользу. К тому же выступления на маленькой сцене всегда были для него мучительными. Он абсолютно убежден: для того, чтобы танец приобрел значимость, требуется пространство! Его влекло к таким движениям, которые требуют свободного пространства; этим, по его мнению, его стиль и отличается от стиля большинства танцовщиков. «Многие танцовщики стараются созерцать себя в танце, в то время как я стараюсь отдать себя всего зрителю, наполнить полной мерой внешнюю форму балета внутренней жизнью и чувством… На маленькой сцене нельзя исполнять ни прыжков, ни больших жете, не хватает лиризма, нет больших поднимающихся движений. Лично я на маленькой сцене ощущаю себя птицей с подрезанными крыльями».

Все сказанное убедило Раймонда. Итак, после концерта в Довилле Нуреев будет свободен до сентября, после чего его контракт с труппой Куэваса возобновится. Вместе с этой труппой он собирался выступить в Израиле, Италии и Скандинавии. В конце года ему вновь предстояло встать лицом к лицу со жгучим вопросом: «А теперь… Что же дальше?».

Его личная жизнь после того, как он остался на Западе, била ключом, непосвященному было сложно ориентироваться в ее перипетиях и хитросплетениях. Да и мог ли разобраться в них сам Рудольф?

* * *

С известной американской балериной Марией Толчиф он познакомился в Довилле. Мария, чьим отцом был индеец, а мать имела шотландско-ирландское происхождение, выросла в Голливуде, где брала уроки танца у Брониславы Нижинской, сестры Вацлава Нижинского.

К моменту встречи с Рудольфом Мария уже развелась со вторым мужем, чикагским бизнесменом, и оборвала кратковременную бурную связь с Эриком Вруном, ее бывшим партнером. Вернее, Эрик Врун порвал с ней…

«Он всегда убегал от Марии как сумасшедший», — пояснял его близкий друг, хореограф Глен Тетли.

Познакомившись с Рудольфом, тридцатишестилетняя Мария мгновенно влюбилась в него.

«Это была встреча двух пламенных темпераментов, — вспоминала балерина Розелла Хайтауэр, — татарина и индианки. У них было много общего».

Но именно потому, что у этих двоих действительно было много общего, они не смогли долго находиться вместе. В сущности, они ничего не могли дать друг другу. Какое-то время они танцевали вместе; очень недолго, судя по всему, были любовниками, пока Мария не познакомила Нуреева с Эриком Вруном…

В 1960 году «Американский балет», в труппе которого танцевали Брун и Толчиф, приехал в СССР. Нуреев сгорал от нетерпения увидеть прославленного датчанина на сцене, но у него самого как раз в это время были гастроли в Германии, отказаться от участия в которых он, конечно, не мог. А когда вернулся домой, то оказалось, что весь балетный Ленинград говорил только о Бруне. Многие известные советские балерины признавались, что никогда не видели столь совершенного классического танцовщика, как Эрик Брун.

Заинтригованный Рудольф раздобыл любительские пленки. И хотя запись все-таки не давала полного представления о танце знаменитого танцовщика, пережил настоящий шок.

«Для меня это стало сенсацией, — вспоминал он через несколько лет. — Брун единственный танцовщик, которому удалось меня поразить. Кто-то назвал его слишком холодным. Он и в самом деле настолько холодный, что обжигает».

«Он был просто одержим Эриком, — рассказывала Толчиф. — И постоянно о нем говорил. Он видел Бруна танцующим только в отрывке из фильма, но и этого было достаточно…»

Эрик Брун выделялся яркой красотой, тем типом мужественной внешности, привлекательность которой признают представители обоих полов. По описанию Марии Толчиф, у него было лицо греческого бога с высоким лбом и сияющими голубыми глазами. Куда бы он ни входил, все головы поворачивались к нему.

Фильм-балет «Жизель», снятый в 1969 году с Эриком Вруном в главной мужской партии, подтверждает вышесказанное. Красота его холодного, нервного лица бесспорна, римский профиль и черты, словно высеченные из камня, наводят на невольные мысли о мраморе. Великолепная фигура, кисти рук изумительной красоты… Восхищение очарованных поклонниц (и поклонников) вполне понятно: он действительно поразительно красив, этот датчанин Эрик Брун! И при этом — изящен и хрупок в свои за сорок, как юный мальчик.

Хотя все в мире относительно… При рассматривании фотографий Бруна отчетливо понимаешь: датчанин не обладал и сотой долей обаяния Рудольфа Нуреева, его невероятного магнетизма, видного даже невооруженным глазом и пойманного объективом на фото-и кинопленку. Но что интересно, на некоторых документальных кадрах два танцовщика, запечатленные в классе у станка напротив друг друга, удивительно похожи!

Эрик Белтон Эверс Брун (1928–1986) датский танцовщик и хореограф

Будучи на десять лет старше Нуреева, Брун начал обучаться танцу в девятилетием возрасте и через десять лет поступил в Королевский датский балет, вскоре став премьером труппы. Правда, прославившись в родной Дании, он поначалу не был известен в других странах. И только придя в 1949-м в Американский балетный театр, к 1955 году приобрел репутацию первой звезды американского балета среди мужчин. Его партнерша, английская балерина Алисия Маркова, была старше его на двадцать лет.

Но, невзирая на все похвалы и почести, к осени 1961 года Брун вдруг осознал, что достиг определенного предела в искусстве танца: «Казалось, вокруг нет ни одного другого танцовщика. Все смотрели на меня. Я чувствовал себя одиноким…»

Эрик неизменно вызывал восхищение зрителей непревзойденным мастерством и артистизмом, у него никогда не было достойного конкурента. Неожиданное появление невозвращенца из России пробудит его ото сна и даст новый стимул к соперничеству. Судьба вскоре даст ему почувствовать, что на свете существуют и другие, достойные признания танцовщики. Такие, как Рудольф Нуреев…

Перед тем как приехать в Копенгаген, Мария позвонила Эрику по телефону.

— Здесь есть кое-кто, желающий с тобой познакомиться. Его зовут Рудольф Нуреев.

Мария передала трубку Рудольфу, и так состоялось заочное знакомство двух танцовщиков. Как Мария жалела впоследствии о том, что способствовала этому! С первого же момента знакомства с Эриком этот странный татарин уже перестал принадлежать ей…

Вот как вспоминал Брун свою первую встречу с Нуреевым в отеле: «День шел к концу, и там было очень темно. Я поприветствовал Марию, и тут же сидел этот молодой танцовщик, небрежно одетый в свитер и слаксы. Я сел, посмотрел на него повнимательнее и увидел, что он весьма привлекателен. У него был определенный стиль… некий класс. Это нельзя назвать естественной элегантностью, но это каким-то образом производило впечатление. Он не слишком много говорил, может быть, потому, что еще не совсем хорошо владел английским. Ситуация была какой-то неловкой из-за моих отношений с Марией. Мы с ней пытались прикрыть это, слишком много и неестественно смеясь. Гораздо позже Рудик заметил, что ненавидит звук моего смеха… Но я ничего не мог больше сделать, чтобы провести тот час вместе с ними».

Нуреев был счастлив: его мечта исполнилась, он увидел, как танцует Эрик Брун. «Вот это школа! — рассказывал он впоследствии. — Я был счастлив, что он позволил мне быть возле него, видеть, как он работает, его технику. Нужно расширять свой кругозор. Русская школа страдает узостью и бедностью, там нет свободы в мышлении и танце. Это — долгая палка. Педагоги учат не технике, а манеризму. Поэтому и спектакли в России очень манерные, в них много кривляния».

Несправедливость высказывания в отношении русской балетной школы здесь слишком очевидна. Если бы она действительно страдала узостью и бедностью, во всем мире навряд ли бы столь ценились русские педагоги! Отличный пример значения русской школы приводится в уже упомянутой нами книге Г. Альберта о его педагоге Александре Пушкине. Канадский танцовщик Дэвид Холмс и его жена и партнерша Анна-Мария Холмс стажировались в Кировском театре и в хореографическом училище у Александра Пушкина и Натальи Дудинской. «После первого урока в классе Пушкина, — пишет автор, — потрясенный Холмс решил немедленно возвратиться домой, в Канаду, ибо понял, что его подготовки не хватает даже на выполнение экзерсиса у палки (а ведь он был солистом в труппе Виннипегского Королевского балета!)». Но доброжелательность русского педагога вселила уверенность в своих силах, а их общая кропотливая работа на занятиях вскоре дала положительные результаты. Об успехах Холмсов после уроков Пушкина сообщал в своем письме к Александру Ивановичу другой его ученик, Войтек Веселовский из Варшавы: «Сейчас видно, какие большие успехи они сделали благодаря Вам».

Поначалу Врун и Нуреев встречались только в студии, где Эрик и Мария репетировали. Затем Мария уходила вместе с Рудольфом. Она успела заметить, что между танцовщиками промелькнула какая-то искра. «Эрик принадлежал к тому типу, который нуждается в независимости, — говорила она, — но Руди был так привлекателен, что к нему тянулись спонтанно. Я по себе это знаю…»

Мария очень ревновала и старалась не допускать, чтобы Рудольф и Эрик оставались наедине. Однажды Рудольф пригласил Эрика пообедать вдвоем и опрометчиво сообщил об этом Марии. Та закатила жуткую истерику. «Она с визгом выскочила из костюмерной Королевского оперного театра. Нуреев бросился за ней, а за ним последовал Брун. В этот момент после утреннего класса вышла вся датская труппа, наблюдая как Нуреев, Брун и Толчиф гоняются друг за другом по «Ковент-Гарден».

Эрик готов был сквозь землю провалиться. Может быть, уже в тот момент он начал понимать, во что может превратиться его спокойное и размеренное существование, свяжи он свою судьбу с Нуреевым… Вскоре Мария уехала из Копенгагена одна, позволив обоим своим любовникам поступать так, как они считают нужным.

Брун старательно скрывал свою жизнь вне сцены, и даже его немногочисленные близкие друзья знали о ней лишь в самых скупых подробностях. В принципе, он никогда не скрывал своих гомосексуальных романов, но избегал любых разговоров о них.

«Говорить об этом в те дни было не принято», — поясняла его невеста Соня Арова, и вспоминала при этом знакомого им с Вруном датского танцовщика, покончившего с собой из-за слухов с «голубой» окраской. В Королевском датском балете царили консервативные нравы, на гомосексуализм там смотрели косо.

В Соню Арову, балерину родом из Болгарии и, как говорят, с татарскими корнями, Эрик влюбился еще в 1947-м, когда они оба работали в «Метрополитен-опера».

В балет Соня попала благодаря легендарному русскому басу Федору Шаляпину, старому другу ее семьи. Как-то вечером в доме Сониных родителей Федора Ивановича упросили спеть. Все благоговейно слушали, а шестилетней Соне вздумалось танцевать. Это произвело якобы такое впечатление на Шаляпина, что он уговорил сомневающихся родителей отдать ее учиться балету. Когда разразилась война, Соня бежала в Париж, переодевшись мальчишкой. Как исполнительница Арова считалась за рубежом не только живой и смелой, но и одной из самых универсальных, танцуя во многих ведущих труппах Европы и Америки, включая «Балле Рамбер» и труппу Жоржа де Куэваса.

Судя по известной записи ее па-де-де с Эриком Вруном, Соня, увы, ничем не превосходила большинство зарубежных исполнительниц 1960-х: слабоватая техника, весьма далекая от виртуозности, тяжелый и малоподвижный корпус и деревянные руки — весьма сомнительные качества для балетной выразительности.

Юные Эрик и Соня обручились, когда ему было еще восемнадцать, а ей — двадцать. Но даже в то время знакомые Эрика знали о его бисексуальности.

Этой паре нередко приходилось разлучаться. В 1949 году Эрика пригласили в Американский балетный театр на нью-йоркский сезон. Несколько лет подряд танцовщик разрывался между Данией и Америкой, при любой возможности встречаясь со своей Соней. Но их многолетнее нахождение в статусе жениха и невесты так и не завершилось свадьбой. В 1954-м Соня отправилась вслед за Вруном в Американский балетный театр и заметила, что ее жених сильно переменился. Вскоре она узнала, что Эрик сблизился с такими танцовщиками, как Скотт Дуглас, известный своими гомосексуальными наклонностями. У нее шевельнулось подозрение, что и сам Эрик может оказаться геем. Соня, впрямую не затрагивая эту опасную тему, высказала вслух опасения насчет их будущего.

«Эрик считал, что нам нужно остаться вместе, — рассказывала она позднее. — Но у меня не было уверенности, что я сумею справиться с ситуацией такого рода… Я была слишком молода, чтобы понять больше. Я не хотела, что бы он связал себя с чем-то, что в конце концов принесло бы ему разочарование. Я смутно представляла себе будущее».

Даже разорвав помолвку с Вруном, Соня Арова осталась одним из самых доверенных его друзей… Она имела добрую натуру. Балерина Розелла Хайтауэр описывала ее как «необычайно щедрую, даже когда она не имела для этого никакой возможности. Она никогда не заботилась о своей репутации».

Эрик Брун от рождения обладал теми качествами, которых начисто был лишен Рудольф: спокойствие, сдержанность, такт. А главное — он умел то, чего пока не умел Нуреев. Профессиональное мастерство Эрика вызывало восхищение. Рудольф жадно учился у него, Брун охотно учил. А учить действительно было чему…

В фильме-балете «Жизель» с участием Эрика Вруна и Карлы Фраччи Эрику уже сорок один — солидный возраст для солиста балета. Но его танец по-прежнему безупречен. Благородная манера, особенные изящество и легкость, скульптурная четкость позировок выгодно отличают Вруна даже от его известной партнерши, которая значительно моложе. Просматривая кинозаписи с участием датского танцовщика, хорошо понимаешь, почему Нуреев стремился учиться именно у него. Красота движений и чистота исполнения — вот два важнейших момента, взятых Рудольфом у его старшего товарища.

«Научи меня этому», — всегда говорил он Вруну. «Если Эрик блестяще исполнял какую-то роль, Рудик не успокаивался, пока не начинал исполнять ту же роль столь же блестяще, — рассказывала Соня Арова. — Для него это был величайший стимул на протяжении очень долгого времени».

С самого начала дружбы двух танцовщиков пресса не переставала сравнивать их друг с другом. Кем их только не называли, без всякой связи одного имени с другим: Чингисханом и Гамлетом, Аполлоном и Дионисом… Стройный Эрик, идеально сложенный для балета, имел длинноногую фигуру, владел неплохой техникой и считался за рубежом идеальным классическим танцовщиком. Рудольф же постоянно пытался выправить свое тело, на первый взгляд далекое от совершенства, безжалостно ломал его, переделывал так, как ему было нужно.

Поначалу датчане называли Нуреева «грязным танцовщиком». Питер Мартине, в то время пятнадцатилетний ученик Королевского датского балета, рассказывал: «Танец его был не чистым, а каким-то сумбурным. Танцуя, он не мог соразмерять и рассчитывать. Мы, датчане, были очень скрупулезными. Для нас имело значение не число оборотов, которое ты можешь сделать, не высота, на которую можешь прыгнуть, а толчок и приземление. По-моему, Рудольфу никогда не приходило в голову, что классический мужской танец может быть таким точным. Мы его как бы не приняли. Никого из нас, молодых, не интересовало, что он знаменитый беглец, и мы не могли понять, зачем Эрик его взял. Эрик был нашим идолом, а не Руди. Но мы скоро открыли в его танце достоинства. Он принес советский словарь мужской пиротехники, почти невиданной прежде. Я чувствовал, что на Эрика он производит такое же впечатление, но Эрик гораздо лучше это скрывал. А Рудольф только и делал, что наблюдал за ним. Его поражал стиль Эрика и чистота исполнения, но, когда он пробовал его копировать, ничего не получалось».

Несовершенство исполнения молодого Нуреева имело свои корни. Судя по кинолентам, «грязным» танцовщиком можно было назвать и ленинградского премьера Константина Сергеева, и некоторых других солистов Кировского театра.

Вообще, говоря о балете, приходится непременно учитывать время, в котором довелось танцевать тому или иному солисту. Балетное искусство благодаря высокому уровню танцевальной техники все-таки сильно шагнуло вперед в 1960–70-е годы, а в 1980-е его позиции только закрепились во всем мире. Если внимательно посмотреть фильм-балет «Лебединое озеро», снятый в 1953 году с Сергеевым, Улановой и Дудинской в главных партиях, то можно заметить, что все трое, каждый в своем роде, несовершенны с технической стороны, хотя и неповторимы. О кордебалете и говорить не приходится. В годы нуреевской юности подобный исполнительский уровень (в частности, мужского танца) считался не просто допустимым — он ничуть не мешал танцовщикам достигать известности и быть любимыми зрителями.

Эти же мысли о несовершенном исполнении в 1950-е годы высказывала балетный критик, известный автор книг о балете Нина Аловерт: «Этот феномен имеет объяснения. Надо, прежде всего, делать скидку на время. Нуреев пришел на сцену в годы «великого перелома». К началу 50-х годов премьеры-мужчины, даже самые талантливые, но воспитанные на драмбалете, где танец был сведен до минимума, классический балет танцевали не лучшим образом. Новые поколения постепенно поднимали мужской танец на должный уровень».

Впрочем, Рудольф не без удовольствия критиковал школу Эрика. «Это неправильно, не по-русски», — доказывал он Вруну, который терпеливо разъяснял, что датская школа не менее ценная, даже если она неизвестна Рудольфу. Эту выдающуюся школу создал Август Бурнонвиль, знаменитый в XIX веке танцовщик, хореограф и режиссер, разработавший полетную и воздушную технику, которая стала отличительной чертой последующих поколений датских танцовщиков. Его балеты легли в основу классического репертуара Королевского датского балета, а самым известным из них остается «Сильфида».

Рудольф слушал Эрика, но оставался при своем мнении: никакая школа не может сравниться с русской. Были и другие вопросы, на которые ему хотелось услышать ответ Бруна.

— Почему датский народ не проявляет к вам большего уважения? — спрашивал он Эрика, не понимая, почему датчане не поднимают вокруг Бруна такого же шума, как русские балетоманы вокруг своих любимых артистов.

— А чего вы от них ждете? Чтобы они ползали на четвереньках при моем появлении? — парировал в ответ Брун.

Однажды Эрик получил письмо из советского посольства в Копенгагене. Его выступление в России имело такой успех, что Госконцерт пригласил его на сезон в Большой театр, впервые удостоив подобной чести западного танцовщика. И теперь Брун решил, что пришло подтверждение ангажемента. Но, попросив Рудольфа перевести, с огорчением узнал, что Большой решил «отложить» приглашение, видимо, из-за его связи с «изменником».

Вскоре после этого случая Бруну пришло приглашение от бывшей звезды «Русского балета» Антона Долина, предлагавшего ему двухнедельный ангажемент в Лондоне вместе с Соней Аровой. Позвонив ей в Париж, Эрик попросил заказать ему номер на двоих, не упомянув имя Нуреева из опасения, что линия прослушивается.

Соня встретила их на Северном вокзале. Она мгновенно узнала компаньона Эрика, но не поняла причину ненавидящего взгляда, которым он окинул ее при знакомстве.

— Ты напомнила ему Марию, — объяснил чуть позже Эрик, посвятив ее в недавний разлад между ними.

Соня Арова, с ее большими и выразительными, по описанию Бруна, глазами, пухлым ртом, каштановыми волосами и смуглой кожей, действительно напоминала Толчиф. Впрочем, этим их сходство исчерпывалось, по крайней мере по мнению Эрика.

— Ты имеешь дело с совершенно другим человеком, — предупреждал он Рудольфа.

Но Рудольф отбросил осторожность по отношению к Аровой только тогда, когда убедился: она больше не имеет серьезных видов на Эрика. Балерина приняла как должное роман между Эриком и Рудольфом, чего явно не случилось бы, если бы Брун заявился в Париж с женщиной.

В Париже Арова, Нуреев и Брун вместе работали в классе и репетировали в студии, снятой неподалеку от площади Клиши. По-прежнему опасаясь слежки, Рудольф носил в кармане нож с выкидным лезвием. «За нами следят», — внезапно предупреждал он Бруна и Арову, старавшихся не отстать от него на ходу.

По вечерам они обедали в квартире Аровой на улице Леклюз, где Рудольф наслаждался болгарскими блюдами, приготовленными матерью Сони, и проявляемой ею заботой. «Мамушка», — называл он ее. Он все время думал о матери и часто пытался связаться с ней по телефону, хотя Соня не раз предупреждала: своим звонком он может навлечь на себя и на мать опасность.

— Да, знаю, — отвечал Нуреев, — но мне надо, чтобы она поняла: возвращение для меня будет смертью.

Говорят, Брун оказался самой сильной, страстной и мучительной любовью Нуреева. Не только потому, что был бисексуален и имел невесту, но и потому, что в конце концов эта связь стала тяготить Эрика. Немало этому способствовал взрывной, необузданный характер его молодого любовника, который всеми силами старался подчинить себе мягкого, деликатного датчанина.

Близкие друзья хорошо знали доброго по характеру Бруна с его несколько суховатым чувством юмора. Но один из них рассказывает, что тот мог в одну секунду преобразиться, становясь холодным и крайне враждебным, когда чувствовал, что кто-то подбирается к нему слишком близко.

«Алкоголизм был одним из мучительных секретов Эрика, — признает балерина Виолетт Верди. — В пьяном виде у него бывали приступы жестокости, он становился очень саркастичным, ему нравилось причинять боль».

А приступы жестокости бывали все чаще и чаще: по признанию товарищей по сцене, Рудольф во всем превзошел Эрика, который глубоко переживал по этому поводу и чувствовал себя обиженным. У многих сложилось впечатление, что Брун просто завидовал деньгам и славе Нуреева. Он испытывал настоящий стресс, зная, что его друг находится среди зрителей во время спектакля. Иногда у него начинались такие боли в животе, что Рудольфу приходилось заменять его на сцене.

Рудольф Нуреев и Эрик Брун

Болезненное самолюбие не давало Эрику покоя. Например, о совместном с Рудольфом ужине в знаменитом парижском «Максиме» он рассказывал так: «Конечно, в ту же минуту, как мы вошли, все узнали его, и никто не имел понятия, кто я такой».

Расстроенный постоянными разговорами о триумфах своего ученика, Эрик однажды сорвался, обвинив Рудольфа в том, что тот приехал из СССР на Запад только ради того, чтобы… уничтожить Бруна. Услышав это, Рудольф заплакал: «Как ты можешь быть таким жестоким?!»

Между тем он сам причинял Эрику незаслуженные обиды, и главной из них оставалась неразборчивость в его связях, воспринимаемая Вруном не иначе как предательство. Приятели вспоминали, что его «ужасал непомерный физический аппетит Рудольфа на любовников. Эрик был очень разборчивым, в принципе очень целомудренным и не мог смириться с аппетитами Рудольфа». Брун, устав от бесконечных гулянок Рудольфа, жаловался друзьям: «Я не могу быть с ним рядом, мы губим друг друга».

«А вот в личной жизни счастья не было. Его любовники были один корыстолюбивее другого, к тому же изменяли ему направо и налево. Нуреев переживал, расстраивался, искал утешения — ив конце концов заболел СПИДом», — беззастенчиво лгал читателям журнал «Огонек» в 1998 году. Впрочем, только ли о Рудольфе Нурееве он лгал?..

Друзьям Нуреев говорил, что навсегда связал бы свою жизнь с Эриком, если бы тот ему это позволил. На что Эрик отвечал: «Рудольф объявлял меня образцом свободы и независимости — я всегда делал то, что хотел. Ну а то, что происходило между нами в первые годы — взрывы, коллизии, — это не могло продолжаться долго. Если Рудольф хотел, чтобы все было иначе, что ж, мне очень жаль».

В скором времени их бурная связь окончательно угасла. К тому же Рудольф как-то узнал, что в Торонто, где его друг руководил Национальным балетом Канады, у Эрика завязался роман с одной из его учениц, которая в итоге родила от него дочь. На прощание Брун скажет, что Рудольф разрушает все, к чему притрагивается…

Но духовная связь между ними будет длиться до конца жизни, пережив все измены, конфликты и разлуки.

«Мой датский друг Эрик Брун помог мне больше, чем я могу выразить, — признается Нуреев в одном из интервью. — Он мне нужен больше всех».

…В 1986 году наступят последние дни Бруна, и Нуреев, бросив все дела, приедет к нему. Они проговорят допоздна. Но когда Рудольф вернется к другу следующим утром, Эрик уже не сможет разговаривать. Нуреев тяжело переживет смерть Эрика и так никогда не сможет оправиться от этого удара. Вместе с Вруном из его жизни уйдут юная бесшабашность и горячая беспечность.

После ухода Эрика Бруна прозвучат предположения, что он умер от СПИДа. Подтверждением этого будет считаться то обстоятельство, что через два года от СПИДа умрет его любовник Константин Патсалас. Но близкие не согласятся с этим. «Вскрытие показало рак легких, — будут уверять они, — врачи не предполагают ничего другого…»

Так ли это?

«Он видел, как вокруг него умирали от СПИДа его близкие друзья — начиная с Эрика Бруна», — обмолвится, рассказывая о Нурееве, президент «Гранд-опера» Пьер Берже.

Дыма без огня не бывает…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.